О Жан-Жаке Руссо (неупорядоченно)
Я не большой любитель психологии в целом и тем более её применения для исторического анализа, но иногда без неё не обойтись. Эта мысль не отпускала меня при чтении книги о Руссо и очередном рассказе о том, как этот… мыслитель (прости Господи) отдал своих детей в приют.
Я подумал, что всё творчество Руссо в XVIII в. воспринималось бы совершенно иначе, будь тогдашняя читательская публика знакома, к примеру, с психоанализом. Потому что соответствующая проблематика там «так и прёт». Невозможно поверить, что все эти кривляния и чудовищные преувеличения своего эго создали бы ему аналогичную репутацию во Франции, будь уже тогда известен Фрейд и его подход.
Но это, собственно, цветочки. Ягодки - это апологетическая интеллектуальная традиция вокруг обсуждаемого эпизода. Напомним, что Руссо сдал в приют пятерых (!) своих незаконнорожденных детей.
Он писал об этом так:
«Эта мера казалась мне такой хорошей, разумной, законной, что если я не хвастался ею открыто, то единственно из уважения к матери детей; но я рассказал об этом всем, кто знал о нашей связи: рассказал Дидро, Гримму; сообщил впоследствии г-же д’Эпине, а еще позднее - герцогине Люксембургской. Я делал это свободно, откровенно и без всякого принуждения, так как легко мог скрыть это от всех: Гуань была честная, очень скромная женщина, и я мог всецело на нее положиться. Единственный из моих друзей, кому мне пришлось открыться отчасти по необходимости, был доктор Тьерри, лечивший мою бедную Терезу после одних очень трудных родов. Словом, я не делал никакой тайны из своего поведения, не только потому, что никогда не умел ничего скрывать от друзей, но потому, что действительно не видел тут ничего дурного. Взвесив все, я выбрал для своих детей самое лучшее или то, что считал таким. Я желал бы тогда, желаю и теперь, чтобы меня вскормили и воспитали, как их».
Жан-Жак
Как же это в дальнейшем пытались оправдать (или хотя бы прокомментировать) разнообразные благомыслы?
Мадам де Сталь: «Тот же человек, однако, был бы способен одаривать величайшими примерами отцовской любви […] если бы он не был убеждён, что избавляет их от величайшего из преступлений, оставляя в неведении относительно имени отца […] Недостойная женщина, которая провела с ним жизнь […] Нельзя сказать, что он был добродетелен, но был человеком, которому следовало оставить возможность думать, не прося у него большего».
Виктор Гюго в «Отверженных»: «Не оскверняйте памяти Жан-Жака! Я преклоняюсь пред этим человеком. Пусть он отрекся от своих детей, но он взял в сыновья себе народ» (Я бы перевёл - «усыновил народ»).
В ХХ в. Альберт Шинц изображал Руссо жертвой неконтролируемых им событий: «Мы не будем более обсуждать это дело. Пусть те, кто, поставив себя в обстоятельства, в которых оказался Руссо, поступили бы иначе, первыми бросят камень».
Альбер Мейнье считал, что Руссо принёс жертву ради своего творчества: «Он должен был быть собой или отцом детей Терезы. Он предпочёл остаться собой. Ответ принадлежит «Элоизе», «Общественному договору», «Эмилю», ибо именно этим детям своего разума он принёс в жертву детей своей плоти».
Жан Фабр считал, что оставление детей было нормой для XVIII в. (ошибочно интерпретируя официальное поощрение приносить оставленных детей в приюты, а не бросать на улице), при этом одновременно полагая, что Руссо мог даже не знать, что женщина, с которой он жил, рожает. Он также противопоставляет Руссо Дидро, который, при не меньшей бедности на момент отцовства, был готов принять отцовские обязанности, которые «мешали ему быть самим собой».
Пьер Бургелен пытался просто отбросить саму проблему: «Жизнь Руссо не интересует меня ни в малейшей степени. Что меня интересует, это его работа. Не будем знать ничего о его жизни, так же, как мы ничего не знаем о жизни Гомера».
Несомненно, поучительное интеллектуальное наследие.
И ещё два момента вдогонку.
Ошибочно было бы полагать, что политическая мысль Руссо сконцентрирована исключительно внутри основных «профильных» произведений, таких как «Общественный договор» или «Рассуждение о начале неравенства между людьми». Те или иные соображения Жан-Жака, как его запросто именовали во второй половине XVIII в., рассыпаны по самым разным текстам довольно-таки немалого литературного (в широком смысле слова) наследия. Некоторые из подразумеваемых вещей, судя по всему, на русский не переводились, какие-то - не издавались. Но подлинной жемчужиной, венчающей политическую мысль Руссо, может служить нижеследующая фраза и примечание к ней, из текста, озаглавленного «Ответ г-ну Борду». Порассуждав немного по поводу различных известных народов прошлого, а также африканского континента настоящего, Руссо пишет следующее:
«Если бы я был вождём какого-либо негритянского народа, я объявляю, что я бы возвёл виселицу на границе страны, на которой я бы непременно повесил первого же европейца, который бы посмел войти в неё, и первого же гражданина, который бы попытался её покинуть».
К этой фразе он посчитал необходимым добавить следующее примечание:
«Меня могут спросить, какой вред гражданин может нанести государству, уходя и не возвращаясь. Он вредит другим дурным примером, который он подаёт, он вредит сам себе пороками, которые он ищет. В любом случае вот закон, чтобы предотвратить это; и лучше ему быть повешенным, чем быть испорченным».
Вот так. Трудно более эффектно сформулировать принцип функционирования «общей воли» в рамках той политии, которую наш чувствительный философ пытался выстроить и рекомендовать своим современникам. Не является ли данное рассуждение своего рода приговором руссоизму?..
Второй же момент состоит в том, что наконец-то дан убедительный ответ на вопрос, как именно Руссо повлиял на ведущих якобинцев (и тем самым на Французскую революцию). Его влияние было огромным, но это был эффект не его идей, а его дискурсивной стратегии. Вероятно, не очень осознанно Руссо нащупал гениальный способ самопрезентации путём идентификации себя с добродетелью, непрестанно гонимой именно в силу того, что добродетель неизбежно подвергается преследованию порочных и злых. Гениальность в этом открытии заключалась в том, что именно эта стратегия, которой он так или иначе следовал, сделала Руссо самым популярным мыслителем и «учителем» своей эпохи. Она показала, что в читающем обществе существует колоссальный и неудовлетворённый в полной мере запрос на фигуру человека чистого, добродетельного, непорочного, с которым можно и нужно себя соотносить и за которым - следовать. Нужно ли добавлять, что ровно эту стратегию воспринял и дальше развил никто иной как Робеспьер, что сыграло гигантскую роль в его восхождении к власти? Именно в этом отношении Робеспьер оказался самым последовательным учеником Руссо, понявшим его лучше всех остальных.