Критический словарь Французской революции: монаршьены
Из всех революционных партий монаршьены были первыми, занявшими сцену, и первыми, покинувшими её. Не успели они организоваться, как потерпели поражение: в августе 1789 г., когда партия появилась на свет, она уже была затоплена левым крылом Собрания, с подозрением рассматриваема с галерей, изобличена в патриотической печати и ораторами Пале-Рояля и, хуже всего, превзойдена событиями, которые на мгновение вознесли её ввысь и которые вскоре сметут её в водовороте Октябрьских дней. Монаршьены служили воплощением конкретного момента во французской истории, той короткой интерлюдии весной и летом 1789 г., когда Революция оставила Старый Порядок позади, но когда ей ещё предстояло упразднить его целиком. Политическая судьба партии целиком укладывается в этот интервал: монаршьены были одновременно авторами и оплотом революции Третьего сословия, её символом и первым козлом отпущения. Они предоставляли ей властный голос общественного мнения, даже когда выставляли напоказ задокументированные права собственности монархии.
В противоположность Сийесу, которого они опасались, и в отличие от Мирабо, внушавшего им подозрения, монаршьены не говорили на языке демократии и выражали нечто иное чем Революция. Нация, король, закон: по содержанию, как и по форме, проект монаршьенов, построенный по образцу английской конституции, воплощал реформистский дух эпохи, известной своими просвещёнными программами. Эти голоса, изобличавшие злоупотребления и требовавшие конституции, никогда не шедшие на компромисс по вопросу совместного обсуждения и поголовного голосования, черпали большую часть вдохновения и идей из наследия Просвещения. В нём они обнаружили наряду с непреодолимым недоверием к всевозможным политическим потрясениям фундаментальные ценности прогресса и терпимости, так же как и амбиции по реализации целенаправленной реформы институтов и людей под эгидой просвещённого монарха, который останется на престоле как лучший из возможных гарантов национального возрождения. Эта решимость примирить права государей с правами человека будет расшатана Революцией Учредительного собрания. Неудачи, ознаменовавшие собой несчастливый путь монаршьенов, постепенно приподняли завесу, распростёршуюся над опустошённой политической культурой. Старый Порядок пережил своё время, и не осталось возможности апеллировать к прошлому как основанию политической легитимности. Реальная слабость монаршьенов заключалась в их неспособности понять эту перемену, не говоря уж о том, чтобы её принять; они надеялись строить, как позже сказал Барнав, «из кирпичей, которые только что были разломаны», и они оставались преданы эфемерному проекту в то время, когда всё вокруг них оказалось перевёрнуто с ног на голову.
Ж.-Ж. Мунье. "Первый среди равных" среди лидеров монаршьенов
История монаршьенов - это, прежде всего, история человека - родившегося в 1758 г. Жана-Жозефа Мунье, сына гренобльского торговца сукном. Юрист, а позже королевский судья, весной 1788 г. он стал лидером и символом бунта Дофине против эдиктов Ламуаньона и Бриенна, нацеленных на усмирение оппозиции парламентов. «Страстно здравомыслящий» (как позже скажет о нём мадам де Сталь), с жёсткостью, граничившей с жестокостью, он не обладал ни элегантным стилем Барнава, ни магическим красноречием Мирабо, но скорее силой и последовательностью, придававшими его голосу неотразимое влияние.
14 июня, во время незаконного собрания трёх сословий в Гренобле он добился успеха, убедив дворян и юристов присоединиться к единогласному осуждению «министерского деспотизма». На этом сборище было объявлено, что вскоре состоится собрание Штатов Дофине, в которых размер Третьего сословия уже был удвоен. Эта декларация, за которой последовала интенсивная кампания, нацеленная на то, чтобы повлиять на общественное мнение, расчистила путь для ещё более знаменитого собрания в Визиле. Здесь, в рамках крупной новации, три сословия собрались вместе в одном зале и в один голос потребовали возвращения парламентов, восстановления провинциальных штатов и прежде всего созыва Генеральных Штатов, имевших право утверждать предлагаемые новые налоги. В подготовленном Мунье громком заявлении три сословия также объявляли о своей готовности при необходимости отказаться от провинциальных привилегий ради того, чтобы принять участие в национальном собрании.
Таким образом, Визиль завещал Революции не только единство в оппозиции абсолютизму, но также коллективные амбиции Третьего сословия, вскоре нашедшие воплощение в монаршьенах, а именно, заменить гражданством прерогативы рождения и установить конституцию, освящающую свободы граждан и гарантирующую полномочия нации так же, как и монарха, - конституцию, которая не будет выстраиваться поверх старых руин, а скорее повенчает прогресс цивилизации с наследием прошлого. Вот почему Мунье был так настойчив, выступая за минимальные, но в то же время чрезвычайно важные требования Третьего сословия: удвоение его представительства, совместное обсуждение и поголовное голосование. Он выражал эти требования в Романе, так же как в меморандумах и петициях, рассылаемых им повсюду, включая Версаль, куда он прибыл как первый избранный представитель Третьего сословия Дофине, уже обладающий национальной известностью.
На согласительных конференциях с привилегированными сословиями был задан лейтмотив: Третье сословие не имеет ни прав, ни полномочий вести переговоры с сегментом политического тела, принадлежавшим нации в целом. Для Мунье так же как для Сийеса не существовало никакой среднего пути между параличом Штатов и капитуляцией привилегированных. Однако общая почва между двумя этими людьми была также почвой, на которой они расходились. Сийес представлял себе конфликт в терминах покорения. Мунье при всей своей жёсткости не видел иного выхода кроме консенсуса: слияние трёх сословий должно быть обеспечено согласием дворянства и духовенства, а не добыто силой. В то время как Сийес призывал общины «оборвать канат» и объявить себя Национальным собранием, легалист Мунье предпочитал более осторожную формулу: «Законное собрание представителей большей части нации, действующее в отсутствие меньшей части». Он отвергал любую поспешную инициативу, которая могла бы увлечь общины за пределы их полномочий: утверждать, что Третье сословие представляло собой нацию, было бы опрометчивым провоцированием духовенства и дворянства, вызовом для королевской власти и оскорблением для их выборщиков. Этот взгляд разделялся Малуэ, которому также предстояло стать оратором будущей партии монаршьенов. «Мы не можем отвергнуть принцип, что Генеральные штаты неделимы», - предупреждал он, - «но мы не можем и не должны объявлять, что мы сами представляем их». Эта фраза резюмирует дилемму Третьего сословия: оно не могло просто принять формы предшествующих Штатов, но также оно не могло бесцеремонно избавиться от этих форм и принять новую конституцию. Если общины соглашались на спорную легитимность, они рисковали быть низведёнными к бессилию: их сила стала бы слабостью, а их декреты никогда не обладали бы «августейшим характером закона».
Общины обошли дилемму. 17 июня они сформировали Национальное собрание, единственный орган, способный «интерпретировать и представлять общую волю нации». Тем самым они уничтожили Старый Порядок и создали новую власть, независимую от короля. Общее обсуждение и поголовное голосование были, таким образом, признаны. Но вместе с триумфом его идей Мунье также столкнулся с первым политическим поражением, поскольку ценой победы стала революция, которую он предпочёл бы избежать, но которую дворянство своими отказами, а король своей тактикой отсрочек сделали неизбежной и которую левое крыло патриотической партии уже надеялось продолжать до дальнейших побед. Мунье оказался между желанием двора вновь стать хозяином положения и теперь уже неконтролируемой динамикой событий, которой этот серьёзный, но несгибаемый, человек не мог противопоставить ничего иного кроме провозглашения непреложных принципов. Если Мирабо стал непревзойдённым мастером политической игры, Мунье никогда не овладел ей и даже не понимал её. Он взывал к силе права в то время, когда у руля уже находились власть слов и право числительных, завоёвывающие победы, плоды которых пожмут другие.
Ничто яснее не иллюстрирует этот парадокс, чем последствия Революции Учредительного собрания. 20 июня, на памятном заседании в зале для игры в мяч, Мунье, который уже вызывал подозрения у патриотов, ненадолго вернул себе популярность, изобличив в речи, остающейся одной из самых знаменитых, любую попытку прервать Штаты при помощи какого-либо авторитарного акта; это он предложил депутатам принести клятву не расходиться. С не меньшей решительностью он реагировал на монаршью декларацию от 23 июня, представлявшую собой ни много ни мало королевское заседание, - безотлагательное решение с приказом трём сословиям продолжить заседать по отдельности.
Однако 27 июня двор уступил, и этого оказалось достаточно, чтобы оживить разногласия внутри патриотической партии и вновь противопоставить Мунье движению. Июньская революция не вернула ему популярность. Тем не менее, она увеличила его политическое влияние, сведя все три сословия вместе. 24 июня большинство духовенства вновь присоединилось к Национальному собранию. На следующий день также прибыли 47 депутатов от дворянства, включая всех дворян, избранных от Дофине. Тем самым ядро будущей партии монаршьенов воссоединилось. Мы можем идентифицировать в ней три отдельных группы. Во-первых, дофинуазская делегация вновь восстановила свою целостность вокруг Мунье. Если Барнав уже держался на расстоянии, то другие - архиепископ Вьеннский, граф де Вирьё, маркиз де Блакон - сохраняли лояльность, даже чрезмерно. Вторая группа состояла из членов привилегированных классов, привлечённых к идее реформ: епископа Лангрского Ла Люзерна и ораторов либерального дворянства, таких как Лезе-Марнезиа, депутата от Лон-ле-Сонье, и Клермон-Тоннер и Лалли-Толендаль, оба представлявшие столицу и оба блестящие, красноречивые и уважаемые ораторы.
Третья группа состояла из депутатов от Третьего сословия, включая Бергасса и Малуэ, отличавшихся почти во всех отношениях. Посреди Франции эпохи Просвещения Никола Бергасс посвятил себя мрачному культу животного магнетизма, в отношении которого он уже преломил несколько копий с абсолютизмом. Впрочем, только накануне Революции этот знаменитый юрист оставил трубки месмеристов ради политики. Один за другим он опубликовал два резких памфлета, атакующих министров и привилегированных. В них он изобличал «печальный хаос феодального правительства» и призывал к альянсу трона и Третьего сословия против аристократии. «Закон, народ, король»: по мере того, как Старый Порядок подходил к концу, Бергасс нащупал кредо, которое он никогда не считал нужным менять.
Если Бергасс и Малуэ и разделяли определённые идеи, Малуэ, тем не менее, принадлежал к другому миру. Этот официальный морской интендант Тулона и блестящий администратор Старого Порядка, первый, кто был избран депутатом от сенешальства Риома, был самым здравомыслящим из монаршьенов. Он был также, несомненно, самым непопулярным: слишком близким к Неккеру для аристократов и слишком аристократичным для патриотов: «Он неизменно испускал министерский запашок», согласно жестокой формулировке одного из его коллег. Более беспристрастная мадам де Сталь, отдававшая должное его уму и честности, тем не менее, считала его не годящимся для современного правительства, видела в нём человека, предпочитающего управляться с проблемами без того, чтобы иметь дело с людьми, и кто был слишком уверен, что он прав, чтобы «должным образом обдумать, как побудить других разделить его убеждения». Осознавая новый суверенитет общественного мнения, Малуэ с тревогой отмечал недостаток смелости у старой монархии. Перед выборами в Генеральные Штаты он призывал Неккера и Монморена уважать желания общественности с тем, чтобы сдержать их воздействие. «Обязанные прибегнуть к советам и помощи нации», - писал он, - «вы не можете долее продолжать без них. Из их силы вы должны черпать свою силу. Но ваша мудрость должна управлять их силой. Если вы позволите ей действовать без руководства и без ограничения, то вы будете сокрушены». В Версале дистанция между Мунье и Малуэ была вызвана не столько расхождением их взглядов, сколько несовместимостью их темпераментов. Лишь позже, испытанные первыми политическими поражениями, они стали друзьями.
Малуэ немедленно понял, что Июньская революция была необратимой. Он также был одним из немногих, кто оценил, насколько это событие было обязано королевской капитуляции 27 июня: «Когда Собрание в первых порывах перевозбуждения посмело аннулировать свои присяги и мандаты и объявило себя свободным от всех поручений, которые мы получили от своих выборщиков, король был бы оправдан, или мне стоит сказать, был бы обязан отослать нас обратно в наши бальяжи, чтобы отчитаться перед теми, кто нас направил и кто, несомненно, не одобрил то, как мы создали власть, независимую от той, которой они нас наделили». Таким образом, аннулирование строгого мандата Людовиком XVI освятило Революцию Третьего сословия от имени Старого Порядка, которому оно непреднамеренно позволило положить конец.
***
Если монаршьены были не в состоянии предвидеть конец порядка, они, по крайней мере, попытались определить его будущее. Для них Революция была завершена. Оставалось умерить её страсти, примирить её с монархией, стабилизировать её с помощью конституции и руководить её ходом. Проект монаршьенов родился в тот самый момент, когда политические дебаты сместились с вопроса о том, что только что было упразднено, к тому, что желали возвести на этом месте. Проект, следовательно, возник значительно раньше, чем группа, которая предъявит на него права. В отличие от Бретонского клуба, партия монаршьенов никогда не была - и никогда не станет - «машиной» для производства консенсуса. Скорее это именно политический консенсус породил партию монаршьенов, солидарность, созданную не рождением, рангом или интересом, а стремлением представить себе, каким могло бы быть справедливое согласие между монархией и свободой. Ещё до того, как монаршьены сформировали «коалицию», они разделяли одну и ту же идею политического порядка, общее недоверие к демократии и желание опираться на английский пример свободного правительства, основанного на наследственных правах, гарантированных не заменой одного абсолютного суверенитета другим, а пересмотренным равновесием сил. И они предлагали сделать это всё, не поднимая вопроса об основах политической легитимности.
Это «наблюдение», которое они почерпнули при прочтении Монтескье, с самого начала помещало их на один край революционного движения. После июня 1789 г. больше невозможно было обсуждать власть, не обсуждая основания её легитимности. Конституционные дебаты, за которые монаршьены так упорно боролись, не могли начаться без революции, а Революция была прежде всего вопросом суверенитета. Таким образом, ещё до того, как монаршьены вообще существовали как партия, они были исключены из дебатов о новой конституции королевства вследствие неспособности понять ставки.
Тем не менее, они со страстью посвятили себя конституционному процессу. 6 июля Собрание учредило комитет для установления плана новой конституции. Он должен был состоять из тридцати бюро, каждое из которых должно было назначить комиссара. Мунье, избранный восьмым бюро, обойдя Сийеса, стал ведущей фигурой в этом комитете, который также включал его друзей Лалли-Толендаля, Бергасса, Вирьё и Клермон-Тоннера. 9 июля он представил высоко оценённый первый доклад, который выражал непоколебимую веру в королевскую власть и неукротимую оппозицию деспотичному правительству, но который был характерен своим отказом начинать с чистого листа и убеждением, что французы - это «не новый народ, недавно вышедший из чащи лесов, чтобы основать сообщество, а великое общество из 24 миллионов человек, (...) для которых истинные начала монархии всегда останутся священными». Это предложение затрагивало все ключевые вопросы: пределы королевских прерогатив, формы и способы представительства, законодательные приоритеты и прежде всего полезность включения в качестве преамбулы к Конституции Декларации прав человека. Мунье с колебаниями согласился на это только при условии, что два текста не будут разделены. Чтобы избежать распространения крайних интерпретаций абстрактных идей, Декларация должна быть «короткой, простой и чёткой», а её окончательная форма не должна быть установлена, пока не будет завершено рассмотрение всех статей Конституции. Что касается самих конституционных дебатов, Мунье и его друзья хотели, чтобы они проводились в бюро, где они были бы защищены от давления с галерей. Этот пункт вызвал значительный протест. Патриоты предложили поручить доверить конституционный план новому комитету из восьми избранных членов. Данная инициатива в конечном счёте прошла. Мунье, Лалли, Бергасс и Клермон-Тоннер все были включены в новый комитет вместе с Талейраном, Шамионом де Сиссе и двумя признанными врагами монаршьенов - Ле Шапелье и Сийесом. Составление текста Конституции происходило не в бюро, которые вскоре забуксовали, а на пленарных заседаниях Ассамблеи, ежедневно собиравшейся дважды. Это был серьёзный удар, и не потребовалось много времени, чтобы монаршьены почувствовали его эффекты.
Это был предвестник других поражений, имевших место в течение нескольких недель. Оказавшиеся между двумя в равной степени грозными «факциями» - королевским окружением и «народной» партией - монаршьены наблюдали за тем, как снижается их ораторский престиж, а их риторика теряет эффективность. Рассмотрим, что случилось после того как 11 июля Неккер был отправлен в отставку. Хотя монаршьены с негодованием изобличали организаторов этой интриги, они также упрямо настаивали на необходимости поддерживать неизменное уважение к королевской власти вне зависимости от обстоятельств. В Собрании этот призыв был освистан. Через несколько дней разрыв с Барнавом был полным. Для бывшего ученика Мунье революция Третьего сословия, дискредитация двора и взятие Бастилии расшатали старую доктрину и сделали неактуальной любую мысль о ведении дел между «властью, являющейся всем, и властью, прекратившей своё существование». За исключением монаршьенов «все элементы революционной партии признали нужду в полном переустройстве». Дух Визиля и Романа был мёртв. На свет появился комитет монаршьенов, безнадёжная коалиция, призванная обратить вспять то, что стало неодолимым движением.
В середине августа Мунье опубликовал свои «Рассуждения о правительствах вообще и прежде всего о таком, которое пригодно для Франции» », которые могли сойти за манифест партии. Хотя со Старым Порядком было покончено, деспотизм всё ещё мог существовать: то, что было деспотизмом одного человека, теперь было работой множества в королевстве, находящемся в тисках анархии. Единственным способом избежать бедствий было спасти власть короля от узурпации законодательной ветви власти и прежде всего гарантировать прерогативу короля. Монарх, лишённый своего влияния, «будет абсолютно не больше, чем второстепенным магистратом или простым генералом. Правительство после этого окажется не монархическим, а республиканским». Какое-то время патриоты не требовали столь многого, но можно задаться вопросом о том, не столкнулась ли Революция с этой альтернативой уже осенью 1789 г.
***
Порвать с традицией и сделать демократическую абстракцию единственным критерием политической разумности было теперь центральной амбицией Революции, её посланием или, как мог сказать Бёрк, её ложью. Это послание обрело форму в великих дебатах между июлем и сентябрём, довершивших поражение монаршьенов.
Первым вопросом была Декларация прав человека и гражданина. Начавшиеся в июле и возобновившиеся в августе, эти дебаты раскрыли масштабы той пропасти, которая уже отделила победителей в июне от их бывших союзников. Монаршьены опасались, что Собрание окажется невосприимчивым к мудрости эпохи и опыту; они верили, что было опасно формулировать права абстрактно, выставляя их предметом постоянных интерпретаций и искажений, в особенности когда эти права предлагались народу, столь длительное время лишённому политического опыта. Малуэ отмечал, что слишком большое несоответствие между естественными правами и позитивными правами было тем более опасным средством для достижения цели, что первые неминуемо видоизменяются вторыми: и в самом деле, естественный человек становился гражданином с помощью диалектики принципа и права. «Зачем же тогда начинать с вознесения его на вершину горы и демонстрации ему его безграничной империи, в то время как ему придётся спуститься туда, где пределы будут ограничивать каждый его шаг?». Соответственно, монаршьены яростно отвергали предложение Сийеса, которое они считали «загадочным и коварным», «слишком метафизическим и слишком неясным», почерпнутым «практически исключительно из “Общественного договора”». Контрпредложение Мунье настаивало на необходимости разделения властей, намеренно исключало всякое упоминание о периодических национальных конвентах, к которым призывал Сийес, и ограничивало свободу печати тысячью предосторожностей. Оно закрепляло свободу совести, но не признавало явным образом свободу какой-либо некатолической деноминации.
Этот вариант был холодно принят Собранием, и в качестве основы для дискуссии было выбрано другое предложение. Хотя окончательный проект Декларации был, за исключением малозаметных отличий в тональности, идентичен тексту Мунье, политические выгоды пожали другие. В конечном счёте, возобладали идеи Мунье, но не его политика.
Не успели монаршьены восстановиться после этого испытания, как они вновь оказались вовлечены в критически важные дебаты о королевской санкции и двухпалатной легислатуре. Ещё в феврале 1789 г. Мунье в своих «Новых наблюдениях о Генеральных Штатах Франции» предоставлял королю полную исполнительную власть и абсолютное вето над обычными законами, принятыми национальной легислатурой. «Когда Конституция сформирована, с тем, чтобы предотвратить любые изменения, наносящие ущерб правам престола, следует установить, что никакой закон не может вступить в силу без одобрения королевской власти и что отказ государя аннулирует любое решение». Будущий депутат от Дофине также выступал в пользу бикамерализма: палаты представителей, избираемой всеми сословиями, и верхней палаты, состоящей из членов ex officio и других, избираемых из рядов духовенства и дворянства, но без различий в отношении статуса внутри двух этих сословий.
31 августа Лалли-Толендаль и Мунье, выступая от имени Конституционного комитета, сформулировали принципы и организационные механизмы законодательной власти. Два этих доклада решительно утверждали политику монаршьенов, их теорию равновесия властей и их решимость стабилизировать революцию, будущее которой, как они уже могли видеть, было сопряжено с непредсказуемыми опасностями. Париж по-прежнему волновался, и в течение нескольких дней Пале-Рояль стремился к тому, чтобы разжечь общественное мнение против королевской санкции. В этой нависающей над Собранием атмосфере возбуждения, угрозы и подозрений монаршьены надеялись обеспечить прохождение предлагаемой ими конституции насколько быстро, насколько возможно: их целью было предоставить королю абсолютное вето над решениями легислатуры и установить наряду с Ассамблеей избранных представителей сенат, составленный из независимых землевладельцев, пожизненно назначаемых королём по представлению провинциальных собраний. Вся власть, объяснял Лалли, потенциально ведёт к злоупотреблению властью: следовательно, должны быть установлены пределы для предотвращения такого злоупотребления. Вот почему требовались три власти, поскольку «одна власть неизбежно закончит пожиранием всего. Две власти будут бороться до тех пор, пока одна не сокрушит другую. Но три будут поддерживать друг друга в идеальном равновесии, если их соединить таким образом, что когда две сражаются, третья, имеющая равный интерес в сохранении двух других, присоединится к той, которая угнетена, в борьбе против угнетателя для восстановления мира между всеми».
Лалли, как и Мунье, верил в то, что этот аргумент является бронебойным. Никто из них, выходя на трибуну, не подозревал, что они собираются прочитать своё политическое завещание. Депутаты отвергли представленные ими положения. Многие из них сомневались в том, что король сможет отказаться одобрить общую волю, как только она была озвучена легитимными представителями нации. Таковым было мнение не только Неккера, но и Малуэ. В начале сентября Неккер представил в королевском совете «Доклад о королевской санкции», в котором он высказывал аргументы в пользу суспензивного вето, основываясь не на принципе, но на возможности. Если вето будет проводиться небольшим большинством, предупреждал он, результатом может стать «опасная сумятица», одна угроза которой может помешать королю его использовать.
В действительности министр финансов продемонстрировал, что он был куда лучшим политиком, чем бескомпромиссные сторонники абсолютного вето. В стране, охваченной волнениями, сталкиваясь с махинациями «народной» партии, он опасался, что двухпалатная легислатура и неограниченное вето приведут к всеобщему восстанию. На это Мунье, как сообщается, ответил фразой, которая подытоживает его характер: «Не должно покупать мир, жертвуя королевской властью и интересом народа». Если депутаты в подавляющем большинстве не были тронуты этим суждением, это было потому, что сам принцип абсолютного вето оставлял их равнодушными.
Малуэ также не верил в него, но он делал другие выводы. Подобно своим друзьям-монаршьенам он желал предоставить монарху в качестве гаранта стремлений и интересов народа право удостоверяться в том, что законы действительно соответствуют общей воле, для предотвращения злоупотреблений со стороны легислатуры и тем самым для защиты целостности суверенитета нации. В отличие от Неккера, который не оспаривал легитимность абсолютного вето, но отказывал ему в своей поддержке по прагматическим причинам, и в отличие от монаршьенов, видевших в нём неприкосновенную королевскую прерогативу, Малуэ признавал, что любое вето по определению должно быть суспензивным. Тем не менее, он делал вывод в пользу неограниченной санкции. В данном случае принципы права брали верх над прагматикой управления с тем оттенком негибкости, который был столь характерен для манеры монаршьенов и который в конечном счёте погубил их.
10 сентября окончательное голосование в Собрании разрешило вопрос с двумя палатами: 89 голосов за, 849 против, 122 воздержавшихся. Это голосование с таким подавляющим большинством предвосхищало прохождение суспензивного вето на следующий день (673 голоса за, 325 против, 11 воздержавшихся).
Чтобы дополнить это двойное поражение, которое, очевидно, удивило монаршьенов больше, чем что-либо другое, они совершили фатальную тактическую ошибку. Будучи столь резко осуждены, Мунье, Лалли и Бергасс, за которыми вскоре последовал Клермон-Тоннер, все ушли из Конституционного комитета.
Однако они не признали поражение. Надежда сохранялась вплоть до Октябрьских дней и принудительного возвращения короля в Париж. Кризис повлёк за собой роспуск комитета монаршьенов и положил конец короткой революционной карьере Бергасса, Лалли-Толендаля и Мунье, который председательствовал в Собрании в эти драматичные дни. Он подал в отставку с этого поста 8 октября и отправился обратно в Дофине (15 октября он также отказался исполнять обязанности депутата). Его возвращение домой, приписанное его врагами страху, в действительности только обозначало его отказ каким-либо образом идти на компромисс с тем курсом, который приняла Революция. Он был движим в той же мере личным инстинктом, в какой и политической решимостью, надеясь возвратить себе свободу слова и действий, которая была поставлена под угрозу насилием, давлением и угрозами, так же как и призвать провинции предотвратить погружение Революции в анархию, а, возможно, и гражданскую войну.
Для Мунье Октябрьские дни уничтожили хрупкое равновесие, установленное Учредительным собранием. Когда двор был принужден вернуться в Париж, а король стал удерживаться как узник в своей столице, легислатура, орган общей воли, хранила молчание или безразличие перед требованиями толпы: этот произвол нарушал принципы Революции и подвергал их всевозможным эксцессам.
Вернувшись домой, Мунье столкнулся с дальнейшими разочарованиями. Дофинуазцы не проявили большого рвения в противодействии столице и были слишком привязаны к Национальному собранию, чтобы принять его роспуск (планирование которого Мунье всегда отрицал, несмотря на уверение его врагов об обратном). Даже его друзья считали его план слишком рискованным и, хуже того, неуместным. Кризис почти завершился, и король был слишком слаб, чтобы обойтись без Собрания. Последнее, несомненно, из трусости или из расчёта не могло отстаивать авторитет монархии. Но только оно всё ещё могло восстановить его, принимая во внимание, что призыв к роспуску и мятежу рисковал ускорением коллапса. Судьба Революции будет разыграна в зале Манежа в Париже. Лафайет умолял Мунье вернуться. За этим последовали другие призывы, менее уверенные, но не менее срочные. «Мы не можем творить благо», - писал Вирьё, - «Давайте предотвратим зло. Мы не можем предотвратить большие беды, давайте сохраним себя от меньших».
Из гордости ли или из проницательности Мунье отверг любую форму компромисса. Проведение дебатов, которые приведут к национализации церковных имуществ (2 ноября), утвердило его в его пессимизме: Революция больше не проистекала из философского принципа или конституционного проекта; она превратилась в политическую страсть, вопрос власти, исход которого никто теперь не мог предсказать.