Вешние денёчки
Жизнь умчится, как вода,
Смерть не даст отсрочки,
Не вернутся никогда
Вешние денёчки.
Как ускоряется, непрерывно замедляясь, жизнь. Каким безобразным казалось бездействие первой недели после летних экзаменов! Солнце выжигало уставшее от напряженной работы сознание, встать с постели было просто невозможно: завтрак в полдень, книжка, прочитанная лёжа, где-то в перерывах обед и ужин, вечерняя прохлада на балконе, звёзды, огромные, дышащие, обещающие какие-то волшебные перемены в будущем, тысячи идей, рождённых во время сессии, горячее желание реализовать их все сразу, но - завтра, сегодня ещё понежиться, отдохнуть... ах, что за разлагающая лень, подначиваемая июльским пеклом! ...что за сладкая нега, пьянящая свободой ничегонеделанья! ...что за приступная медлительность сознания, засасывающая сотни ещё нереализованных проектов в болото сна в летнюю ночь, превращающая их в красивые сновидения, забытые по утру... Ещё неделю лениться, потом - в бой. Корить себя за эту неделю, но как трудно выбраться из цепких лап июльской дремоты! Как невероятно ощущать всей грудью свежий ветер свободы!
Пролетела зима.
Зима прошла, оставив за собой навсегда сгоревшие мосты, восставшие воды мёртвого моря, разрушенный летальным звоном иерехоновых труб город. Реки вышли из берегов, затопив узкие высыхающие русла, моря соединились, не оставив меж собой различий. Океаны встали на дыбы, им совершенно наплевать на копошащийся на крошечных островках суши человеческий муравейник. Апокалиптические картины - вещь...
Зима полного бездействия - впервые в жизни. Такими категориями начинаешь мыслить лишь постарев. Не днями, не неделями - месяцами, годами. "Три месяца оосень, три месяца зиима, и вее-чная-вее-сна..." Карел Готт надрывается - вот же неутомимый спекулянт!
Зима оставила за собой всё. Целая зима! Подумать: 90 дней! Когда-то 90 дней были вечностью, за время которой успевали передвигаться континенты, соединяясь в новые пазлы, рождаться новые солнца и открываться новые кометы!.. Зима была лишь гильзой, упавшей на пол. Выстрелом был целый прошедший год.
Иногда остановишься вдруг ("а я оказывается в движении!"), и понимаешь: ведь разговор, о котором так долго думал сегодня утром, и хотел его продолжить, - произошёл три с половиной года назад... Встретил старого друга, неузнанный прошёл мимо: а ведь мы не виделись десять лет... Время, застывшее спелой корочкой, надрывает старые раны - но они все в прошлом. Разве я когда-нибудь жил прошлым? Жил? Разве Карел не пел мне эту заунывную песню более позитивно и радостно? Разве Я не крутил пластинку Бизе моим любимым друзьям? Разве я не пил вино, когда все вокруг уже нестройным хором выкрикивали пьяные песни? Разве Цветаева не ходила со мной по сонным омским мостовым в предрассветные часы июля? Разве ты тогда жила, маленькая, со смешными хвостиками, завязанными тугими резиночками, бегая целыми днями по соседнему парку, совершенно и не зная обо мне? Разве... разве...
Я стучал на печатной машинке. Я мечтал стать писателем. Не мечтал - знал, что буду им. В архивах до сих пор лежат тетради с начатыми романами, где главные герои - конечно же, мои любимые друзья. Как радовался я, предвкушая, что они узнают себя в моих героях! Особенно Андрей. Я хотел бы, чтобы он прочитал мой роман. Почему я уже несколько дней вспоминаю его? Он появился в моей жизни неожиданно: мечтательно кудрявый и красивый как Аполлон, с широкой спиной - он много лет занимался хоккем, и потрясающим голосом - никто не пел лучше него, никогда. Он во многом повлиял на моё восприятие музыки, если не - жизни. Мы были ровесниками, но он был несравненно старше, мудрее, взрослее. Он был влюблён в ту же девочку, что и я. А она металась меж нами, и ещё меж сотнями других людей, не зная любви, не понимая разницу между полами - чистая суть, невинное дитя, соблазнительная, но недоступная. Андрей рвал струны. Его гитара могла передать любое из известных людям чувств. Кроме ненависти и презрения. Андрей был богом музыки. И богом чувств. Он не хотел признавать во мне - смешливом и наверняка безталанном подростке - соперника ему - богу. А я хотел быть его другом. Очень хотел.
Я пел как он, играл как он, слушал его записи... Нет, не так. Я пел как я. Просто он показал мне, как открыть себя в музыке. Как открыть свои чувства в музыке. Как дать волю своим чувствам в голосе. Как почувствовать струны и дать деревянной деке петь всей своей сутью...
Была вечность, и время стояло на месте. Мы любили, надрывались от неразделённой любви к нашим девочкам, а они собирали ромашки, а мы ждали их - сидя у костров или на берегах спокойно плещущихся рек. Никаких гуннов, никаких тюрков, никаких скифов, венгров или сарматов... "Ветер песню о воле мне спой, На ковыле сыграй. Я иду в свой последний бой За родимый за отчий край"... Он любил эту песню, её никто не понимал и не просил спеть ещё. А я любил её, я пел её всегда, оставаясь один посреди бескрайней степи - в голос. Наткнулся на днях на его старые фото в альбомах его жены. Какой же он худой... И... маленький? Футболка навыпуск, вечная сумятица в волосах, прищуренный взгляд (у него было немного слабое зрение), и гитара-неразлучница. Сколько же жизни было в его голосе и силы во взгляде, если тогда он казался мне огромным атлантом, великаном, едва не касающимся головой неба!
Несколько последних лет жизни он жил по-другому. Он опять опередил меня - опять повзрослел раньше. Или состарился. Я устраивал выставки, помогал его жене начинать карьеру популярного художника, и он часто захаживал ко мне. Он так любил её, что готов был бросить всё, и заняться её выставками сам. Он просил научить его как делать то, делать это, как найти спонсоров, где напечатать афиши, как выбрать место для выставки и кого пригласить на развеску. Мы наконец подружились, через годы, потеряв связь с прошлым. Он отдалялся от друзей, и в этом подвисшем состоянии как будто был ближе ко мне. Только вот уже не пел. Я пару раз заставил его - почти насильно - петь. Однажды он даже поделился, что хочет вновь взяться за гитару, записать свои песни и, может, собрать группу. Я был очень рад. Я до сих пор не встречал никого, кто мог бы петь как он. Он промахивался мимо аккордов, забывал слова - но пел, играл, жил.
В последний раз мы встретились с ним в автобусе. Он снова говорил о жене, её выставках, он был тих как застывший ручей, в нем спала та сила, которая кипела всю его юность. Он был один среди шумного бездушного, бессмысленного города. Он казался высушенным, подавленным, спящим. Он словно осознал: в жизни нет смысла. Музыка обманула. Нервы порваны вслед за струнами. Волшебство закончилось.
После его смерти многое изменилось. Мы все разъехались в разные концы вселенной. Мы стали старше - и пустоты стало больше. Когда я смотрел его старые фотографии, он мне вдруг напомнил Волошина. Моложе, худее, без пояска, но с тем взглядом. Мне кажется, и чувства они испытывали одинаково сильные, и печаль их была одинаковой.
Много ли лет прошло? Не знаю. Много.
Я любил - насколько это бывает возможно. Может быть, сильнее. Она была смыслом. Я даже не заметил, как заменил её образом все другие - люди, здания, слова, звуки - всё было о ней. Я смотрел на мир в отражении её глаз. И когда они отвернулись, воцарилась тьма. Я искал и не находил мир. И вдруг понял: что он был отражённым, всё это время он был отражённым. Все три с небольшим года. Или почти четыре. Всего на три с небольшим года отражения поменялись с реальностью, и оказалось, что они намного реальнее ("...Отражения стали одной Из возможностей бытия"... - помните?). Что они и есть жизнь - отражения. Что хоть и любил раньше, но любил неумело, незрело, эгоистично, всей душой - но всё же без души. Куда девается душа, когда любишь всей душой, кто-нибудь знает? Наверное, я болен - давно и неизлечимо. Иначе как можно объяснить эту тягу к разрушению всего самого главного в своей жизни? Ведь она ушла так давно, а я - я не простил ей этого ("...Я по зеркалу к небу полез, Да скатился, себе супротив"). Я, причина всех её страданий и беспокойств, не простил!
Просто остановилась жизнь. Интересно наблюдать её со стороны: кажется, что ничего не движется, что вселенная спит, размеренно дыша. Но это только от того, что бешеное движение жизни сливается в один поток. Так смотришь на горный ручей, не понимая, что у него где-то есть начало и есть конец. Вода кажется чем-то невероятно статичным, недвижимым, постоянным. Вода не стареет. Стареешь ты. Но кто тогда смеётся так заливисто, кто поёт эти песни, кто пишет эти строки?
Волошин, Циолковский, Бурно - таким я хотел бы быть, как они - абсолютно спокойным и счастливым. Сколько позитива в каждой их строчке, в каждом их слове, как красиво они улыбаются глазами! Волошин, конечно, меньше - печаль наложила свой отпечаток на его высокий лоб и придала тяжести его массивной фигуре. А Циолковский и Бурно словно бодхисаттвы. Их хитрые прищуренные взгляды - чистая энергия жизни. Вот уж кто не переживал о времени! Кстати, ни один виденный мной буддист не был так близок к Будде, как был близок Циолковский. Несмотря на модные в его время восточно-ориентированные философии, он как никто другой просто и всецело понимал древние истины об атмане. Он пишет об этом ещё более доходчиво и популярно, чем все лучшие теоретики и исследователи буддизма. Интересно - были ли знакомы Волошин и Циолковский? О чём они говорили?
В моём внутреннем мире живёт одна яркая мечта: все любимые мной люди живут вместе, на каком-то острове или специальной планете. Возможно, эту планету выбрал Экзюпери, и указал её координаты. А Циолковский построил всем по ракете. Стругацкие прямо на борту создали целую библиотеку собственной литературы. Но пока летели, согласно Циолковскому, превратились в сгустки лучистой энергии - и мгновенно оказались там, среди "своих". Вигилянский говорил раньше о своей мечте - создать такой остров в реальности, построить там несколько больших домов и населить творческими людьми. Нет, Женя, на этой планете это нереально, ты это понимаешь теперь. Ревякин устал, Летов умер, остальные бросили искусство. Глаза пустеют - от того, что никто не знает координат этой планеты. А может быть, Женя, знают? Может быть, мы тоже скоро узнаем? К кому бы ты первым пошёл в гости? Может быть, к Майку Науменко - выпить с ним волшебного портвейна и поговорить по душам? Уж он-то наверняка уже всех "своих" посетил не раз, и в курсе всех событий на нашей планете. "Нашей"... Может быть, Игорь Третий что-то знает о координатах - иначе зачем он уехал в горный Алтай и сидит там, в снегах и тишине, что твой Хануман? Или Сироткин, наш сибирский Раскольников, пропадающий где-то толи в Бельгии, толи во Франции...
Интересно было бы, если бы существовали "тематические" планеты: на одной жили бы творческие люди, на другой, к примеру, великие полководцы, на третьей, скажем, математики, на четвёртой - метафизики. Можно было бы летать в гости к Колчаку или Александру Великому, разговаривать с Джордано и Алистером, ходить на домашние концерты к Джиму и Джону, рассказывать анекдоты Циолковскому, незаметно наблюдая как он плачет от смеха, привычно щурясь будто от солнца. Андрей, наверное, стал бы там гитарным мастером. А я до хрипоты спорил бы с Довлатовым о сущности писательского мастерства. Не знаю почему именно с ним. Возможно, потому, что его взгляды слишком подвижны. Ты знаешь, ведь я не люблю спорить, но ведь ещё Кьеркегор (кстати, не забыть навестить его!) утверждал, что противное невероятно близко объекту. И потому, наверное, я бы спорил с упоением. И, наверное, только с Довлатовым. С остальными мои взгляды, наверняка, были бы одинаковы или слишком параллельны.
Вешние денёчки
ст. Пабло Неруда Алексей Иващенко, Георгий Васильев Выходи в привольный мир, К чёрту пыльных книжек хлам! Наша родина - трактир, Нам пивная - божий храм. Ночь проведши за стаканом, Не грешно упиться в дым. Добродетель - стариканам, Безрассудство - молодым! Жизнь умчится, как вода, Смерть не даст отсрочки, Не вернутся никогда Вешние денёчки. Май отблещет, отзвенит, Скоро осень подойдёт И тебя обременит Грузом старческих забот. Плоть зачахнет, кровь засохнет, От тоски изноет грудь, Сердце бедное заглохнет, Заметёт метелью путь. Жизнь умчится, как вода, Смерть не даст отсрочки, Не вернутся никогда Вешние денёчки.
Смерть не даст отсрочки,
Не вернутся никогда
Вешние денёчки.
Как ускоряется, непрерывно замедляясь, жизнь. Каким безобразным казалось бездействие первой недели после летних экзаменов! Солнце выжигало уставшее от напряженной работы сознание, встать с постели было просто невозможно: завтрак в полдень, книжка, прочитанная лёжа, где-то в перерывах обед и ужин, вечерняя прохлада на балконе, звёзды, огромные, дышащие, обещающие какие-то волшебные перемены в будущем, тысячи идей, рождённых во время сессии, горячее желание реализовать их все сразу, но - завтра, сегодня ещё понежиться, отдохнуть... ах, что за разлагающая лень, подначиваемая июльским пеклом! ...что за сладкая нега, пьянящая свободой ничегонеделанья! ...что за приступная медлительность сознания, засасывающая сотни ещё нереализованных проектов в болото сна в летнюю ночь, превращающая их в красивые сновидения, забытые по утру... Ещё неделю лениться, потом - в бой. Корить себя за эту неделю, но как трудно выбраться из цепких лап июльской дремоты! Как невероятно ощущать всей грудью свежий ветер свободы!
Пролетела зима.
Зима прошла, оставив за собой навсегда сгоревшие мосты, восставшие воды мёртвого моря, разрушенный летальным звоном иерехоновых труб город. Реки вышли из берегов, затопив узкие высыхающие русла, моря соединились, не оставив меж собой различий. Океаны встали на дыбы, им совершенно наплевать на копошащийся на крошечных островках суши человеческий муравейник. Апокалиптические картины - вещь...
Зима полного бездействия - впервые в жизни. Такими категориями начинаешь мыслить лишь постарев. Не днями, не неделями - месяцами, годами. "Три месяца оосень, три месяца зиима, и вее-чная-вее-сна..." Карел Готт надрывается - вот же неутомимый спекулянт!
Зима оставила за собой всё. Целая зима! Подумать: 90 дней! Когда-то 90 дней были вечностью, за время которой успевали передвигаться континенты, соединяясь в новые пазлы, рождаться новые солнца и открываться новые кометы!.. Зима была лишь гильзой, упавшей на пол. Выстрелом был целый прошедший год.
Иногда остановишься вдруг ("а я оказывается в движении!"), и понимаешь: ведь разговор, о котором так долго думал сегодня утром, и хотел его продолжить, - произошёл три с половиной года назад... Встретил старого друга, неузнанный прошёл мимо: а ведь мы не виделись десять лет... Время, застывшее спелой корочкой, надрывает старые раны - но они все в прошлом. Разве я когда-нибудь жил прошлым? Жил? Разве Карел не пел мне эту заунывную песню более позитивно и радостно? Разве Я не крутил пластинку Бизе моим любимым друзьям? Разве я не пил вино, когда все вокруг уже нестройным хором выкрикивали пьяные песни? Разве Цветаева не ходила со мной по сонным омским мостовым в предрассветные часы июля? Разве ты тогда жила, маленькая, со смешными хвостиками, завязанными тугими резиночками, бегая целыми днями по соседнему парку, совершенно и не зная обо мне? Разве... разве...
Я стучал на печатной машинке. Я мечтал стать писателем. Не мечтал - знал, что буду им. В архивах до сих пор лежат тетради с начатыми романами, где главные герои - конечно же, мои любимые друзья. Как радовался я, предвкушая, что они узнают себя в моих героях! Особенно Андрей. Я хотел бы, чтобы он прочитал мой роман. Почему я уже несколько дней вспоминаю его? Он появился в моей жизни неожиданно: мечтательно кудрявый и красивый как Аполлон, с широкой спиной - он много лет занимался хоккем, и потрясающим голосом - никто не пел лучше него, никогда. Он во многом повлиял на моё восприятие музыки, если не - жизни. Мы были ровесниками, но он был несравненно старше, мудрее, взрослее. Он был влюблён в ту же девочку, что и я. А она металась меж нами, и ещё меж сотнями других людей, не зная любви, не понимая разницу между полами - чистая суть, невинное дитя, соблазнительная, но недоступная. Андрей рвал струны. Его гитара могла передать любое из известных людям чувств. Кроме ненависти и презрения. Андрей был богом музыки. И богом чувств. Он не хотел признавать во мне - смешливом и наверняка безталанном подростке - соперника ему - богу. А я хотел быть его другом. Очень хотел.
Я пел как он, играл как он, слушал его записи... Нет, не так. Я пел как я. Просто он показал мне, как открыть себя в музыке. Как открыть свои чувства в музыке. Как дать волю своим чувствам в голосе. Как почувствовать струны и дать деревянной деке петь всей своей сутью...
Была вечность, и время стояло на месте. Мы любили, надрывались от неразделённой любви к нашим девочкам, а они собирали ромашки, а мы ждали их - сидя у костров или на берегах спокойно плещущихся рек. Никаких гуннов, никаких тюрков, никаких скифов, венгров или сарматов... "Ветер песню о воле мне спой, На ковыле сыграй. Я иду в свой последний бой За родимый за отчий край"... Он любил эту песню, её никто не понимал и не просил спеть ещё. А я любил её, я пел её всегда, оставаясь один посреди бескрайней степи - в голос. Наткнулся на днях на его старые фото в альбомах его жены. Какой же он худой... И... маленький? Футболка навыпуск, вечная сумятица в волосах, прищуренный взгляд (у него было немного слабое зрение), и гитара-неразлучница. Сколько же жизни было в его голосе и силы во взгляде, если тогда он казался мне огромным атлантом, великаном, едва не касающимся головой неба!
Несколько последних лет жизни он жил по-другому. Он опять опередил меня - опять повзрослел раньше. Или состарился. Я устраивал выставки, помогал его жене начинать карьеру популярного художника, и он часто захаживал ко мне. Он так любил её, что готов был бросить всё, и заняться её выставками сам. Он просил научить его как делать то, делать это, как найти спонсоров, где напечатать афиши, как выбрать место для выставки и кого пригласить на развеску. Мы наконец подружились, через годы, потеряв связь с прошлым. Он отдалялся от друзей, и в этом подвисшем состоянии как будто был ближе ко мне. Только вот уже не пел. Я пару раз заставил его - почти насильно - петь. Однажды он даже поделился, что хочет вновь взяться за гитару, записать свои песни и, может, собрать группу. Я был очень рад. Я до сих пор не встречал никого, кто мог бы петь как он. Он промахивался мимо аккордов, забывал слова - но пел, играл, жил.
В последний раз мы встретились с ним в автобусе. Он снова говорил о жене, её выставках, он был тих как застывший ручей, в нем спала та сила, которая кипела всю его юность. Он был один среди шумного бездушного, бессмысленного города. Он казался высушенным, подавленным, спящим. Он словно осознал: в жизни нет смысла. Музыка обманула. Нервы порваны вслед за струнами. Волшебство закончилось.
После его смерти многое изменилось. Мы все разъехались в разные концы вселенной. Мы стали старше - и пустоты стало больше. Когда я смотрел его старые фотографии, он мне вдруг напомнил Волошина. Моложе, худее, без пояска, но с тем взглядом. Мне кажется, и чувства они испытывали одинаково сильные, и печаль их была одинаковой.
Много ли лет прошло? Не знаю. Много.
Я любил - насколько это бывает возможно. Может быть, сильнее. Она была смыслом. Я даже не заметил, как заменил её образом все другие - люди, здания, слова, звуки - всё было о ней. Я смотрел на мир в отражении её глаз. И когда они отвернулись, воцарилась тьма. Я искал и не находил мир. И вдруг понял: что он был отражённым, всё это время он был отражённым. Все три с небольшим года. Или почти четыре. Всего на три с небольшим года отражения поменялись с реальностью, и оказалось, что они намного реальнее ("...Отражения стали одной Из возможностей бытия"... - помните?). Что они и есть жизнь - отражения. Что хоть и любил раньше, но любил неумело, незрело, эгоистично, всей душой - но всё же без души. Куда девается душа, когда любишь всей душой, кто-нибудь знает? Наверное, я болен - давно и неизлечимо. Иначе как можно объяснить эту тягу к разрушению всего самого главного в своей жизни? Ведь она ушла так давно, а я - я не простил ей этого ("...Я по зеркалу к небу полез, Да скатился, себе супротив"). Я, причина всех её страданий и беспокойств, не простил!
Просто остановилась жизнь. Интересно наблюдать её со стороны: кажется, что ничего не движется, что вселенная спит, размеренно дыша. Но это только от того, что бешеное движение жизни сливается в один поток. Так смотришь на горный ручей, не понимая, что у него где-то есть начало и есть конец. Вода кажется чем-то невероятно статичным, недвижимым, постоянным. Вода не стареет. Стареешь ты. Но кто тогда смеётся так заливисто, кто поёт эти песни, кто пишет эти строки?
Волошин, Циолковский, Бурно - таким я хотел бы быть, как они - абсолютно спокойным и счастливым. Сколько позитива в каждой их строчке, в каждом их слове, как красиво они улыбаются глазами! Волошин, конечно, меньше - печаль наложила свой отпечаток на его высокий лоб и придала тяжести его массивной фигуре. А Циолковский и Бурно словно бодхисаттвы. Их хитрые прищуренные взгляды - чистая энергия жизни. Вот уж кто не переживал о времени! Кстати, ни один виденный мной буддист не был так близок к Будде, как был близок Циолковский. Несмотря на модные в его время восточно-ориентированные философии, он как никто другой просто и всецело понимал древние истины об атмане. Он пишет об этом ещё более доходчиво и популярно, чем все лучшие теоретики и исследователи буддизма. Интересно - были ли знакомы Волошин и Циолковский? О чём они говорили?
В моём внутреннем мире живёт одна яркая мечта: все любимые мной люди живут вместе, на каком-то острове или специальной планете. Возможно, эту планету выбрал Экзюпери, и указал её координаты. А Циолковский построил всем по ракете. Стругацкие прямо на борту создали целую библиотеку собственной литературы. Но пока летели, согласно Циолковскому, превратились в сгустки лучистой энергии - и мгновенно оказались там, среди "своих". Вигилянский говорил раньше о своей мечте - создать такой остров в реальности, построить там несколько больших домов и населить творческими людьми. Нет, Женя, на этой планете это нереально, ты это понимаешь теперь. Ревякин устал, Летов умер, остальные бросили искусство. Глаза пустеют - от того, что никто не знает координат этой планеты. А может быть, Женя, знают? Может быть, мы тоже скоро узнаем? К кому бы ты первым пошёл в гости? Может быть, к Майку Науменко - выпить с ним волшебного портвейна и поговорить по душам? Уж он-то наверняка уже всех "своих" посетил не раз, и в курсе всех событий на нашей планете. "Нашей"... Может быть, Игорь Третий что-то знает о координатах - иначе зачем он уехал в горный Алтай и сидит там, в снегах и тишине, что твой Хануман? Или Сироткин, наш сибирский Раскольников, пропадающий где-то толи в Бельгии, толи во Франции...
Интересно было бы, если бы существовали "тематические" планеты: на одной жили бы творческие люди, на другой, к примеру, великие полководцы, на третьей, скажем, математики, на четвёртой - метафизики. Можно было бы летать в гости к Колчаку или Александру Великому, разговаривать с Джордано и Алистером, ходить на домашние концерты к Джиму и Джону, рассказывать анекдоты Циолковскому, незаметно наблюдая как он плачет от смеха, привычно щурясь будто от солнца. Андрей, наверное, стал бы там гитарным мастером. А я до хрипоты спорил бы с Довлатовым о сущности писательского мастерства. Не знаю почему именно с ним. Возможно, потому, что его взгляды слишком подвижны. Ты знаешь, ведь я не люблю спорить, но ведь ещё Кьеркегор (кстати, не забыть навестить его!) утверждал, что противное невероятно близко объекту. И потому, наверное, я бы спорил с упоением. И, наверное, только с Довлатовым. С остальными мои взгляды, наверняка, были бы одинаковы или слишком параллельны.
Вешние денёчки
ст. Пабло Неруда Алексей Иващенко, Георгий Васильев Выходи в привольный мир, К чёрту пыльных книжек хлам! Наша родина - трактир, Нам пивная - божий храм. Ночь проведши за стаканом, Не грешно упиться в дым. Добродетель - стариканам, Безрассудство - молодым! Жизнь умчится, как вода, Смерть не даст отсрочки, Не вернутся никогда Вешние денёчки. Май отблещет, отзвенит, Скоро осень подойдёт И тебя обременит Грузом старческих забот. Плоть зачахнет, кровь засохнет, От тоски изноет грудь, Сердце бедное заглохнет, Заметёт метелью путь. Жизнь умчится, как вода, Смерть не даст отсрочки, Не вернутся никогда Вешние денёчки.