Георгий Виллиам о России, которую мы потеряли. Часть IX: Певец
Из книги Георгия Яковлевича Виллиама «Хитровский альбом».
Пасмурное утро в ночлежке.
Около «каморки» хозяина слоняются, как осенние мухи, чающие опохмелиться. Почти все «пустые», т. е. без гроша. Слышатся тяжелые вздохи, иногда иной не выдержит:
- Иван Иваныч, есть на тебе крест?
Иван Иваныч выкатил вперед обтянутое розовым ситцем брюхо и сонливо моргает маленькими, свиными глазками. Перед ним на непокрытом столе большой медный чайник с водкой, разных размеров стаканчики и чашка с намоченной в воде клюквой. Вернее - с клюквой, плавающей в грязи, ибо достают ее из чашки пальцами. На полу вздымаются горою мешки с винною посудой. Дело у Ивана Иваныча большое: в день до двадцати ведер, случается, продаст.
[Читать далее]- Вы чего, - обращается он к страдальцам, - чего тут ноете?
- Выпить бы, - раздаются нерешительные голоса.
- Селедку, должно быть, ели?! - издевается хозяин, затем категорически заявляет: - Ваши деньги!
- Иван Иваныч!..
- Ваши деньги! Без денег отцу родному капли не поверю, - решительно говорит Иван Иваныч. - А ныть станете - за дверь!
Около нар появляется подметало: безобразный, громадного роста старик - «Орёлка» по прозвищу. В руках у Орёлки швабра.
- Ну, вы чего тут липнете? - вопрошает он довольно сурово.
Чающие выпить пятятся: Орелка старик не задумывающийся, притом очень сильный и злой.
- Хорошенько их, Орелка, - высовывается из-за двери хозяйка. - Ишь, покоя человеку не дают... Иди, Ваня, чай пить, - приглашает она хозяина, - чего с ими, с лешманами, сидеть! Пока Орелка отпустить может, коли кому надо будет.
В это время с шумом распахивается дверь, и в номер вместе с клубом морозного пара врывается огромное взлохмаченное, полуголое существо. Это тенор З.; за ним, приплясывая, входит с семиладной гармонией тощий, весь согнувшийся гармонист Е. Оба они, и тенор, и гармонист, пьяны.
Наружностью своею З. очень похож на Несчастливцева из «Леса» Островского, как его ставят в Малом театре; трагической участью, пожалуй, тоже. Худенький гармонист Е. близок к Аркашке Счастливцеву из той же комедии: такой же живой, трусливый и наглый.
Тенор подходит к двери каморки и обращается к хозяину. Говорит он во все горло.
- Дай водки, Каин ты этакий!
- Ваши деньги, - равнодушно парирует Иван Иванович, втайне очень довольный предстоящим развлечением.
- У меня нет денег; дай мне водки! - еще громче вопит тенор. - Убью!!
Он входить в каморку и поднимает над толстяком свои большие, сильные руки. Но хозяин отлично знает, что З. мухи неспособен обидеть. Поэтому он не трогается с места и говорит:
- Ты бы лучше спел нам, З.
Тенор мгновенно оживляется.
- Ты, ты, змеиная душа, хочешь, чтобы я, артист не только по паспорту, но и, по душе, тебе спел?
- Да будет вам кричать, - вмешивается хозяйка. - Идите своей дорогой, нужно нам ваше пение.
- Оставь, - кротко удерживает супругу Иван Иваныч. - Не твоего ума дело. Видишь, ни ножа у него, ни образа: ни зарезаться, ни помолиться.
Певец несколько понижает тон.
- На сколько же тебе спеть, Каин? - глубокомысленно спрашивает он.
- Валяй на копейку.
Тенор выходит на середину каморки, становится в позу и, проведя рукой по курчавым, седеющим волосам, затевает надтреснутым, срывающимся голосом какую-нибудь арию.
Хозяин и осмелевшие, решившиеся подойти поближе к Орелке «страдальцы» молча слушают...
Голос у певца плохой, мелодия пьесы вся исковеркана, но ночлежка жадно слушает. Гармонист Е., задрав кверху голову, дожидается очереди. Наконец, З. кончает, и вся ночлежка покатывается с хохоту. Больше всех хохочет «сам». З. недоуменно оглядывает хохочущих. Наконец, опомнившись, величаво подходить к столу и требует:
- Деньги!
Иван Иваныч выкидывает ему медную копейку. Тут-то и начинается, так сказать, «гвоздь» представления.
Получив монетку, З. подходить к Орелке, швыряет копейку на стол и безапелляционно произносит:
- Налей!
Орелка в это время кушает селедку, Кушает он ее обыкновенно так: возьмет неочищенную селедку, даже не обмоет ее, и съест всю, с головой и хвостом. И руки после этого вылижет.
- Чего еще? - сердито вопрошает он певца.
- Налей, - повторяет тот.
- Это на копейку-то? - удивляется Орелка.
- Ты говорить... гад? - свирепо выкатывая глаза и подымая над Орелкой руки, вопит З.
В дело вступается хозяин.
- Налей, - примирительно говорит он Орелке и обращается к З. - Ну, подходи, что ли... прорва!
Певцу за копейку наливают наперсток. Обыкновенный наперсток для шитья. З. с серьезным лицом берет его двумя пальцами и с наслаждением пьет. Закусив клюквой, он некоторое время стоит в нерешительности. Потом направляется к двери.
- Стой, - кричит ему вслед хозяин. - Катай еще на семитку!
Тенор останавливается и, смерив его с головы до ног невыразимо презрительным взглядом, молча повертывается и уходит.
Карьера З. и его спутника - гармонист всюду шляется за тенором, хотя тот никогда не позволяет ему аккомпанировать себе, презирая «плебейский инструмент» - гармонию, - очень несложна: во всю свою сознательную жизнь они не сделали ни одного бесчестного поступка и во всю свою жизнь не бывали не пьяны без особо уважительных на это причин.
Познакомились и сошлись они еще в консерватории. На обоих возлагались их профессорами когда-то большие надежды. Но ни второго Мазини из тенора, ни Паганини из скрипача не вышло. Оба они что-то очень скоро «сошли с рельсов» и после короткой разлуки снова встретились - сперва в большом ресторане, в оркестре, потом в «заведении без древних языков» и, наконец, на эстраде в работном доме, где они находились на призрении. Завершилась вся их жизненная эпопея Хитровым рынком, причем скрипач переменил свои инструмент на семирядную гармонику и вследствие этого быстро прославился на всю округу.
З.-натура богато одаренная, как будто легко переносит свою участь. И только по тому, что даже пьяный выбирает он для пенья всегда захватывающие, задушевные или же прямо скорбные мотивы. По тому, как дрожит и вибрирует при исполнении их его пропитой голос, как страдальчески морщится его лицо - видно, что, ох! как нелегка, на самом деле, ему его теперешняя горькая жизнь. Самое дорогое во всякой поэзии, вспышки недюжинного таланта, как золотые зерна вспыхивают в его пении, тогда как само это пение давно уже напоминает нечто похожее на лошадиное ржание. И когда он пьяный поет и видит вокруг себя напряженные от сдержанного смеxa лица слушателей, которые ждут только конца, чтобы расхохотаться, такая невыразимая больная тоска безумным огнем загорается в его обычно мутных глазах, что жутко становится и хочется подальше уйти от этого бьющегося в смертельной агонии человека.
Пасмурное утро в ночлежке.
Около «каморки» хозяина слоняются, как осенние мухи, чающие опохмелиться. Почти все «пустые», т. е. без гроша. Слышатся тяжелые вздохи, иногда иной не выдержит:
- Иван Иваныч, есть на тебе крест?
Иван Иваныч выкатил вперед обтянутое розовым ситцем брюхо и сонливо моргает маленькими, свиными глазками. Перед ним на непокрытом столе большой медный чайник с водкой, разных размеров стаканчики и чашка с намоченной в воде клюквой. Вернее - с клюквой, плавающей в грязи, ибо достают ее из чашки пальцами. На полу вздымаются горою мешки с винною посудой. Дело у Ивана Иваныча большое: в день до двадцати ведер, случается, продаст.
[Читать далее]- Вы чего, - обращается он к страдальцам, - чего тут ноете?
- Выпить бы, - раздаются нерешительные голоса.
- Селедку, должно быть, ели?! - издевается хозяин, затем категорически заявляет: - Ваши деньги!
- Иван Иваныч!..
- Ваши деньги! Без денег отцу родному капли не поверю, - решительно говорит Иван Иваныч. - А ныть станете - за дверь!
Около нар появляется подметало: безобразный, громадного роста старик - «Орёлка» по прозвищу. В руках у Орёлки швабра.
- Ну, вы чего тут липнете? - вопрошает он довольно сурово.
Чающие выпить пятятся: Орелка старик не задумывающийся, притом очень сильный и злой.
- Хорошенько их, Орелка, - высовывается из-за двери хозяйка. - Ишь, покоя человеку не дают... Иди, Ваня, чай пить, - приглашает она хозяина, - чего с ими, с лешманами, сидеть! Пока Орелка отпустить может, коли кому надо будет.
В это время с шумом распахивается дверь, и в номер вместе с клубом морозного пара врывается огромное взлохмаченное, полуголое существо. Это тенор З.; за ним, приплясывая, входит с семиладной гармонией тощий, весь согнувшийся гармонист Е. Оба они, и тенор, и гармонист, пьяны.
Наружностью своею З. очень похож на Несчастливцева из «Леса» Островского, как его ставят в Малом театре; трагической участью, пожалуй, тоже. Худенький гармонист Е. близок к Аркашке Счастливцеву из той же комедии: такой же живой, трусливый и наглый.
Тенор подходит к двери каморки и обращается к хозяину. Говорит он во все горло.
- Дай водки, Каин ты этакий!
- Ваши деньги, - равнодушно парирует Иван Иванович, втайне очень довольный предстоящим развлечением.
- У меня нет денег; дай мне водки! - еще громче вопит тенор. - Убью!!
Он входить в каморку и поднимает над толстяком свои большие, сильные руки. Но хозяин отлично знает, что З. мухи неспособен обидеть. Поэтому он не трогается с места и говорит:
- Ты бы лучше спел нам, З.
Тенор мгновенно оживляется.
- Ты, ты, змеиная душа, хочешь, чтобы я, артист не только по паспорту, но и, по душе, тебе спел?
- Да будет вам кричать, - вмешивается хозяйка. - Идите своей дорогой, нужно нам ваше пение.
- Оставь, - кротко удерживает супругу Иван Иваныч. - Не твоего ума дело. Видишь, ни ножа у него, ни образа: ни зарезаться, ни помолиться.
Певец несколько понижает тон.
- На сколько же тебе спеть, Каин? - глубокомысленно спрашивает он.
- Валяй на копейку.
Тенор выходит на середину каморки, становится в позу и, проведя рукой по курчавым, седеющим волосам, затевает надтреснутым, срывающимся голосом какую-нибудь арию.
Хозяин и осмелевшие, решившиеся подойти поближе к Орелке «страдальцы» молча слушают...
Голос у певца плохой, мелодия пьесы вся исковеркана, но ночлежка жадно слушает. Гармонист Е., задрав кверху голову, дожидается очереди. Наконец, З. кончает, и вся ночлежка покатывается с хохоту. Больше всех хохочет «сам». З. недоуменно оглядывает хохочущих. Наконец, опомнившись, величаво подходить к столу и требует:
- Деньги!
Иван Иваныч выкидывает ему медную копейку. Тут-то и начинается, так сказать, «гвоздь» представления.
Получив монетку, З. подходить к Орелке, швыряет копейку на стол и безапелляционно произносит:
- Налей!
Орелка в это время кушает селедку, Кушает он ее обыкновенно так: возьмет неочищенную селедку, даже не обмоет ее, и съест всю, с головой и хвостом. И руки после этого вылижет.
- Чего еще? - сердито вопрошает он певца.
- Налей, - повторяет тот.
- Это на копейку-то? - удивляется Орелка.
- Ты говорить... гад? - свирепо выкатывая глаза и подымая над Орелкой руки, вопит З.
В дело вступается хозяин.
- Налей, - примирительно говорит он Орелке и обращается к З. - Ну, подходи, что ли... прорва!
Певцу за копейку наливают наперсток. Обыкновенный наперсток для шитья. З. с серьезным лицом берет его двумя пальцами и с наслаждением пьет. Закусив клюквой, он некоторое время стоит в нерешительности. Потом направляется к двери.
- Стой, - кричит ему вслед хозяин. - Катай еще на семитку!
Тенор останавливается и, смерив его с головы до ног невыразимо презрительным взглядом, молча повертывается и уходит.
Карьера З. и его спутника - гармонист всюду шляется за тенором, хотя тот никогда не позволяет ему аккомпанировать себе, презирая «плебейский инструмент» - гармонию, - очень несложна: во всю свою сознательную жизнь они не сделали ни одного бесчестного поступка и во всю свою жизнь не бывали не пьяны без особо уважительных на это причин.
Познакомились и сошлись они еще в консерватории. На обоих возлагались их профессорами когда-то большие надежды. Но ни второго Мазини из тенора, ни Паганини из скрипача не вышло. Оба они что-то очень скоро «сошли с рельсов» и после короткой разлуки снова встретились - сперва в большом ресторане, в оркестре, потом в «заведении без древних языков» и, наконец, на эстраде в работном доме, где они находились на призрении. Завершилась вся их жизненная эпопея Хитровым рынком, причем скрипач переменил свои инструмент на семирядную гармонику и вследствие этого быстро прославился на всю округу.
З.-натура богато одаренная, как будто легко переносит свою участь. И только по тому, что даже пьяный выбирает он для пенья всегда захватывающие, задушевные или же прямо скорбные мотивы. По тому, как дрожит и вибрирует при исполнении их его пропитой голос, как страдальчески морщится его лицо - видно, что, ох! как нелегка, на самом деле, ему его теперешняя горькая жизнь. Самое дорогое во всякой поэзии, вспышки недюжинного таланта, как золотые зерна вспыхивают в его пении, тогда как само это пение давно уже напоминает нечто похожее на лошадиное ржание. И когда он пьяный поет и видит вокруг себя напряженные от сдержанного смеxa лица слушателей, которые ждут только конца, чтобы расхохотаться, такая невыразимая больная тоска безумным огнем загорается в его обычно мутных глазах, что жутко становится и хочется подальше уйти от этого бьющегося в смертельной агонии человека.