Николай Ракитин о развале русской армии
Из книги Николая Ракитина «Записки конармейца».
Вот уже год, как «доблестные» войска русского царя вошли в пределы «союзной» Румынии, вступившей в мировое побоище на стороне Антанты.
«Избавителей» встречали с триумфом. Полотнищами всех цветов полыхали навстречу города. Улицы тонули в море цветов. От Ясс до Бухареста гремели оркестры. Не было предела ликованию нищего, миролюбивого народа-музыканта.
Пришедшим отдавалось все лучшее, самое дорогое.
Их встречало все население - старики, женщины, дети.
Но прошел только год. «Избавители» втоптали цветы в грязь, объели страну, сожгли то, чего не могли ни съесть, ни вывезти, разграбили города и села, изнасиловали женщин и девочек-подростков и... отдали всю страну от Крайва до Браилова, Факшан и Ясс - немцам.
«Избавители» бежали через всю ограбленную, выжженную, изнасилованную ими страну, провожаемые проклятьями.
Теперь фронт протянулся от Балтийского до Черного моря
Дорога смерти пролегла через румынские поля, города и села.
«Доблестное» воинство винило в поражении самих румын. Оно издевалось над немногими оставшимися.
За фронтом румынских частей располагались, на всякий случай, «верные» русские части. В немногочисленных остатках населенных пунктов «избавители» себя держали оккупантами, продолжая обливать, обжирать, насиловать.
[Читать далее]Восьмой уланский Вознесенский полк с сентября месяца стоял в резерве над рекой Прут, в нескольких десятках километров от города Галац. От Румынии остался крохотный кусочек, резервов негде было расположить.
Случайно или нет, только в полк редко поступали новости. Он варился в собственном соку, жил догадками, сплетнями. Он разделился на два, пока не враждующих, но живущих врозь лагеря. В одном был штаб полка с кадровым офицерством, подавляющим большинством офицерской молодежи и стариками-вахмистрами. В другом - полковой комитет и солдатская масса. В штабе по всяким пустяковым поводам скрипят над исходящими и входящими, буквально затопившими полк. В комитете ликвидируют конфликты.
Не успеешь помирить полковника Модчавариани с первым эскадроном - мири штабс-ротмистра Горавского с его вестовым или растолковывай «законность» офицерского собрания и «неприкосновенность» вековых традиций.
Придешь в офицерское собрание: хмурые физиономии, прерванный разговор, кривенькие улыбки. Спустишься в эскадроны, в толщу - среди окружающих неудовлетворенность, настороженность, ожидание.
Все ходят и говорят как-то особенно, не так, как раньше.
И там, в штабе, и в офицерском собрании, и здесь, по избам и сараям на селе, чего-то ждут. Установленный веками порядок отношений лопнул, как мыльный пузырь, а нового еще нет.
Тошно сидеть между двух стульев. Чужим стало офицерское собрание, а те, что толкуют на завалинках о земле, хлебе, побывке, - не совсем еще понятны. Нудно тянутся дни.
Затерянный в глуши Бессарабии, отрезанный, забытый, полк чего-то ждет, на что-то надеется.
Вечером золотистого осеннего дня адъютант попросил меня на квартиру к командиру полка, полковнику Браеско...
- Нам приказано перед рассветом выступить в Белград и навести там порядок: пехота разбила водочный завод, склады - безобразит...
Подъехали на рассвете. Над противоположной окраиной города стояло облако дыма. Несмотря на ранний час, по улицам сновали люди: солдаты с котелками, штатские с мешками.
Быстро промелькнули открытые глаза домов, и полк вынырнул из узкой улички на большую площадь окраины.
Прямо перед нами дымились корпуса водочного завода. Площадь кишела людьми. Здесь были тысячи. Разорвавшись эскадронами, полковая лента петлей охватила площадь и завод.
Пестрое месиво серых шинелей и штатских пальто - пьяных, полупьяных и трезвых - с четвертями, бутылками, котелками, снует взад и вперед. Появление конницы встречено враждебно. Кое-где слышатся крики, ругань.
Я въехал во двор горящего завода. Запах спирта ударил в нос.
Спешенный первый эскадрон уже приступил к работе. Уланы оцепили подвал, на них напирала беснующаяся человеческая стена.
- Братики, дорогие! Я сорок верст шел, братики, - размахивая бутылью, кричал артиллерист в рваной шинели.
За толпой прилип к котелку плюгавый солдатишка. Его окружили уланы.
- Хочу - пью, хочу - нет... Слобода! - отрывая губы от котелка, басом кричит сморкач.
К галдежу примкнул звон разбиваемых бутылок. По стоку, обложенному камнем, через весь двор потекла водка. Десятки людей приникли к сорокаградусному с колен и лежа, десятки людей, как стадо в реке в жаркий день.
Их оттаскивают от стока за ноги, за волосы.
- Уйди, у-у-уйди! - вопит ком серого тряпья, лакая текущую жижу.
Уланы тянут его за тряпье, а он бьет их откуда-то выскочившими ногами. Какой-то обросший волосами, словно грязной паклей, зачерпнул пригоршней мутную жидкость и стал поливать ее себе на голову и плескать в подходивших.
Через двор ведут седенького, сухенького чиновника с мешком.
Остановились около меня. Из мешка вынули две четверти.
У чиновника жалкий вид; его глаза слезятся, губы трясутся, руками он тянется к отобранным четвертям.
- Голубчики, граждане, товарищи солдаты, господин офицер! Ваше, ваше... - лопочет он.
Удар четвертью в землю для него хуже удара молотком по голове.
После каждого броска и звона чиновник вздрагивает, как бы врастая в землю. Вот летит последняя четверть, и, с воем бросив мешок, схватившись за голову, он бежит на площадь.
Вот волокут пехотинца. У него на веревке через плечо болтаются привязанные бутылки и полубутылки. Солдат уцепился за веревку, кричит. У него пытаются вырвать веревку. Вдруг он отскакивает и начинает вертеть вокруг десяток бутылок, будто оглоблю. По ним бьют шашками.
Разбитые бутылки охают. И вот на веревке болтаются только красные да белые головки.
Прошло полдня, а толпа кругом завода не только не убывает, но растет и растет. Запах спирта притягивает на площадь новые десятки и сотни. Со двора уже выволокли несколько трупов опившихся.
Члены полкового комитета сообщили мне со слов улан, что вестовые некоторых офицеров понесли водку по квартирам.
В моем взводе от нескольких солдат попахивает спиртом. Приложились к сорокаградусной и в первом и в пятом эскадронах.
Командира четвертого эскадрона подполковника Живалло младшие офицеры эскадрона уложили в кровать. Бравый командир не выдержал «испытания».
Положение становилось все хуже. Уличенные в выпивке уланы четвертого эскадрона в один голос заявили, что на них подействовал «винный дух». Они «надышались».
Приближался вечер и «дух» грозил подействовать на добрую половину полка. Перед сорокаградусной пришлось сдать.
В сумерках, под залихватские песни, полк ушел из пьяного Белграда в свое село.
Почти неделю после ликвидации «белградской пьянки» - так окрестили уланы водочное усмирение - вахмистры эскадронов докладывали по начальству о случаях «нетрезвенного» состояния улан. Просчитались мы с вами, господин полковник! Полк не выдержал испытания, - это было ясно для всех. Устои подгнили, зашатались, осели.
…
Полк тянуло домой.
И не только улан. «Этой болезней», как говорил вахмистр второго эскадрона Петров, заразился и унтер-офицерский состав и молодое офицерство.
Держались только старики - кадровики-офицеры.
Молодежь в офицерском собрании все чаще и чаще поднимала разговоры о проигрыше войны, о ее безуспешности, о бессмысленности бойни.
Кадровики рассчитывали на боевую удачу, которая поднимает дух. Все разговоры были смазаны приказом из штаба дивизии. В нем смутно сообщалось о предстоящем лихом кавалерийском деле...
От частей к штабу группами носятся ординарцы. Ни обстановки, ни задачи никто не знает. Несколько раз адресовался я в штаб полка - безрезультатно...
Неразбериха какая-то! Собрали двенадцать полков, шестьдесят, эскадронов - конницы, бронечасти - и не знают, что с ними делать.
Штаб дивизии посылает меня к генералу Келлеру от нашей дивизии для связи...
Пытаюсь расспросить, поддерживается ли связь с дерущейся пехотой, известен ли участок прорыва, исходные положения бросаемых в прорыв частей? Ответа не получаю.
Вижу близко генерала Келлера. Он не производит впечатления отважного вояки.
В тот день сам генерал выглядел, пожалуй, менее всех подготовленным к операции.
Нас, офицеров для связи при штабе Келлера, несколько человек.
Никто из нас не знает больше того, что известно денщику генерала Келлера, ежеминутно шмыгающему через нашу комнату в покои генерала. Из дивизии все время запрашивают обстановку. Мы адресуемся в штаб и возвращаемся, несолоно хлебавши, разводя руками.
В нескольких километрах от нас нарастает гул боя. Погода отвратительная. Как из решета цедит какая-то пробирающая насквозь, липкая слизь.
Часам к девяти утра передан приказ. Его передали мимо нас, обеспечивающих связь штаба группы с дивизиями. Мы узнали о нем случайно от астраханских драгун, прорысивших мимо штаба в направлении выстрелов: «Пехота прорвала фронт, дивизии драгунскими полками брошены в прорыв».
Через нашу комнату прошел генерал Келлер. В эти минуты он не стал ни подвижнее, ни увереннее.
- Господа офицеры, прошу с нами! - кивнул нам начальник штаба...
Из леска выезжаем в долину. Вокруг - следы от стальной пяты боя. Трупы, воронки, исковерканные орудия, брошенные пулеметы, искалеченные повозки и двуколки...
- Пехота сбила немцев. В прорыв бросились драгуны дивизий. Но командирам полков сообщили, что немцы хотят устроить ловушку и нарочно инсценируют удавшийся прорыв для того, чтобы потом всех слопать…
Вот нелепица! Двенадцать полков конницы и броневики остановлены непроверенным слухом. Да слухом ли только? Нет, не только слухом. Мы остановлены и сознанием превосходства противника, боязнью его и отсутствием веры в свои силы.
В штаб группы я приехал для того, чтобы услышать о расформировании группы и о возвращении дивизии в насиженное место.
Вечером в полку молодые офицеры делились наблюдениями дня. Каждый рассказывал о своих впечатлениях от «прогулки». Настроение, без того неважное, окончательно испортил мрачный поручик Гринев:
- Вот вы говорите о своих наблюдениях, недовольны срывом дела, - обратился он к нам.- А знаете, что говорят уланы? Дорогой я отстал и, догоняя голову эскадрона, слышал их разговоры. Говорят: хорошо, что так случилось, а то бы мы и сами не пошли. Так что генерал-то, может быть, и правильно поступил...
В разговор вмешался подполковник Модчавариани. Он уловил только конец Гриневской реплики:
- Генерал поступил правильно. Тут несомненно что-то подозрительно, - затрещал полковник.
На другой день, к вечеру, полк входил в наскучившее село. Оно надоело нам и мы надоели ему.
Лежа в кровати, я думал о вчерашнем, о прошлогоднем, о двух годах своего участия в войне. Кому все это нужно? Искал оправдания происходящему, оправдания себе. Не мог найти ни смысла событий, ни оправдания своему участию в них...
Тянет домой. Я начинаю понимать крестьян Екатеринославщины, Кишинева, Могилева - я разделяю теперь их тягу домой. Я дошел до нее позже них потому, что они поняли бессмыслицу происходящего раньше меня, раньше всех нас, «вождей».
«Вожди» начинают день проездкой верхом, причем молодежь заезжает на поклон к молодой жене старого командира бригады. Потом выпивка в офицерском собрании за завтраком и за обедом. Потом игра в карты. Карты - днем, вечером, ночью, утром.
«Вожди» никогда не знали масс. Раньше они считались только с желудком масс. Теперь они стали их бояться. Солдат вдруг как-то вырос:
- Вчера это был глуповатый деревенский парень. А сегодня он говорит - и связно говорит - требует - и законно требует.
На полковых митингах «вожди» выглядели довольно жалко. Все ясней становилось, что масса ведет их в поводу.
- Господин полковник, вам сегодня необходимо сказать на митинге несколько слов, - докладывает командиру полка адъютант поручик Суходольский.
Командир полка - огромный человечина пудов на восемь весом - сереет:
- Нет, нет, только не это. Что хотите, но не это. О чем я буду говорить? Нет, избавьте. Вы сами... сами что-нибудь там. Очень прошу.
«Что я буду говорить?» - так думали все «вожди».
На собраниях полкового комитета «вождей» клали на лопатки буквально по всем вопросам.
Февраль застал офицерство врасплох. Восемь месяцев «свобод» не прибавили «вождям» политического багажа. Одиночки из числа офицерской молодежи кое- что поняли, кое-чему научились, - они пытались приподнять занавес, за которым скрывалось завтра. Среди молодежи не редкостью была реальная оценка происходящего.
А старики ждали героев, ставили ставку на георгиевских кавалеров, на Корнилова, на Краснова. Но герой не приходил.
Чем же держался полк?
Я часто задавал себе этот вопрос - и не находил на нею ответа. Безвыходность мутила. Я возненавидел армию и убойное ремесло, как ненавидит свою профессию мясник вечером рабочего дня, после того, как распластал десятки кровавых туш.
Кровь, развороченные мозги, раздробленные кости словно проникли во все окружающее - в платье, в постель, в каждую часть тела.
Но машина вертелась. Ежедневно происходили занятия. Изредка, как и раньше, правил обедни упитанный полковой пастырь. Эскадроны справляли годовщины памятных событий. На этих празднествах уланам подносились чарки и дарились рубли.
Машина вертелась. Буксуя, стуча всеми винтами, гайками, зубьями, она стонала, а все-таки катилась. Созданное столетиями нелегко развалить. Эта была инерция черепашьего шага.
Царская конница умирала.
К октябрю окончательно выспело решение покончить с армией любой ценой.
Очередной отпуск спас меня от необходимости дезертировать.
Где-то между Киевом и Москвой в вагоне я сорвал погоны, выбросил из окна уборной и слился с многоголосой вшивой массой поезда.
Серый цвет бросал в дрожь, преследовал, как призрак кровавой бойни.
Проездом в Москве я захватил с собой брата, постигавшего в какой-то школе прапоров несложную науку истребления людей, и выехал с ним в родные места.