Июньский танец.
Запись входит в топ 1000 рейтинга
Кафедру трясло.
Ночью некий злоумышленник скомуниздил хирургические ножи прямо со стенда.
Нас таскали всем составом к следователю.
У бракованного клона комиссара Мегрэ вились мелким бесом волосы и по-жабьи пучились водяные глазки. Он томно предлагал закурить и, выкатывая глаза, вкрадчиво жужжал:
- На чем зижжжжется ваше отношение к лаборанту, дежурившему в тот вечер?
Изо всех сил пытаясь не хрюкнуть смехом. я храбро отбивала мяч предложенного предательства, защищая Вовку всем четвертым размером груди.
Наша старшая - Стефа, известная скандальным характером и шлейфом бурной молодости, подвывая от смеха, выдавила:
- У него глаза, как у барана яйца!
Языком Стефы можно было кромсать колбасу и стричь газоны. Причем, совершенно бескорыстно. Из одной лишь незамутненной ненависти к человечеству. Особенно к женской ее части.
Хотя и брючному составу перепадало. Если индивидуум не падал тут же ниц к ногам Стефы.
В молодости она была хороша. Очень.
Молодость ушла, прихватив и красоту под ручку. Но привычки красивой женщины задержались.
А поскольку зеркало злобно высвечивало по утрам дряблые мешочки брылей, гусиные лапки у глаз, мертвые, цвета аскариды пучки волос с просвечивавшей нежной лысинкой, а Монбланы надежд превратились в кучки муравьиных курганов, ей страстно хотелось накормить отравленными яблочками всех молодых красоток страны.
Или хотя бы отдельно взятого института.
Душа к некогда прекрасному лицу так и не подтянулась.
А потому ненависть плескалась в ее глазах вечно недопитым вином.
Как пережить утерю молодости и красоты?
Кто-то находит для этого щемяще-шедевральное «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».
Кто-то просто клеймит свое существование нецензурным «Жизнь- бардак, а люди - ….пи-пи-пи».
Стефа выбрала участь Немезиды.
На одну чашу весов она уложила свою загубленную молодость с плохо просчитанными надеждами, а на другую - весь веселящийся счастливый мир.
А поскольку жизнерадостными девицами нашей кафедры можно было украсить любой конкурс красоты, страдания Стефы были искренни, как слезы пьяницы по утрам.
…Через много лет, когда я в очередной раз приехала в родной город (поскольку уже была очень далеко от трупов и запаха формалина), ко мне на улице бросилась незнакомая женщина.
С криками:
- Это вы! Это вы! Я вас узнала! Ведь это вы танцевали в девятьсот лохматом году на мостовой?... На Набережной? А вас объезжал троллейбус!
Она робко трогала меня за рукав с непонятным восторгом, словно поймала золотую рыбку, но стеснялась попросить весь мир в подарок.
А ведь верно… Мы тогда, получив от Стефы всем лаборантским составом пиндюлей за плохо начищенные стены и пыль на верхнем карнизе потолка в операционной, плюнули молодой слюной и пошли веселиться на улицы города.
За нами с Галкой увязался и лаборант Толик, известный своей ужасной славой развратника и спекулянта.
Он прибился к нашему с Галкой союзу, как беспородный щенок.
Сразу и преданно. Что еще больше бесило наших ученых доцентов и рядовых ассистентов.
Никто, кроме нас не знал, что он был застенчив и тих, ночами выстаивал в очередях на подписные издания великих писателей и поэтов. И сам часто просил: «Натик, почитай мне стихи!»
И сидел, замерев в томной позе Блока, пока я шпарила наизусть Гарсиа Лорку.
Ему, как и мне, просто нравилось слыть плохим. Но это была наша тайна. Одна на троих.
Для этих целей (поговорить о поэзии) мы втроем запирались в темной фотолаборатории.
Множа сладостные для пед.состава крамольные фантазии, что в психиатрии имеет четкое определение -хульные мысли.
В этой же тесной каморке мы прятались втроем с молодым ассистентом, которого инкриминировали нам с Галкой, что вызывало самый неподдельный интерес не только жен.состава, но и мужской части кафедры.
То одна, то другая сотрудница испуганно спрашивала, как же мы делим самца. На что мы громко и с вызовом хором отчеканивали:
- По очереди!
В связи с этим вспоминался бородатый анекдот про Ленина.
Крупская думала, что он отправился к любовнице Инессе Арманд, Арманд думала, что он ушел к жене. А Ленин - на чердак!
И работать, работать, работать!
… А мы, две старые девы и один кафедральный диссидент-женатик, в уютной темноте печатали фотографии, смеялись взахлеб над выдумками сплетников и не думали оправдываться.
А еще у нас тогда звучала в душе музыка. Может, это была радость общения, а может, просто молодость бродила молодым вином и била в голову.
Но мы действительно танцевали прямо на нагретом июнем шоссе под слышимую только нам мелодию.
Маленький Толик с жгуче чернявой шевелюрой приседал на одно колено то передо мной, то перед Галкой. Мы запрокидывали руки над головой, как Плисецкая в знаменитом «Лебеде».
И было в наших глазах что-то такое¸ что водитель троллейбуса вместо ожидаемого трехэтажного мата улыбнулся и тихонько объехал нашу троицу, рискуя оторваться «усами» от проводов.
Мы махали пассажирам. прильнувшим к стеклам разноцветными рыбками в аквариуме, и кричали что-то жизнеутверждающее.
А через много лет незнакомая женщина признается, что запомнила наш июньский танец навсегда.
Галка, ты чувствуешь, какие мы счастливые?...
Я почувствовала.
Наталья Поддубная.
Кафедру трясло.
Ночью некий злоумышленник скомуниздил хирургические ножи прямо со стенда.
Нас таскали всем составом к следователю.
У бракованного клона комиссара Мегрэ вились мелким бесом волосы и по-жабьи пучились водяные глазки. Он томно предлагал закурить и, выкатывая глаза, вкрадчиво жужжал:
- На чем зижжжжется ваше отношение к лаборанту, дежурившему в тот вечер?
Изо всех сил пытаясь не хрюкнуть смехом. я храбро отбивала мяч предложенного предательства, защищая Вовку всем четвертым размером груди.
Наша старшая - Стефа, известная скандальным характером и шлейфом бурной молодости, подвывая от смеха, выдавила:
- У него глаза, как у барана яйца!
Языком Стефы можно было кромсать колбасу и стричь газоны. Причем, совершенно бескорыстно. Из одной лишь незамутненной ненависти к человечеству. Особенно к женской ее части.
Хотя и брючному составу перепадало. Если индивидуум не падал тут же ниц к ногам Стефы.
В молодости она была хороша. Очень.
Молодость ушла, прихватив и красоту под ручку. Но привычки красивой женщины задержались.
А поскольку зеркало злобно высвечивало по утрам дряблые мешочки брылей, гусиные лапки у глаз, мертвые, цвета аскариды пучки волос с просвечивавшей нежной лысинкой, а Монбланы надежд превратились в кучки муравьиных курганов, ей страстно хотелось накормить отравленными яблочками всех молодых красоток страны.
Или хотя бы отдельно взятого института.
Душа к некогда прекрасному лицу так и не подтянулась.
А потому ненависть плескалась в ее глазах вечно недопитым вином.
Как пережить утерю молодости и красоты?
Кто-то находит для этого щемяще-шедевральное «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».
Кто-то просто клеймит свое существование нецензурным «Жизнь- бардак, а люди - ….пи-пи-пи».
Стефа выбрала участь Немезиды.
На одну чашу весов она уложила свою загубленную молодость с плохо просчитанными надеждами, а на другую - весь веселящийся счастливый мир.
А поскольку жизнерадостными девицами нашей кафедры можно было украсить любой конкурс красоты, страдания Стефы были искренни, как слезы пьяницы по утрам.
…Через много лет, когда я в очередной раз приехала в родной город (поскольку уже была очень далеко от трупов и запаха формалина), ко мне на улице бросилась незнакомая женщина.
С криками:
- Это вы! Это вы! Я вас узнала! Ведь это вы танцевали в девятьсот лохматом году на мостовой?... На Набережной? А вас объезжал троллейбус!
Она робко трогала меня за рукав с непонятным восторгом, словно поймала золотую рыбку, но стеснялась попросить весь мир в подарок.
А ведь верно… Мы тогда, получив от Стефы всем лаборантским составом пиндюлей за плохо начищенные стены и пыль на верхнем карнизе потолка в операционной, плюнули молодой слюной и пошли веселиться на улицы города.
За нами с Галкой увязался и лаборант Толик, известный своей ужасной славой развратника и спекулянта.
Он прибился к нашему с Галкой союзу, как беспородный щенок.
Сразу и преданно. Что еще больше бесило наших ученых доцентов и рядовых ассистентов.
Никто, кроме нас не знал, что он был застенчив и тих, ночами выстаивал в очередях на подписные издания великих писателей и поэтов. И сам часто просил: «Натик, почитай мне стихи!»
И сидел, замерев в томной позе Блока, пока я шпарила наизусть Гарсиа Лорку.
Ему, как и мне, просто нравилось слыть плохим. Но это была наша тайна. Одна на троих.
Для этих целей (поговорить о поэзии) мы втроем запирались в темной фотолаборатории.
Множа сладостные для пед.состава крамольные фантазии, что в психиатрии имеет четкое определение -хульные мысли.
В этой же тесной каморке мы прятались втроем с молодым ассистентом, которого инкриминировали нам с Галкой, что вызывало самый неподдельный интерес не только жен.состава, но и мужской части кафедры.
То одна, то другая сотрудница испуганно спрашивала, как же мы делим самца. На что мы громко и с вызовом хором отчеканивали:
- По очереди!
В связи с этим вспоминался бородатый анекдот про Ленина.
Крупская думала, что он отправился к любовнице Инессе Арманд, Арманд думала, что он ушел к жене. А Ленин - на чердак!
И работать, работать, работать!
… А мы, две старые девы и один кафедральный диссидент-женатик, в уютной темноте печатали фотографии, смеялись взахлеб над выдумками сплетников и не думали оправдываться.
А еще у нас тогда звучала в душе музыка. Может, это была радость общения, а может, просто молодость бродила молодым вином и била в голову.
Но мы действительно танцевали прямо на нагретом июнем шоссе под слышимую только нам мелодию.
Маленький Толик с жгуче чернявой шевелюрой приседал на одно колено то передо мной, то перед Галкой. Мы запрокидывали руки над головой, как Плисецкая в знаменитом «Лебеде».
И было в наших глазах что-то такое¸ что водитель троллейбуса вместо ожидаемого трехэтажного мата улыбнулся и тихонько объехал нашу троицу, рискуя оторваться «усами» от проводов.
Мы махали пассажирам. прильнувшим к стеклам разноцветными рыбками в аквариуме, и кричали что-то жизнеутверждающее.
А через много лет незнакомая женщина признается, что запомнила наш июньский танец навсегда.
Галка, ты чувствуешь, какие мы счастливые?...
Я почувствовала.
Наталья Поддубная.