Мова дэмакратыі і мова дыктатуры / в развитие темы
Николай Халезин
Синдром немоты
Когда читаю эссе Сергея Дубовца, испытываю одновременно политологическое раздражение и литературное наслаждение. Собственно, и то, и другое является комплиментом автору, который каждой своей новой работой пытается вызвать в обществе дискуссию. И это удается ему гораздо лучше абсолютного большинства записных белорусских политиков.
На этот раз Сергей опубликовал эссе «Мова дэмакратыі і мова дыктатуры», в которой поднял одну из важнейших в стране тем - тему белорусского языка. Сделал это, как всегда, агрессивно, точно и талантливо. Наверное именно поэтому часть белорусского интернет-сегмента отреагировала на публикацию столь болезненно. Оговорюсь сразу - мне подобный радикализм в публицистике крайне импонирует, поскольку заставить аудиторию рефлексировать и реагировать - это и есть одна из ее задач. И Дубавец с подобной задачей справляется едва ли не лучше всех.
В последующем за публикацией интервью радио «Свабода», он разъяснил свою позицию для тех, кто увидел в материале оскорбления в свой адрес: «Я не адштурхоўваю рускамоўных, я іх клічу далучацца да беларускамоўных. Якраз для «дзьвіжухі». Проста заклікаю я іх ня лепшым чынам, таму многія і ўспрымаюць гэта як адштурхоўваньне. А як заклікаць інакш, каб пачулі? У мяне не атрымліваецца. Хвароба надта застарэлая. Многія нават не ўяўляюць, што можна жыць па-іншаму. У кожным разе хачу папрасіць прабачэньня ва ўсіх, каго пакрыўдзіў. Далібог, гэта не было маёй мэтай. Мэтай было аб'яднаньне рускамоўных у першую чаргу вакол таго, што вы называеце адзінай справай - нармальнай краіны Беларусі».
Посему, тему «обиженных и оскорбленных» я бы хотел оставить в стороне, и высказаться по сути вопроса, поднятого Дубавцом.
В первую очередь, хотел бы сказать о тех изменениях, которые за последние 18 лет произошли. Да, безусловно, Лукашенко и его окружение приложили все усилия, чтобы белорусский язык перестал существовать как факт. Но, при этом, он не перстал. Более того, активно осваивался частью белорусов, постепенно дрейфуя в сознании от статуса «языка деревни» к «языку истеблишмента». Сегодня для политика или общественного деятеля недопустимо отказаться дать интервью белорусскоязычному ресурсу на белорусском же языке. Собственно, протестное движение против диктатуры и стало трансформировать языковую проблему, выведя ее в ранг приоритетной. Вряд ли сегодня найдется политик демократического лагеря, который не согласится с тем, что решение языковой проблемы станет одним из важнейших при трансформационных процессах.
Положение языка сегодня бедственное - вытесненный из системы образования, прессы, среды общения, он выдавлен на периферию актуальных проблем. Единственное, что сегодня можно констатировать - язык находится в режиме «консервации», и большего урона, чем тот, который ему нанесла власть, нанести уже нельзя.
По моему убеждению, изменить ситуацию можно лишь «сверху», при необходимой поддержке «снизу». Сколько бы мы не взывали к обществу, люди не станут говорить на белорусском, пока это не станет для них нормой. А для этого необходима политическая воля руководства страны, способного мобилизовать для решения проблемы ученых, представителей системы образования, лидеров мнений и, как это не парадоксально, специалистов по рекламе. Только совместно выработанная программа и ее неукоснительное выполнение могут дать быстрый и серьезный эффект.
Один из тезисов, с которым я не соглашусь в материале Дубавца - это с тезисом о том, что у русскоязычных белорусов «позади Россия». Нет России позади у белорусов, а если и есть, то лишь географически, в тот момент, когда они пытаются увидеть свою будущее в Европе. На протяжении последних двух десятков лет я не без удовольствия наблюдал, знакомясь с результатами социологических опросов, как меняется настроение в белорусском обществе, как Россия для все большего количества белорусов перестает быть «большой родиной».
У меня две дочери - Даниэлла и Мария, 13 и 18 лет. Старшая была в Москве единственный раз в жизни, и сегодня это не лучшее ее воспоминание в череде других путешествий. Они не общаются со своими сверстниками в России, и не в силу своих политических убеждений или надуманной вражды. Просто у них несколько другие взгляды на жизнь и отличающиеся культурные коды. Они воспринимают Россию лишь как соседнее государство, хоть и имеют там родственников. Да, в их сознании нет сегодня необходимости знать белорусский язык, но, опять-таки не в силу предубеждения, а просто потому, что применять его практически не приходится. При этом, они знают белорусский, читают, слушают аудио-книги, которые в избытке начитывает на прекрасном белорусском языке их дедушка Андрей Коляда. Они быстро осваивают английский, поскольку в нем есть необходимость.
Я понимаю, что Сергей как раз и пишет вот об этом «нет необходимости», но следует осознавать, что новые поколения белорусов - это поколения прагматичных молодых людей, которые легко освоят язык при определенных условиях. И, в отличие от своих родителей, дедушек и бабушек, не станут подкладывать под свою леность к изучению языка идеологическую подкладку.
Я помню свой первый опыт общения на белорусском. Это было почти два десятка лет назад на Белосточчине, куда мы с Димой Бондаренко приехали, чтобы пообщаться с польскими белорусами. Поддерживаемый Димой, я стал говорить на белорусском, с трудом преодолев стеснение первого дня. Тогда я несколько раз вспоминал шутку Вити Ивашкевича, который сказал однажды о том, что на время нужно сделать государственным языком «трасянку», чтобы белорусы, начавшие говорить на белорусском, не испытывали дискомфорта от неправильно произнесенных слов.
Вспоминаю еще один случай из собственной практики. Мы приехали на очередной европейский театральный форум в Швейцарию, куда, редкий случай, приехало немало российских театралов. Практически не сговариваясь, мы перешли на белорусский, дабы дистанцироваться от российской делегации. Но, опять-таки, не в силу каких-то конфликтов, а просто в контексте многообразия театральных групп захотелось ощущать собственную идентификацию даже на уровне языка.
Еще один «лингвистический» момент возник во время подготовки к постановке «Короля Лира» для участия в предолимпийском фестивале Globe to Globe на престижной сцене Шекспировского театра «Глобус». Нам предложили осуществить эту постановку в составе 37 театров со всего мира, презентующих 37 пьес Шекспира на 37 языках. Изначально организаторы понятия не имели о том, существует ли перевод пьесы на белорусский язык, и предложили нам осуществить постановку на русском. Мы наотрез отказались, заявив, что спектакль либо будет поставлен на белорусском, либо мы отказываемся от участия в фестивале.
Я описываю эти истории не потому, что решил вспомнить белорусские лингвистические вехи в своей истории, а потому, что хочу попытаться объяснить: толчок к использыванию языка происходит тогда, когда возникает ощущение необходимости. Когда человек поставлен в условия осознанного выбора. Как те условия, в которые был поставлен спикер Верховного Совета Мечеслав Гриб. В тот день я находился в парламентском зале, где занимался своими журналистскими обязанностями в составе парламентского пула журналистов. Избранный накануне спикером, генерал милиции Мечеслав Иванович Гриб поднялся на трибуну, и заговорил по-белорусски. Поначалу никто не понял, что произошло, настолько у нас внутри срабатывал билингвистический код, а затем журналисты стали переспрашивать друг у друга, слышал ли кто-нибудь, как Гриб разговаривал на белорусском языке. Никто припомнить так и не смог.
История Мечеслава Гриба показательна - он не смог начать вести пленарное заседание на русском языке, при том, что государственным языком страны являлся белорусский. Но я не могу сказать, что он стал белорусом в результате этого. Он стал белорусом раньше, и именно поэтому не смог вести заседание на русском. Я тоже стал белорусом раньше - до того, как стал говорить на белорусском. В противном случае, не заговорил бы. Сегодня в быту я практически не пользуюсь белорусским, и причин этому нахожу гораздо больше, чем стимулов к изменению этой ситуации. Пожалуй, в этом я очень напоминаю абсолютное большинство своих соотечественников, и не могу сказать, что горд этим - скорее, испытываю неловкость. Неловкость, за которую благодарю Сергея Дубавца, поскольку подобный дискомфорт засталяет менять ситуацию.
Синдром немоты
Когда читаю эссе Сергея Дубовца, испытываю одновременно политологическое раздражение и литературное наслаждение. Собственно, и то, и другое является комплиментом автору, который каждой своей новой работой пытается вызвать в обществе дискуссию. И это удается ему гораздо лучше абсолютного большинства записных белорусских политиков.
На этот раз Сергей опубликовал эссе «Мова дэмакратыі і мова дыктатуры», в которой поднял одну из важнейших в стране тем - тему белорусского языка. Сделал это, как всегда, агрессивно, точно и талантливо. Наверное именно поэтому часть белорусского интернет-сегмента отреагировала на публикацию столь болезненно. Оговорюсь сразу - мне подобный радикализм в публицистике крайне импонирует, поскольку заставить аудиторию рефлексировать и реагировать - это и есть одна из ее задач. И Дубавец с подобной задачей справляется едва ли не лучше всех.
В последующем за публикацией интервью радио «Свабода», он разъяснил свою позицию для тех, кто увидел в материале оскорбления в свой адрес: «Я не адштурхоўваю рускамоўных, я іх клічу далучацца да беларускамоўных. Якраз для «дзьвіжухі». Проста заклікаю я іх ня лепшым чынам, таму многія і ўспрымаюць гэта як адштурхоўваньне. А як заклікаць інакш, каб пачулі? У мяне не атрымліваецца. Хвароба надта застарэлая. Многія нават не ўяўляюць, што можна жыць па-іншаму. У кожным разе хачу папрасіць прабачэньня ва ўсіх, каго пакрыўдзіў. Далібог, гэта не было маёй мэтай. Мэтай было аб'яднаньне рускамоўных у першую чаргу вакол таго, што вы называеце адзінай справай - нармальнай краіны Беларусі».
Посему, тему «обиженных и оскорбленных» я бы хотел оставить в стороне, и высказаться по сути вопроса, поднятого Дубавцом.
В первую очередь, хотел бы сказать о тех изменениях, которые за последние 18 лет произошли. Да, безусловно, Лукашенко и его окружение приложили все усилия, чтобы белорусский язык перестал существовать как факт. Но, при этом, он не перстал. Более того, активно осваивался частью белорусов, постепенно дрейфуя в сознании от статуса «языка деревни» к «языку истеблишмента». Сегодня для политика или общественного деятеля недопустимо отказаться дать интервью белорусскоязычному ресурсу на белорусском же языке. Собственно, протестное движение против диктатуры и стало трансформировать языковую проблему, выведя ее в ранг приоритетной. Вряд ли сегодня найдется политик демократического лагеря, который не согласится с тем, что решение языковой проблемы станет одним из важнейших при трансформационных процессах.
Положение языка сегодня бедственное - вытесненный из системы образования, прессы, среды общения, он выдавлен на периферию актуальных проблем. Единственное, что сегодня можно констатировать - язык находится в режиме «консервации», и большего урона, чем тот, который ему нанесла власть, нанести уже нельзя.
По моему убеждению, изменить ситуацию можно лишь «сверху», при необходимой поддержке «снизу». Сколько бы мы не взывали к обществу, люди не станут говорить на белорусском, пока это не станет для них нормой. А для этого необходима политическая воля руководства страны, способного мобилизовать для решения проблемы ученых, представителей системы образования, лидеров мнений и, как это не парадоксально, специалистов по рекламе. Только совместно выработанная программа и ее неукоснительное выполнение могут дать быстрый и серьезный эффект.
Один из тезисов, с которым я не соглашусь в материале Дубавца - это с тезисом о том, что у русскоязычных белорусов «позади Россия». Нет России позади у белорусов, а если и есть, то лишь географически, в тот момент, когда они пытаются увидеть свою будущее в Европе. На протяжении последних двух десятков лет я не без удовольствия наблюдал, знакомясь с результатами социологических опросов, как меняется настроение в белорусском обществе, как Россия для все большего количества белорусов перестает быть «большой родиной».
У меня две дочери - Даниэлла и Мария, 13 и 18 лет. Старшая была в Москве единственный раз в жизни, и сегодня это не лучшее ее воспоминание в череде других путешествий. Они не общаются со своими сверстниками в России, и не в силу своих политических убеждений или надуманной вражды. Просто у них несколько другие взгляды на жизнь и отличающиеся культурные коды. Они воспринимают Россию лишь как соседнее государство, хоть и имеют там родственников. Да, в их сознании нет сегодня необходимости знать белорусский язык, но, опять-таки не в силу предубеждения, а просто потому, что применять его практически не приходится. При этом, они знают белорусский, читают, слушают аудио-книги, которые в избытке начитывает на прекрасном белорусском языке их дедушка Андрей Коляда. Они быстро осваивают английский, поскольку в нем есть необходимость.
Я понимаю, что Сергей как раз и пишет вот об этом «нет необходимости», но следует осознавать, что новые поколения белорусов - это поколения прагматичных молодых людей, которые легко освоят язык при определенных условиях. И, в отличие от своих родителей, дедушек и бабушек, не станут подкладывать под свою леность к изучению языка идеологическую подкладку.
Я помню свой первый опыт общения на белорусском. Это было почти два десятка лет назад на Белосточчине, куда мы с Димой Бондаренко приехали, чтобы пообщаться с польскими белорусами. Поддерживаемый Димой, я стал говорить на белорусском, с трудом преодолев стеснение первого дня. Тогда я несколько раз вспоминал шутку Вити Ивашкевича, который сказал однажды о том, что на время нужно сделать государственным языком «трасянку», чтобы белорусы, начавшие говорить на белорусском, не испытывали дискомфорта от неправильно произнесенных слов.
Вспоминаю еще один случай из собственной практики. Мы приехали на очередной европейский театральный форум в Швейцарию, куда, редкий случай, приехало немало российских театралов. Практически не сговариваясь, мы перешли на белорусский, дабы дистанцироваться от российской делегации. Но, опять-таки, не в силу каких-то конфликтов, а просто в контексте многообразия театральных групп захотелось ощущать собственную идентификацию даже на уровне языка.
Еще один «лингвистический» момент возник во время подготовки к постановке «Короля Лира» для участия в предолимпийском фестивале Globe to Globe на престижной сцене Шекспировского театра «Глобус». Нам предложили осуществить эту постановку в составе 37 театров со всего мира, презентующих 37 пьес Шекспира на 37 языках. Изначально организаторы понятия не имели о том, существует ли перевод пьесы на белорусский язык, и предложили нам осуществить постановку на русском. Мы наотрез отказались, заявив, что спектакль либо будет поставлен на белорусском, либо мы отказываемся от участия в фестивале.
Я описываю эти истории не потому, что решил вспомнить белорусские лингвистические вехи в своей истории, а потому, что хочу попытаться объяснить: толчок к использыванию языка происходит тогда, когда возникает ощущение необходимости. Когда человек поставлен в условия осознанного выбора. Как те условия, в которые был поставлен спикер Верховного Совета Мечеслав Гриб. В тот день я находился в парламентском зале, где занимался своими журналистскими обязанностями в составе парламентского пула журналистов. Избранный накануне спикером, генерал милиции Мечеслав Иванович Гриб поднялся на трибуну, и заговорил по-белорусски. Поначалу никто не понял, что произошло, настолько у нас внутри срабатывал билингвистический код, а затем журналисты стали переспрашивать друг у друга, слышал ли кто-нибудь, как Гриб разговаривал на белорусском языке. Никто припомнить так и не смог.
История Мечеслава Гриба показательна - он не смог начать вести пленарное заседание на русском языке, при том, что государственным языком страны являлся белорусский. Но я не могу сказать, что он стал белорусом в результате этого. Он стал белорусом раньше, и именно поэтому не смог вести заседание на русском. Я тоже стал белорусом раньше - до того, как стал говорить на белорусском. В противном случае, не заговорил бы. Сегодня в быту я практически не пользуюсь белорусским, и причин этому нахожу гораздо больше, чем стимулов к изменению этой ситуации. Пожалуй, в этом я очень напоминаю абсолютное большинство своих соотечественников, и не могу сказать, что горд этим - скорее, испытываю неловкость. Неловкость, за которую благодарю Сергея Дубавца, поскольку подобный дискомфорт засталяет менять ситуацию.