Сердце
Отто Цофф
Сердце
Эта история о сердечной тоске. И ее герой - один из самых страстных, если этих тихих, мечтательных и заблудших людей вообще можно выбрать героями истории. Я хочу называть его просто виолончелистом. Потому что, поскольку его не было дома весь день, и никто не мог сказать, куда он ходил, его соседи по дому не знали о нем ничего, кроме того, что он возвращался домой в семь вечера, а затем часто до поздней ночи играл на виолончели. Но даже эта игра была такой тихой, такой сдержанной, что потребовалась бы абсолютная тишина во всех квартирах, чтобы можно было беспрепятственно услышать весь запас необычных мелодий. В такие вечера бывало так, что весь дом соблюдал тишину, все двери в коридор были открыты, за ужином не звенели столовыми приборами и вздрагивали при малейшем звоне вилки или стакана. Также случалось, что люди собирались на лестнице, по крайней мере, женщины, только чтобы услышать игру с более близкого расстояния, или чтобы другие легли спать пораньше, выключили свет и теперь так, с открытыми глазами уставившись в ночь, полностью потеряться в непостижимом волшебстве этой игры.
Сам виолончелист не был ни с кем близко знаком, потому что с большой поспешностью он вечером поднимался по лестнице в свое жилище на втором этаже и весь его облик говорил о решительном отказе от любых попыток сближения. Это был невысокий, слегка тучный мужчина с большой головой, ярко-рыжими волосами и длинной окладистой бородой того же цвета. Но цвет его глаза нельзя было узнать: ибо взор его глаз, прикрытых широкими, слегка красноватыми веками, всегда упирался в каменные плитки пола. Даже если случалось так, что кому-нибудь приходило в голову обратиться к нему с парой слов, например, домоправительница хотела поговорить с ним по тому или иному жилищному вопросу, его глаза открывались лишь на самый короткий момент, чтобы запечатлеть общий облик говорящего, и снова прикрывались. Некоторые утверждали, что в его взгляде было безумие, и, поскольку это мнение, казалось, гармонировало с его самыми странными жестами, он давно уже стал пользоваться репутацией не совсем нормального. В квартире рядом с виолончелистом жила пара еще молодых людей, которая жила почти так же уединенно, как он. У женщины были парализованы ноги в течение нескольких лет, и почти никто не знал, как она выглядит. Однако мужчина после аварии покинул свой пост мелкого чиновника, чтобы не оставлять жену одну, и переделал прихожую квартиры в переплетную мастерскую. Верно, что это занятие сначала приносило ему больше голода, чем пропитания; но после того, как он привлек первых клиентов, его дела пошли на лад. В конце концов, у него стало так много работы, что ему приходилось сидеть в своей мастерской весь день, и через открытую дверь он мог разговаривать со своей женой, которая, лежа в постели или в хорошие дни в кресле, тихо ему отвечала. Только один или два раза в неделю, когда двоюродная сестра его жены приходила в гости, он выходил из квартиры, чтобы подышать свежим воздухом, но всегда возвращался домой перед ужином и каждый раз немного уставший и растерянный от уличной суеты.
Однажды весной вечером, когда каштан во дворе покрылся свечками, кто-то постучал в дверь квартиры виолончелиста, когда он как раз настраивал инструмент. Раздосадованный, он встал и открыл дверь. В тусклом свете коридора стоял какой-то сосед, который сказал:
- Тысяча извинений! Я бы не хотел вас беспокоить.
Он осекся. Виолончелист, в нетерпении моргая под веками крайне суженными глазами, взъерошил рыжую бороду и сказал: «Чем могу служить?»
Казалось, соседу трудно было справиться с его задачей. Его губы несколько раз напрасно старались заговорить, пока, наконец, быстро, растерянно и с блуждающими глазами он не рассказал все:
- Мы, то есть моя жена и я, всегда слушаем вас вечерами. Я не знаю, знаете ли вы, что моя жена была парализована в течение многих лет и что у нее нет ничего, кроме того маленького кусочка голубого неба, который мы можем видеть. Поэтому она всегда с нетерпением ждет вечера, когда вы играете. Тогда она чувствует себя здоровее и счастливее и забывает обо всем.
Он снова сделал паузу. Но виолончелист вежливо сказал: «Пожалуйста, просто скажите, чего вы хотите».
Ободренный этими словами, мужчина продолжил: «Ей сегодня особенно плохо. Все последнее время у нее почти нет аппетита, и она почти не может двигаться. А потом… потом …
Он беспокойно играл с пуговицами на сюртуке и сначала смотрел вбок. Но потом он быстро посмотрел в лицо виолончелисту, как будто хотел набраться смелости для своей просьбы. Но тот спросил:
- Могу я прийти к вам в квартиру поиграть?
Тут с губ соседа посыпались смех, заикание и рыдания, он взмахнул руками, и слезы потекли из его глаз. Виолончелист, однако, уже исчез в своей комнате и сразу же вернулся с инструментом в одной руке и смычком в другой, и только сказал: «Итак?...»
Сосед снова хотел как-то поблагодарить, и слова уже были у него на устах, но от возбуждения они застряли в глотке. Он неуклюже опередил виолончелиста, распахнул дверь и попросил его войти. Виолончелист тихо последовал за ним и, когда они прошли через мастерскую в комнату, остановился у двери. Но тут он увидел бледную, исхудавшую блондинку, лежащую между высокими подушками, которая, вытянув руки на одеяле перед собой, теперь перевела взгляд на дверь и с ужасом посмотрела на рыжеволосого незнакомца. Но в следующее мгновение она увидела виолончель, и ее лицо озарилось широким сияющим кругом света. «Ах», - крикнула она очень тонким, но радостным голосом, дрожа подняла руки и немного выпрямилась, чтобы снова только упасть, радостно и устало улыбаясь.
Ранее гость уже поздоровался. Теперь он принял приглашение этого человека и шагнул дальше в комнату, сел на предложенное ему кресло, немного стесненный необычностью этого настроения, трогая струны скрипки, снова почти закрыв глаза.
- Только представь себе, как нам повезло, - воскликнул мужчина. - Мы услышим эту игру совсем близко! Могла бы ты когда-нибудь даже подумать об этом?
Он засмеялся, стоя у изголовья кровати и глядя на нее, а она взяла его за руку и подняла к нему свое просиявшее лицо. Затем она сказала гостю, который все еще сидел молча в глубоком раздумье: «Как нам вас за это отблагодарить?»
Но он вместо ответа сказал: «Я бы хотел начать прямо сейчас».
Тогда мужчина взял кресло и подвинул его поближе к супруге, положив руку на обе ее в ожидании. Все молчали, пока виолончелист тихонько настраивал струны, сильнее их подкручивал и смазывал смычек. Тем временем сумерки заполнили комнату и покрыли убогую обстановку круглой синей пеленой. Но снаружи, перед окном, мерцали и вздымались длинные заостренные крыши, а наверху горели несколько звезд.
Теперь музыка началась. Но было бы тщетно пытаться выразить ее словами. Звуки слышались так нежно и так были полны любви, они так тесно сочетались друг с другом, так охватывали друг друга и снова уплывали куда-то, в синюю весеннюю ночь и сквозь все врата сердца, что речь, желающая описать это, пристыжено сама по себе умолкает. Комнату наполнили беспримерная любовь и сердечность. Песня звучала для всех вещей и для всех стен, а вещи и стены отдавали ей свои неизвестные души, и теперь они были вплетены в нее: она стала песней комнаты и тех жизней, которые ее окружали. Столько любви излилось и теперь, как прекрасная радуга, образовало свод, - нельзя выразиться иначе - над всем двором: так что всякий шум замер и погас.
Но надо было видеть еще и самого музыканта, и тогда непостижимая сила напевов стала понятней. В темноте можно было видеть только его лицо и руки, бледные, как бескровные конечности, мягко двигающиеся при движении смычка. Казалось, что вся жизнь вылилась из них в инструмент. Веки тяжело лежали на глазах, они были полностью в тени под лбом, а рот был в вечном молчании, словно застывший в ледяном гневе. Но руки, длинные, исхудалые и бескровные, все еще, казалось, передавали тоску этого тела живой виолончели, они выглядели всего лишь служанками безмерной воли.
Тут игра остановилась, и во всей комнате воцарилась тяжелая тишина. Виолончелист бессильно рухнул, его голова поникла между плеч, и выражение лица, которое только что было застывшим, внезапно расслабилось как от усталости.
Затем, после того как все трое долгое время молчали, женщина сказала тихо, словно пропев:
- Это как если бы к нам пришел сам Господь…
Виолончелист вздрогнул, словно пораженный, и впервые его глаза расширились. Все лицо вдруг стало другим, казалось, он потерял сам себя. Было видно, как его маленькие желтые зубы высунулись между губ, как будто в следующий момент его рот собирался открыться в ужасном крике. И вот, когда его водянисто-белые глаза, казалось, расширились еще больше, он проговорил с трудом и шепотом, словно по секрету:
- Я так долго жду, чтобы Господь явился… Я призываю его каждый вечер… Но я не могу его заставить.
И женщина сказала:
- Когда вы играли, я слышала, как входят все ангелы, как бы тихо они ни подходили. Некоторые долго колебались; но они должны были прийти, в конце концов… Я слышала, как они парят в воздухе за окном и как они отдыхают на ветвях каштана.
Виолончелист снова закрыл глаза. И когда он сидел, немного наклонившись вперед, его лоб засиял золотисто-белым цветом в темноте: как если бы его лоб осветился всеми святыми огнями. Немного помолчав, он сказал:
- Я бы отдал свое сердце, если бы моя игра могла побудить Господа прийти… Потому что как может судить меня тот, кто неподвижно покоится на каменных престолах и не знает, что такое печаль и тоска… Если уж он мой судья, он должен уметь плакать…
Но мужчина ответил:
- Это прежде всего эмоция. Даже если бы вы вырвали сердце из своего тела, то этим вам бы не удалось заставить шевельнутся его ресницы…
Тогда виолончелист робко провел по струне смычком. Из тишины доносился один-единственный звук, который стал ярким и громким, и музыкант заставил его расцвести невыразимо нежным цветом. И послышался другой тон, более глубокий, более усталый, чем первый, воззвавший к нему и позвавший его, и он нашел его, и они оба вместе поднялись ввысь, слившись в одно сияние. Тут перед ними раздался третий тон, звонкий, как металл, и они склонились перед ним и стали как дети и последовали за ним. Теперь звучали все три тона, они возвысились и совместно парили в вышине, полные света.
Виолончелист сидел, наклонившись вперед, лицо его было совершенно зажатым, очень маленьким и несчастным и как бы потерянным. Только вокруг рта мышцы подергивались, как будто от безмерной боли, так что даже губы уже не могли открыться.
И чем более возвышенной и задумчивой становилась мелодия, тем сильнее он оседал, и его руки двигались как бы сами по себе, как будто они больше не имели никакого отношения к остальному телу. А потом случилось странное: женщина, которая во время игры все выше и выше выпрямлялась, вдруг сбросила одеяло со своего тела и встала. И случилось также и другое: ее муж, который все время сидел рядом с ней и держал ее за руки, совсем не удивился происходящему, встал рядом с ней и медленно и нежно обнял ее за шею, теперь они оба, как бы ведомые священным пением, направились к окну. И пока виолончелист все глубже и глубже погружался в свою игру и с последним усилием раскачивался взад и вперед на кресле с каждым движением смычка, они оба уже стояли у окна и некоторое время смотрели молча наружу, пока женщина тихим, но очень звонким голосом не воскликнула:
- Там… там… там…
Однако ее муж наклонился вперед, и его лицо внезапно залило потоком света. И пока он смотрел вниз завороженными глазами, его тело повернулось, и его голос повысился, когда он позвал виолончелиста:
- Он пришел… он пришел…! Он под деревом… Разве вы не слышите того, что я говорю? Послушайте: он стоит под каштаном, прислонился к стволу и дрожит… Я вижу его руку… Я вижу его глаза… из них текут слезы… Вы не слышите? Так подойдите же!
Тут его жена начала дрожать рядом с ним, она дрожала, рыдала и плакала без меры. Но он, запинаясь, бормотал непонятные слова, водил руками по воздуху и вел себя как сумасшедший. И это чудо охватило их обоих так сильно, что они бросились друг к другу отчасти с безумными, ликующими словами, отчасти с исступленным плачем. И, крепко прижавшись друг к другу, они уставились на сияющее дерево с лицами, которые больше не были земными, а как бы решившими все загадки. Между тем, однако, они неоднократно обращались к виолончелисту, не имея возможности отвести взгляд назад; теперь его песня напоминала легкую стаю птиц, поднимающихся с ликованием в облака.
В тот момент, когда мелодия как бы достигла звезд и когда глаза двоих смотрящих могли ослепнуть от света Божьего, в этот момент раздался шум, похожий на падение сначала довольно легкого полого, а затем тяжелого тела. Песня оборвалась, и двор снова стал темным и пустым. Они оба в испуге повернулись и закричали одновременно, когда увидели своего гостя лежащим безжизненно на полу. Когда они хотели подбежать к нему, это мог сделать только муж, потому что его жена не могла пошевелить ногой или хотя бы сдвинуться с места. И когда муж в смущении и неловко наклонился к лежавшему безжизненно человеку, она начала скулить, как раненое животное, все еще в отчаянии и вне себя стоя на том же месте, опираясь сзади обеими руками о подоконник, так что ее муж снова в испуге вздрогнул, не зная, за что ему надо в первую очередь приняться, и в своем безграничном замешательстве некоторое время раскачивался туда и сюда в темной комнате, как будто колеблемый во все стороны ветром. Наконец, он побежал обратно к жене, где его нога ударилась о виолончель, которая, вскрикнув бесчисленными исступленными звуками, развалилась. Между тем он тащил свою жену обратно в кровать, бормоча бессмысленные слова, часто прерываемые слезами. Она была снова уложена, полностью погруженная в высокие подушки, измученная, со свистящим дыханием и время от времени издавая тихий стон. Но ее муж уже снова стоял на коленях перед гостем, руки которого медленно впитывали холод смерти. И пока раздавались жалобные стоны женщины с постели, и пока ночь, шагая из углов комнаты к окну, всюду прикладывала свою руку и как бы оттесняла всё от троих бедняков, и пока не возник снова шум повседневной жизни из соседних квартир, пока не донеслось откуда-то женское нытье, а затем лязг упряжи, - ее муж стоял на коленях перед мертвым мужчиной и трогал то его лицо, то руки и прикладывал ухо к его груди и содрогался и проливал без стеснения тяжелые слезы.
Когда на следующий день этот странный рыжеволосый труп был вскрыт судебными медиками, один из них столкнулся с загадкой. Никакая болезнь не пожирала тело. Но когда вскрыли грудную клетку, оказалось, что на месте сердца остался только высохший, сморщенный кожаный пузырь, как будто его высосал жаждущий, жадный рот.
Orchideengarten_1919
Сердце
Эта история о сердечной тоске. И ее герой - один из самых страстных, если этих тихих, мечтательных и заблудших людей вообще можно выбрать героями истории. Я хочу называть его просто виолончелистом. Потому что, поскольку его не было дома весь день, и никто не мог сказать, куда он ходил, его соседи по дому не знали о нем ничего, кроме того, что он возвращался домой в семь вечера, а затем часто до поздней ночи играл на виолончели. Но даже эта игра была такой тихой, такой сдержанной, что потребовалась бы абсолютная тишина во всех квартирах, чтобы можно было беспрепятственно услышать весь запас необычных мелодий. В такие вечера бывало так, что весь дом соблюдал тишину, все двери в коридор были открыты, за ужином не звенели столовыми приборами и вздрагивали при малейшем звоне вилки или стакана. Также случалось, что люди собирались на лестнице, по крайней мере, женщины, только чтобы услышать игру с более близкого расстояния, или чтобы другие легли спать пораньше, выключили свет и теперь так, с открытыми глазами уставившись в ночь, полностью потеряться в непостижимом волшебстве этой игры.
Сам виолончелист не был ни с кем близко знаком, потому что с большой поспешностью он вечером поднимался по лестнице в свое жилище на втором этаже и весь его облик говорил о решительном отказе от любых попыток сближения. Это был невысокий, слегка тучный мужчина с большой головой, ярко-рыжими волосами и длинной окладистой бородой того же цвета. Но цвет его глаза нельзя было узнать: ибо взор его глаз, прикрытых широкими, слегка красноватыми веками, всегда упирался в каменные плитки пола. Даже если случалось так, что кому-нибудь приходило в голову обратиться к нему с парой слов, например, домоправительница хотела поговорить с ним по тому или иному жилищному вопросу, его глаза открывались лишь на самый короткий момент, чтобы запечатлеть общий облик говорящего, и снова прикрывались. Некоторые утверждали, что в его взгляде было безумие, и, поскольку это мнение, казалось, гармонировало с его самыми странными жестами, он давно уже стал пользоваться репутацией не совсем нормального. В квартире рядом с виолончелистом жила пара еще молодых людей, которая жила почти так же уединенно, как он. У женщины были парализованы ноги в течение нескольких лет, и почти никто не знал, как она выглядит. Однако мужчина после аварии покинул свой пост мелкого чиновника, чтобы не оставлять жену одну, и переделал прихожую квартиры в переплетную мастерскую. Верно, что это занятие сначала приносило ему больше голода, чем пропитания; но после того, как он привлек первых клиентов, его дела пошли на лад. В конце концов, у него стало так много работы, что ему приходилось сидеть в своей мастерской весь день, и через открытую дверь он мог разговаривать со своей женой, которая, лежа в постели или в хорошие дни в кресле, тихо ему отвечала. Только один или два раза в неделю, когда двоюродная сестра его жены приходила в гости, он выходил из квартиры, чтобы подышать свежим воздухом, но всегда возвращался домой перед ужином и каждый раз немного уставший и растерянный от уличной суеты.
Однажды весной вечером, когда каштан во дворе покрылся свечками, кто-то постучал в дверь квартиры виолончелиста, когда он как раз настраивал инструмент. Раздосадованный, он встал и открыл дверь. В тусклом свете коридора стоял какой-то сосед, который сказал:
- Тысяча извинений! Я бы не хотел вас беспокоить.
Он осекся. Виолончелист, в нетерпении моргая под веками крайне суженными глазами, взъерошил рыжую бороду и сказал: «Чем могу служить?»
Казалось, соседу трудно было справиться с его задачей. Его губы несколько раз напрасно старались заговорить, пока, наконец, быстро, растерянно и с блуждающими глазами он не рассказал все:
- Мы, то есть моя жена и я, всегда слушаем вас вечерами. Я не знаю, знаете ли вы, что моя жена была парализована в течение многих лет и что у нее нет ничего, кроме того маленького кусочка голубого неба, который мы можем видеть. Поэтому она всегда с нетерпением ждет вечера, когда вы играете. Тогда она чувствует себя здоровее и счастливее и забывает обо всем.
Он снова сделал паузу. Но виолончелист вежливо сказал: «Пожалуйста, просто скажите, чего вы хотите».
Ободренный этими словами, мужчина продолжил: «Ей сегодня особенно плохо. Все последнее время у нее почти нет аппетита, и она почти не может двигаться. А потом… потом …
Он беспокойно играл с пуговицами на сюртуке и сначала смотрел вбок. Но потом он быстро посмотрел в лицо виолончелисту, как будто хотел набраться смелости для своей просьбы. Но тот спросил:
- Могу я прийти к вам в квартиру поиграть?
Тут с губ соседа посыпались смех, заикание и рыдания, он взмахнул руками, и слезы потекли из его глаз. Виолончелист, однако, уже исчез в своей комнате и сразу же вернулся с инструментом в одной руке и смычком в другой, и только сказал: «Итак?...»
Сосед снова хотел как-то поблагодарить, и слова уже были у него на устах, но от возбуждения они застряли в глотке. Он неуклюже опередил виолончелиста, распахнул дверь и попросил его войти. Виолончелист тихо последовал за ним и, когда они прошли через мастерскую в комнату, остановился у двери. Но тут он увидел бледную, исхудавшую блондинку, лежащую между высокими подушками, которая, вытянув руки на одеяле перед собой, теперь перевела взгляд на дверь и с ужасом посмотрела на рыжеволосого незнакомца. Но в следующее мгновение она увидела виолончель, и ее лицо озарилось широким сияющим кругом света. «Ах», - крикнула она очень тонким, но радостным голосом, дрожа подняла руки и немного выпрямилась, чтобы снова только упасть, радостно и устало улыбаясь.
Ранее гость уже поздоровался. Теперь он принял приглашение этого человека и шагнул дальше в комнату, сел на предложенное ему кресло, немного стесненный необычностью этого настроения, трогая струны скрипки, снова почти закрыв глаза.
- Только представь себе, как нам повезло, - воскликнул мужчина. - Мы услышим эту игру совсем близко! Могла бы ты когда-нибудь даже подумать об этом?
Он засмеялся, стоя у изголовья кровати и глядя на нее, а она взяла его за руку и подняла к нему свое просиявшее лицо. Затем она сказала гостю, который все еще сидел молча в глубоком раздумье: «Как нам вас за это отблагодарить?»
Но он вместо ответа сказал: «Я бы хотел начать прямо сейчас».
Тогда мужчина взял кресло и подвинул его поближе к супруге, положив руку на обе ее в ожидании. Все молчали, пока виолончелист тихонько настраивал струны, сильнее их подкручивал и смазывал смычек. Тем временем сумерки заполнили комнату и покрыли убогую обстановку круглой синей пеленой. Но снаружи, перед окном, мерцали и вздымались длинные заостренные крыши, а наверху горели несколько звезд.
Теперь музыка началась. Но было бы тщетно пытаться выразить ее словами. Звуки слышались так нежно и так были полны любви, они так тесно сочетались друг с другом, так охватывали друг друга и снова уплывали куда-то, в синюю весеннюю ночь и сквозь все врата сердца, что речь, желающая описать это, пристыжено сама по себе умолкает. Комнату наполнили беспримерная любовь и сердечность. Песня звучала для всех вещей и для всех стен, а вещи и стены отдавали ей свои неизвестные души, и теперь они были вплетены в нее: она стала песней комнаты и тех жизней, которые ее окружали. Столько любви излилось и теперь, как прекрасная радуга, образовало свод, - нельзя выразиться иначе - над всем двором: так что всякий шум замер и погас.
Но надо было видеть еще и самого музыканта, и тогда непостижимая сила напевов стала понятней. В темноте можно было видеть только его лицо и руки, бледные, как бескровные конечности, мягко двигающиеся при движении смычка. Казалось, что вся жизнь вылилась из них в инструмент. Веки тяжело лежали на глазах, они были полностью в тени под лбом, а рот был в вечном молчании, словно застывший в ледяном гневе. Но руки, длинные, исхудалые и бескровные, все еще, казалось, передавали тоску этого тела живой виолончели, они выглядели всего лишь служанками безмерной воли.
Тут игра остановилась, и во всей комнате воцарилась тяжелая тишина. Виолончелист бессильно рухнул, его голова поникла между плеч, и выражение лица, которое только что было застывшим, внезапно расслабилось как от усталости.
Затем, после того как все трое долгое время молчали, женщина сказала тихо, словно пропев:
- Это как если бы к нам пришел сам Господь…
Виолончелист вздрогнул, словно пораженный, и впервые его глаза расширились. Все лицо вдруг стало другим, казалось, он потерял сам себя. Было видно, как его маленькие желтые зубы высунулись между губ, как будто в следующий момент его рот собирался открыться в ужасном крике. И вот, когда его водянисто-белые глаза, казалось, расширились еще больше, он проговорил с трудом и шепотом, словно по секрету:
- Я так долго жду, чтобы Господь явился… Я призываю его каждый вечер… Но я не могу его заставить.
И женщина сказала:
- Когда вы играли, я слышала, как входят все ангелы, как бы тихо они ни подходили. Некоторые долго колебались; но они должны были прийти, в конце концов… Я слышала, как они парят в воздухе за окном и как они отдыхают на ветвях каштана.
Виолончелист снова закрыл глаза. И когда он сидел, немного наклонившись вперед, его лоб засиял золотисто-белым цветом в темноте: как если бы его лоб осветился всеми святыми огнями. Немного помолчав, он сказал:
- Я бы отдал свое сердце, если бы моя игра могла побудить Господа прийти… Потому что как может судить меня тот, кто неподвижно покоится на каменных престолах и не знает, что такое печаль и тоска… Если уж он мой судья, он должен уметь плакать…
Но мужчина ответил:
- Это прежде всего эмоция. Даже если бы вы вырвали сердце из своего тела, то этим вам бы не удалось заставить шевельнутся его ресницы…
Тогда виолончелист робко провел по струне смычком. Из тишины доносился один-единственный звук, который стал ярким и громким, и музыкант заставил его расцвести невыразимо нежным цветом. И послышался другой тон, более глубокий, более усталый, чем первый, воззвавший к нему и позвавший его, и он нашел его, и они оба вместе поднялись ввысь, слившись в одно сияние. Тут перед ними раздался третий тон, звонкий, как металл, и они склонились перед ним и стали как дети и последовали за ним. Теперь звучали все три тона, они возвысились и совместно парили в вышине, полные света.
Виолончелист сидел, наклонившись вперед, лицо его было совершенно зажатым, очень маленьким и несчастным и как бы потерянным. Только вокруг рта мышцы подергивались, как будто от безмерной боли, так что даже губы уже не могли открыться.
И чем более возвышенной и задумчивой становилась мелодия, тем сильнее он оседал, и его руки двигались как бы сами по себе, как будто они больше не имели никакого отношения к остальному телу. А потом случилось странное: женщина, которая во время игры все выше и выше выпрямлялась, вдруг сбросила одеяло со своего тела и встала. И случилось также и другое: ее муж, который все время сидел рядом с ней и держал ее за руки, совсем не удивился происходящему, встал рядом с ней и медленно и нежно обнял ее за шею, теперь они оба, как бы ведомые священным пением, направились к окну. И пока виолончелист все глубже и глубже погружался в свою игру и с последним усилием раскачивался взад и вперед на кресле с каждым движением смычка, они оба уже стояли у окна и некоторое время смотрели молча наружу, пока женщина тихим, но очень звонким голосом не воскликнула:
- Там… там… там…
Однако ее муж наклонился вперед, и его лицо внезапно залило потоком света. И пока он смотрел вниз завороженными глазами, его тело повернулось, и его голос повысился, когда он позвал виолончелиста:
- Он пришел… он пришел…! Он под деревом… Разве вы не слышите того, что я говорю? Послушайте: он стоит под каштаном, прислонился к стволу и дрожит… Я вижу его руку… Я вижу его глаза… из них текут слезы… Вы не слышите? Так подойдите же!
Тут его жена начала дрожать рядом с ним, она дрожала, рыдала и плакала без меры. Но он, запинаясь, бормотал непонятные слова, водил руками по воздуху и вел себя как сумасшедший. И это чудо охватило их обоих так сильно, что они бросились друг к другу отчасти с безумными, ликующими словами, отчасти с исступленным плачем. И, крепко прижавшись друг к другу, они уставились на сияющее дерево с лицами, которые больше не были земными, а как бы решившими все загадки. Между тем, однако, они неоднократно обращались к виолончелисту, не имея возможности отвести взгляд назад; теперь его песня напоминала легкую стаю птиц, поднимающихся с ликованием в облака.
В тот момент, когда мелодия как бы достигла звезд и когда глаза двоих смотрящих могли ослепнуть от света Божьего, в этот момент раздался шум, похожий на падение сначала довольно легкого полого, а затем тяжелого тела. Песня оборвалась, и двор снова стал темным и пустым. Они оба в испуге повернулись и закричали одновременно, когда увидели своего гостя лежащим безжизненно на полу. Когда они хотели подбежать к нему, это мог сделать только муж, потому что его жена не могла пошевелить ногой или хотя бы сдвинуться с места. И когда муж в смущении и неловко наклонился к лежавшему безжизненно человеку, она начала скулить, как раненое животное, все еще в отчаянии и вне себя стоя на том же месте, опираясь сзади обеими руками о подоконник, так что ее муж снова в испуге вздрогнул, не зная, за что ему надо в первую очередь приняться, и в своем безграничном замешательстве некоторое время раскачивался туда и сюда в темной комнате, как будто колеблемый во все стороны ветром. Наконец, он побежал обратно к жене, где его нога ударилась о виолончель, которая, вскрикнув бесчисленными исступленными звуками, развалилась. Между тем он тащил свою жену обратно в кровать, бормоча бессмысленные слова, часто прерываемые слезами. Она была снова уложена, полностью погруженная в высокие подушки, измученная, со свистящим дыханием и время от времени издавая тихий стон. Но ее муж уже снова стоял на коленях перед гостем, руки которого медленно впитывали холод смерти. И пока раздавались жалобные стоны женщины с постели, и пока ночь, шагая из углов комнаты к окну, всюду прикладывала свою руку и как бы оттесняла всё от троих бедняков, и пока не возник снова шум повседневной жизни из соседних квартир, пока не донеслось откуда-то женское нытье, а затем лязг упряжи, - ее муж стоял на коленях перед мертвым мужчиной и трогал то его лицо, то руки и прикладывал ухо к его груди и содрогался и проливал без стеснения тяжелые слезы.
Когда на следующий день этот странный рыжеволосый труп был вскрыт судебными медиками, один из них столкнулся с загадкой. Никакая болезнь не пожирала тело. Но когда вскрыли грудную клетку, оказалось, что на месте сердца остался только высохший, сморщенный кожаный пузырь, как будто его высосал жаждущий, жадный рот.
Orchideengarten_1919