И ещё о французской гегемонии
Кое-кто, возможно, помнит, что я порой возвращаюсь к вопросу о положении Франции в XVIII в. с точки зрения гипотезы о гегемонии. Соответствующее представление исходит из того, что в некоторый период времени одна держава оказывает главенствующее влияние на мировые дела. Существует известное мнение, разделяемое некоторыми ЖЖ-юзерами, о том, что эта роль в XVIII столетии (скажем, до революции 1789 г.) принадлежала именно Франции. Мне же этот взгляд кажется вполне ошибочным, о чём я порой высказываюсь - в комментариях в том числе.
Я не буду подробно останавливаться на теоретической стороне дела, хотя отмечу, что существуют разные концепции гегемонии. Мне лично близок Арриги, для которого гегемония не представима без средоточия у гегемона центра мирового капитала. Но я понимаю, что на этот вопрос можно смотреть и по-другому. В любом случае, как представляется, гегемон - это субъект, обладающий последним словом в мировых вопросах. Потому что без этого - какая же гегемония?
Свои сомнения в правомерности рассуждения о французской гегемонии я уже высказывал применительно к ситуации рубежа 1770-х - 1780-х гг., когда Франция вмешалась в борьбу за независимость американских колоний, завершившуюся Парижским миром 1783 г. Есть юзеры, которым французская политика представляется весьма искусной. Им я уже возражал, указывая, с одной стороны, на ничтожность собственно французского выигрыша (достаточно сравнить его с британским выигрышем предыдущей - то есть Семилетней - войны), а с другой, на масштабы издержек. Здесь стоит заметить, что издержки существенны не только в абсолютном или даже относительном выражении, но и тем, насколько обременительными они воспринимаются. Это почти что можно приравнять к ‘home front morale’. Так, в 1917 г. готовность нести тяготы в российском тылу оказалась более значимым фактором, чем сам уровень этих тягот (сравнительно с тылом германским). Иными словами, готовность французского общества мириться с потерями имеет принципиальное значение: можно сколько угодно говорить о том, что общество «отстало», «не посвящено в суть дела» и т.п. - это всё в пользу бедных. Раз правительство оказалось неспособным заручиться поддержкой общества, тем хуже для такого правительства.
Людям, знакомым с внешнеполитической историей 1780-х годов, известно, что французское влияние за рубежом чудовищно ослабело ещё до революции. Это выразилось в совершенной неспособности не то что оказать поддержку оттоманским союзникам, но и даже вмешаться в ситуацию в Нидерландах, где во второй половине десятилетия разразился неиллюзорный кризис, напрямую затрагивающий Францию. Но ресурсов для вмешательства не было. Что достаточно странно для гегемона после «блистательной победы» 1783 г. Но это ладно, это 1780-е. Преддверие кризиса. Может ли катастрофический кризис разразиться в стране-гегемоне? - Вопрос открытый. Но хотелось бы отмотать плёнку назад.
И поговорить о 1740-х годах. Это - сердцевина XVIII века. К тому же время, отстоящее и от кризиса 1780-х, и от не самой удачной Войны за испанское наследство начала столетия. Казалось бы, французская гегемония должна была явить себя во всём блеске. Но ведь ничуть не бывало. 1740-е годы - это, огрублённо, десятилетие Войны за австрийское наследство. И то, как именно велась война, а вернее, какие цели предполагалось достичь с её помощью и были ли они в действительности достигнуты, - кое-что рассказывает о предполагаемой гегемонии. Поэтому я представлю небольшой набросок войны с точки зрения французских целей и интересов.
Прежде всего, стоит заметить, что Война за австрийское наследство не была навязана Франции. В отличие от Марии Терезии французская монархия без усилий могла остаться в стороне от конфликта. Но она этого не сделала; напротив, вступив в войну, Франция изменила саму природу противостояния, которое до этого было внутригерманским, а теперь переросло в общеевропейскую конфронтацию. Зачем это понадобилось Франции? Если формулировать ответ общими словами, то можно сказать, что, во всяком случае, не для поддержания сформировавшегося в 1730-е годы европейского порядка, одним из столпов которого Франция небезосновательно считалась. Иначе говоря, Франция рискнула бросить на чашу весов войны имеющиеся в её распоряжении силы и средства для пересмотра сложившегося порядка, т.е. для приращения своего могущества.
К слову сказать, это дополнительный индикатор того, что Франция не являлась гегемоном и накануне Войны за австрийское наследство: гегемон по определению выступает гарантом того порядка, в основе которого лежит его гегемония. Если он инициирует войну, то скорее в целях воспрепятствования появлению конкурента, который, наоборот, этот порядок подрывает. Так, Британия объявила войну России, когда сочла, что действия последней в Турции подрывают существовавший в середине XIX века миропорядок, центром которого выступал Лондон. Но не буду отвлекаться.
Итак, приняв решение вступить в войну на стороне ревизионистской державы (Пруссии Фридриха II) и попутно нарушив принятые на себя обязательства по поддержке Прагматической санкции, Франция должна была поставить перед собой конкретные цели. По существу речь шла о том, чтобы воспользоваться проблемами, возникшими у Австрии, и радикально ослабить Вену, а в итоге сформировать новое общеевропейское устройство, основная роль в котором отводилась, разумеется, Версалю. Иллюстрацией мышления французских элит могут служить предвоенные планы графа Бель-Иля, который начинал перехватывать инициативу в руководстве внешней политикой Франции у стареющего кардинала Флёри. Итак, Бель-Иль собирался отправить в Германию армию в 35 тысяч человек для поддержки Пруссии и Баварии. Дружественную Испанию он собирался бросить на владения Габсбургов в Италии, а чтобы дополнительно усложнить жизнь Вене, ещё и напустить на Австрию турок. Дабы обеспечить невмешательство России, Бель-Иль намеревался отвлечь её при помощи военной диверсии Швеции. И, наконец, чтобы обезопасить себя от какого-либо вмешательства Англии, Франция должна была послать войска к границам Ганновера.
В результате, по мысли французских стратегов, Австрия лишится всех союзников, а дом Габсбургов к тому же утратит корону императоров Священной Римской империи. Пруссия получит Силезию, Бавария - Богемию, испанская корона разделит североитальянские владения с Пьемонтом-Сардинией, а Франция станет гарантом этого нового европейского устройства. Могут сказать, что это искусно задумано. Реальность, однако, внесла существенные исправления в схему. Причём это касается как событий не случившихся (вроде нападения оттоманов на Австрию), так и таких, которых хотели избежать, - включая участие Англии в войне.
Но главное в другом: соответствовали ли результаты ожиданиям? И вот тут ответ будет совсем не радостным. Ну да, австрийский дом лишился короны Священной римской империи… на 3 года. А затем вернул её и больше уже не отдавал, причём Франция была вынуждена признать это официально. Пруссия действительно получила Силезию, но достигла этого по большей части собственными усилиями, так что никакой благодарности по отношению к Франции не испытывала. Когда придёт время следующей крупной европейской войны, Пруссия окажется в стане французских врагов. Бавария, естественно, ничего не приобрела. В Италии представитель испанских Бурбонов дон Филипп получил небольшой домен из Пармы и Пьяченцы, но при этом Пьемонт-Сардиния оказалась в лагере врагов Бурбонов, справедливо видя в них серьёзную угрозу для баланса сил на Апеннинском полуострове.
Но и это ещё не вся история. Как только Англия вступила в войну, стало ясно, что Франции понадобится новая концепция, связанная с включением в проекты послевоенного урегулирования туманного Альбиона. Было испытано несколько разнообразных стратегий, включая крупные сражения на морях и даже попытку реставрации Стюартов с помощью диверсии якобитов на британской земле и тем самым установления профранцузского правительства в Англии, однако, всё это окончилось неудачей. Тем самым французским амбициям был также нанесён серьёзный удар.
И, наконец, Война за австрийское наследство содержала некоторые симптомы, которым предстояло проявиться в будущем. Так, например, вполне выявилось французское отставание от Англии на море. А это не могло не иметь серьёзных последствий и, прежде всего, для колоний, чья уязвимость была наглядно продемонстрирована в Новой Франции. Здесь британцы захватили Луисбург, т.е. ключевую французскую крепость на континенте. Правда, по итогам мирных переговоров они его вернули, получив обратно индийский Мадрас, захваченный французами. Но стратегически ситуация в Индии также выглядела для Версаля не слишком благоприятно - из-за ограниченных возможностей поддержки поселений войсками в условиях преобладания британского флота на морях. Это же обстоятельство влияло на морскую торговлю - важный источник национальных доходов, которые в ходе войны не могли не сократиться. Весьма примечательным в этой связи оказалось финансовое бремя войны для Франции, финансовая система которой чем дальше, тем больше ощущала напряжение, с которым она была не в состоянии справиться (в отличие от той же Британии).
В конце десятилетия все стороны хотели мира, и Франция была среди самых горячих апологетов его скорейшего заключения. О том, насколько более реалистичными стали притязания французов, могут свидетельствовать предложения, которые они выработали летом 1746 г., предусматривавшие всего только гарантии суверенитета Пруссии над Силезией, возвращение Франции Луисбурга, а также установление домена дона Филиппа в Тоскане. Негусто. В тот момент предложение это было отвергнуто.
Мир в конце концов был заключён в 1748 г. Основные условия были выработаны Францией и Британией, выступавшими в роли ключевых участников конфликта. В целом, это весьма напоминало возвращение к довоенному status quo. В свете этого неудивительно, что во Франции господствовало настроение из серии «за что боролись?» Появилось даже выражение «глупый как мир». Словом, вся авантюра выглядела как трата колоссальных ресурсов без каких-либо значимых приобретений, не говоря уж об установлении французского доминирования на европейском континенте.
Так вот, напоминает ли всё это действия гегемона? - По-моему, нет. И не только из-за целого ряда военных неудач (вроде скоротечного отступления французской армии из Праги в конце 1742 г.), но и из-за плохо обдуманных целей. Дело даже не в том, что заключённый мир был не особо хорош, а скорее в том, что сама война оказалась не слишком рациональным мероприятием. Её первоначально доминирующая интенция - навредить дому Габсбургов (если называть вещи своими именами) - удивляет близорукостью и даже потенциально ограниченной полезностью для Версаля. Поэтому результат войны и восприятие заключённого мира во Франции вполне закономерны.
Можно задаться вопросом: ну хорошо, Франция - не гегемон, а кто же тогда? Британия? - Ответ будет отрицательным. Потому что по истории 1740-х годов видно, что о британской гегемонии говорить преждевременно. Здесь можно привести немало аргументов (в том числе и зеркальных). Хотя бы то же самое восстание якобитов, к тому же инспирированное извне, - едва ли подобные события характерны для стран-гегемонов. И если у англичан был флот, превосходящий объединённые военно-морские силы Бурбонов, то у Франции была армия, которая могла одерживать на континенте такие победы, которые вынуждали морские державы с ней договариваться. То есть в ответ на захваченный англичанами Луисбург в Северной Америке и потопленный флот у французов были припасены оккупированные австрийские Нидерланды в качестве разменной монеты, а также разнообразные победы, одержанные здесь благодаря полководческому таланту Морица Саксонского. В результате Франция с Британией на двоих расписали условия мира, после чего заставили всех остальных принять их - включая таких статусных игроков, как Испания или Мария Терезия.
Вышесказанное означает, что Франция оставалась великой державой, но гегемоном при этом не являлась. Скорее можно говорить о франко-британском дуализме и вытекающем из него равновесии. По существу, Война за австрийское наследство стала своеобразной попыткой Франции изменить ситуацию в свою пользу. И попытка эта завершилась очевидной неудачей.