Д. О. Заславский о поляках в Киеве в 1920 году. Часть II
Из книги Давида Осиповича Заславского «Поляки в Киеве в 1920 году».
Директория, то есть Симон Петлюра и кружок украинских политических деятелей сидели в Виннице. В Киев они не переезжали, не то из стратегических соображений, не то памятуя уроки времени прихода немцев на Украину и разгона центральной рады. В Киеве правительство находилось бы в непосредственной зависимости от польского генерала, в Виннице была видимость независимости, охрана собственных войск. Сообщение было плохо налажено и это еще больше тормозило затянувшиеся почти на месяц переговоры об организации власти. Велись эти переговоры за кулисами, в печать и за пределы украинских кругов сведения о них не проникали, и было известно только, что идет жестокая внутренняя борьба... В одной из первых своих статей «Громадське Слово» с насмешкой отозвалось об игре в парламенты и высказалось за диктатуру. Столкновение кружков осложнилось и личными столкновениями. Киевские деятели без особой охоты шли в состав правительства. Бывшие министры, напротив, весьма неохотно расставались со своими портфелями. По-видимому, немалую роль в затягивании переговоров играли и условия союза с поляками. В точности эти условия не были известны. Впоследствии их опубликовала советская печать, и в их число входили будто бы уступка Польше значительной территории на Волыни и аграрная реформа под руководством министра-поляка с охраной интересов польских землевладельцев...
Правительство успело опубликовать декларацию - обычную демократическую декларацию, достаточно бесцветную, с указанием на тождество интересов Польши и Украины в борьбе с московским империализмом... В печати эта декларация появилась тогда, когда уже громче стал гул орудий за Днепром, и когда уже нельзя было скрывать истину о наступлении Буденного.
[Читать далее]Но еще печальнее, чем с организацией центрального правительства, стояло дело с организацией местной власти. Для этого решительно не было сил и людей. Малочисленность украинской интеллигенции дала себя знать еще во время центральной рады и потом при гетмане. Пришлось звать на службу русских чиновников-специалистов, «фаховцев», как их называют на Украине. И стало это слово «фаховец» столь же ругательным, как в советской России - «спец». И в тех же смертных грехах обвиняли «фаховцев», они - чужие, внутренние враги, предатели народного дела, карьеристы. Но ничего нельзя было поделать; украинские интеллигенты тонули бесследно в массе неукраинской интеллигенции. Это было в 1918 году. Но с тех пор положение еще более ухудшилось. Украинская интеллигенция была частью истреблена, частью разогнана, частью разбежалась. Разбежались и фаховцы: кроме того, как русские, они не ко двору были при антирусской политике. Их не приглашали, да они и не шли.
Украинская власть сразу почувствовала пустоту вокруг себя. И вскоре «Громадське Слово» горько жаловалось на политику национальных меньшинств, проявляющих такую неуместную сдержанность. Упрек был направлен, между прочим, и по адресу евреев, которых с самого начала никто и не приглашал к участию в правительстве и к занятию ответственных постов.
Погромы на Украине, по жестокости и размерам превзошедшие резню евреев в 17 и 18 вв., были еще слишком живы в памяти. Они, в сущности, еще не отошли в прошлое, потому что и на этот раз с уходом советской власти повстанцами было разгромлено несколько местечек. Погромная полоса связывалась с именем Петлюры, который был бессилен в желании овладеть своими атаманами и удержать их от зверств, убийств и грабежа. Теперь украинское правительство призвало к национальному миру; но антисемитизм прорывался даже в прогрессивном «Громадськом Слове». Испуганные погромами, доведенные до отчаяния, евреи были - вопреки социальной природе городского торгового мещанства - отброшены к большевикам. Еврейская молодежь в красной армии находила спасителей от поголовного истребления. В Киеве еврейская интеллигенция особенно многочисленна; сюда, спасаясь от погромов, хлынуло население всех окрестных городов и местечек. Еврейская молодежь в поисках заработка заполнила советские канцелярии, и в советской печати был поднят вопрос о «местечковом мещанстве», которое изобилием своим грозит извратить пролетарский характер диктатуры на Украине.
Украинская печать продолжала разрабатывать эту благодарную тему о «местечковом мещанстве». Прозрачный псевдоним прикрывал осторожную антисемитскую игру. Конечно, теперь этому «местечковому мещанству» вход в канцелярии был наглухо закрыт, но заполнить пустые помещения некем было. Квалифицированная еврейская интеллигенция держалась в стороне, не доверяя прочности польско-украинской власти и не сочувствуя антирусской политике...
Положение было действительно тяжкое. Не было людей, не было и денег. В отличие от других правительств, украинское не имело даже печатного ставка. Был некоторый запас карбованцев еще со времени центральной рады и гетманщины, и еще была надежда на поляков. Для реализации всяких финансовых планов необходимо было время, но были неотложные труды. Больницы, школы, детские приюты остались без средств, с советскими бумажками на руках. Надо было организовать милицию, платить чиновникам - денег не было...
К концу месяца пребывания в Киеве польское командование пришло, по-видимому, к заключению, что рассчитывать на самостоятельность украинской власти не приходится, и надо действовать собственными силами. За кулисами делаются попытки нащупать соглашение с другими группами. Если бы оккупация затянулась надолго, польская власть могла бы повторить опыт немецкой власти. Кто знает, не встал ли бы снова вопрос о «гетмане» - более удобной форме прикрытия оккупации, чем демократическое правительство с парламентом.
Конечно, до самого конца официально выдержан был весь декорум украинской независимости. Поляки сумели придать ему надлежащую театральную внешность. Пилсудский обращался с Петлюрой, как с украинским монархом. Еще недавно его, как беглеца, презрительно третировали в Варшаве и держали под фактическим арестом. Теперь старательно подбирали весь дешевый реквизит почета, льстящий национальному самолюбию... Чтобы показаться народу, Петлюра приехал и в Киев... Церемонная встреча напоминала встречу монархов в старое время. От былой демократической простоты ничего не осталось. Речи Петлюры были надуты, напыщенны и бессознательны. По-видимому, он и сам не замечал искусственности своей роли. Его окружал свой «двор» - немногочисленный, но разъеденный интригами, соединившими в себе эмигрантское величие с провинциальностью захолустных углов.
Киев жил между тем своею жизнью, достаточно неприглядной жизнью... Огромное большинство народа, особенно интеллигенция, стали очень скоро испытывать подлинный голод. Из всех бумажек рынок признавал только «царские», их было мало, и запас их скоро истощился. В учреждениях служащим не платили жалованья, промышленные предприятия стояли.
Была надежда, что откроется дверь в Европу, наладится связь с внешним рынком, придет капитал, и оживится промышленность. Надежда эта поблекла еще до того, как выяснилась неудача польской оккупации. Польская власть проявляла крайне слабый интерес к экономической судьбе города и края. Железнодорожная связь с Варшавой была восстановлена, и через неделю после прихода поляков начал циркулировать скорый поезд прямого сообщения, между Киевом и Варшавой. Однако оживления это не внесло. Скорее, напротив, железная дорога явилась руслом, по которому началась утечка остатков буржуазии, застрявших в Киеве. В долговечность польской оккупации не верили, поэтому, кто мог, старался бежать. Но и те, кто оставался, не решались начинать крупных дел. Банки не открывались. Приезжавших в Киев новых людей поражала забитость, нерешительность, робость киевлян. Они не верили, что нынешняя смена властей является последней. В атмосфере неуверенности в завтрашнем дне невозможна была нормальная экономическая жизнь. А со стороны поляков незаметно было желание помочь восстановлению ее. В Киеве было немало поляков - владельцев промышленных предприятий; распространились слухи, что польские власти собираются вывозить в Польшу машины и оборудование с заводов. Эвакуация всякого имущества, действительно, происходила непрерывно. Рабочие были взбудоражены этими слухами и волновались. Приостановились и те немногие предприятия, которые работали при большевиках. Они выполняли главным образом заказы для красной армии. Полякам эти предприятия были не нужны. Безработица принимала хронический характер, и в рабочей среде в связи с денежным кризисом, полным отсутствием валюты нарастало озлобление.
Недовольство поляками питалось еще и из другого источника. На железных дорогах началось принявшее широкие размеры увольнение русских служащих и замена их поляками. Не доверяя местному населению, поляки привозили с собою целиком административный технический железнодорожный персонал. Эта была система, уже проведенная в жизнь в оккупированных местах на Волыни. В Киев потянулись оттуда чиновники и рабочие со своими семьями. Стало известно о той насильственной колонизации, которая проводится мерами военного времени. Всюду в оккупированных местах русские учреждения, административные и учебные, были закрыты, служащие уволены и многие прогнаны с насиженных мест. Вообще русская часть населения почувствовала с обидной остротой враждебное и пренебрежительное к ней отношение со стороны польско-украинской власти. Русский язык был признан только терпимым наряду с другими языками национальных меньшинств. Приказы властей печатались на украинском и польском языках. Русское население будировало втихомолку. В сочувственном тоне говорили о национальном подъеме в советской России, о патриотическом обращении генерала Брусилова к офицерам... Советская печать не проникала в Киев, но выходил подпольный «Коммунист», в котором умело использована была антирусская, оскорбительная для значительной части киевлян политика.
Недовольство охватывало и значительную часть еврейского населения, польские солдаты только первое время держали себя корректно. …участились оскорбления евреев на улицах. Старым евреям солдаты с грубыми шутками и бранью наносили побои и отрезывали тесаками бороды. Это не угрожало жизни, не сопровождалось грабежом (были, впрочем, и случаи грабежа), но носило характер утонченного и жестокого издевательства, тем более оскорбительного, что происходило под прикрытием деклараций о культурной миссии, ради которой и пришли сюда поляки. Когда случаи нападения на евреев и отрезывания бород стали повторяться, евреи снова спрятались по углам: по вечерам город пустел. На базарах солдаты своевольничали, в конфликтах власть брала их сторону, и жертвами оказывались евреи. Что всего однако хуже, оказались совершенно закрытыми для евреев железные дороги. Проехать в Польшу еврею, даже богатому, было невозможно. Некоторым евреям удалось добиться, пользуясь связями, разрешения. На соседней с Киевом станции их высадили из вагона. …много было случаев, когда евреев-коммерсантов, рискнувших выехать из Киева за товаром, избивали в вагонах, иногда насмерть, и выбрасывали на ходу поезда.
О восстановлении экономической жизни, торговой и промышленной, при таких условиях нечего было и говорить. Богатейший торговый центр Украины продолжал опускаться и нищать при поляках, как нищал и разорялся и до них. Хорошо себя чувствовала только спекуляция, приспособлявшаяся великолепно ко всем и ко всяким режимам. Облавы на спекулянтов устраивала царская полиция, потом советская милиция, теперь - польско-украинская стража. Вследствие прибыльности своей эта облава превратилась в регулярную охоту за евреями, проходящими по Крещатику. Спекуляция не прекратилась; но и деловые евреи старались поменьше выходить из дому.
Жизнь становилась нестерпимой. Бестолковость ее чувствовали все слои населения. Отрезанный от всего мира, предоставленный самому себе, без промышленности и торговли, без денег и без подлинной власти, Киев обречен был на унылое, голодное прозябание. Ни при одном режиме из числа всех сменившихся в Киеве не голодала так интеллигенция, как голодала при поляках.
Уже в середине июня в официальных сводках польского штаба появилось имя Буденного. О нем сообщали с пренебрежением, отряды его были разбиты, уничтожены. Тем не менее они снова появились в ближайших сводках, а базарные слухи нашли его уже в Белой Церкви, недалеко от Киева. С тех пор имя Буденного уже не сходило со страниц газет, и однажды он даже покончил с собой в отчаянии самоубийством. Официальные сводки носили столь успокоительный характер, и так импозантно было впечатление от парада польских войск, что обыватели, действительно, не придавали большого значения рейду Буденного...
Ночью Киев прислушивался к отдаленному немолчному грохоту: это шли обозы. Утром город был уже охвачен паникой... Польская и украинская газеты пытались отрицать серьезность положения. Командующим польской армией был генерал германской службы Смигли-Ридзы. С его слов было официально заявлено, что Киеву никакая опасность не угрожает, прорвавшиеся буденовские части уже окружены и ликвидируются. От себя газеты прибавляли, что Смигли-Ридзы еще ни разу в своей жизни не отступал. Это должно было свидетельствовать об отличных боевых качествах польского генерала, но подействовало в обратном смысле. «Тем хуже, если не умеет отступать», - думали киевляне...
На следующий день и печать уж не могла скрывать истину. Трижды побитый и покончивший самоубийством Буденный не только захватил Бердичев, но и отрезал все пути к отступлению. Разбросанная на большом расстоянии польская дивизия подверглась серьезной опасности. Ей грозило уничтожение по частям среди враждебного населения, готового начать охоту за польскими конями при первом же признаке слабости неприятеля.
Начались тревожные дни отступлении, напоминавшего бегство. В панике бежали поляки...
…нечего было и думать о том, чтобы вывезти все склады, тяжелые орудия, огромные запасы. Не желая, чтобы они попали в руки большевиков, польское командование распорядилось сжечь все склады. И среди бела дня запылали в центре города огромный бывший генерал-губернаторский дворец и прекрасное здание четвертой гимназии. Затем подожжены были занимающие громадную площадь пакгаузы на товарной станции и большой сухарный завод. Со всех сторон подымались к небу огромные столбы пламени и дыма. Казалось, что подожжен весь город...
Грохотали орудия... И покрывая все эти звуки, наводя ужас на жителей, гремели взрывы на днепровских мостах. Несмотря на опасность, под обстрелом, тысячи киевлян стояли на Владимирской горке и многие со слезами смотрели на гибель Цепного и железнодорожного моста. Горели желтым в дневном свете, спокойным огнем все четыре моста. И было видно издали, как рухнул в воду настил, и повисли на быках цепи красавца - Цепного моста, гордости и украшения Киева.
Двенадцать раз менялась власть в Киеве, и несколько раз был он под жестоким артиллерийским обстрелом. Нет в нем улицы, которая не носила бы следов революционной и военной бури. Но ни разу не было в Киеве разрушения, которое проводилось бы с таким холодным и жестоким равнодушием. Ни одна из проходивших через Киев армий не посягала на мосты. И при виде разрушаемых мостов, восстановить которые уже не удастся, при виде разрастающихся пожаров рождалось в киевлянах не только чувство злобы и мести, но и чувство оскорбленного патриотизма, вражды к чужаку-завоевателю. Если бы и победили поляки, вернуться в Киев им уже нельзя было. И они знали это: и поэтому так безжалостно жгли дома и склады. И если бы у них было время, они сожгли бы все, что могли. Но они спешили уходить. Два дня Киев был окутан дымом, и еще на третий день слышались взрывы. Уходя, поляки взрывали за собой все стрелки на железных дорогах, водокачки, мосты...
На складах, подожженных поляками, было колоссальное имущество - мука, консервы, белье и платье, керосин. Небольшую часть командование распределило между польскими гражданами, остающимися в Киеве. Они тащили, сколько могли захватить. Остальное было назначено к уничтожению. И десятки тысяч народа, вскоре - весь Киев, бедные и богатые, были на станции, у пакгаузов, и в городе у горящих складов и старались вытащить из огня, что можно было. Польские солдаты выстрелами отгоняли толпу, но она лезла и лезла, некоторые падали, многие были ранены, и это никого не останавливало. Город принял страшный и отвратительный вид сплошного и безумного мародерства. Польские солдаты приняли в нем участие. За плату они допускали к пожарищу и сами грабили. По всем улицам тянулись люди с мешками, ящиками и ведрами: пудами тащили какао, шоколад, сотнями банок - консервы. Все это тут же на улице перепродавалось. Раздувшиеся как клопы, с набитыми сумками, из которых торчали продукты, безобразно толстые от надетых на себя трех-четырех костюмов, бродили потерявшие воинский вид польские солдаты...
Багровое от пожаров небо, треск ломающихся на огне ружейных патронов, стрельба и вой толпы и немолчная канонада за Днепром - все это создавало кошмарную картину. Надвигались угрозы погрома. Люди, обезумевшие от жадности, готовы были передраться из-за последней полусожженной тряпицы, из-за разлитого в лужах керосина. Польских солдат уже не боялись. На товарной станции в них стреляли с холмов, из-за заборов...
Утром двенадцатого появились в городе первые красноармейцы. Их встречали со сдержанным дружелюбием. Днем стали входить пешие и конные части. Не было киевлянина, который, глядя на оборванных, босых и в лаптях, с ружьями на веревках, красноармейцев, не вспоминал с иронией и злорадством об эффектном театральном параде польской армии. «Санкюлоты»! это слово не раз произносилось в этот день с чувством уважения к победителю.
Директория, то есть Симон Петлюра и кружок украинских политических деятелей сидели в Виннице. В Киев они не переезжали, не то из стратегических соображений, не то памятуя уроки времени прихода немцев на Украину и разгона центральной рады. В Киеве правительство находилось бы в непосредственной зависимости от польского генерала, в Виннице была видимость независимости, охрана собственных войск. Сообщение было плохо налажено и это еще больше тормозило затянувшиеся почти на месяц переговоры об организации власти. Велись эти переговоры за кулисами, в печать и за пределы украинских кругов сведения о них не проникали, и было известно только, что идет жестокая внутренняя борьба... В одной из первых своих статей «Громадське Слово» с насмешкой отозвалось об игре в парламенты и высказалось за диктатуру. Столкновение кружков осложнилось и личными столкновениями. Киевские деятели без особой охоты шли в состав правительства. Бывшие министры, напротив, весьма неохотно расставались со своими портфелями. По-видимому, немалую роль в затягивании переговоров играли и условия союза с поляками. В точности эти условия не были известны. Впоследствии их опубликовала советская печать, и в их число входили будто бы уступка Польше значительной территории на Волыни и аграрная реформа под руководством министра-поляка с охраной интересов польских землевладельцев...
Правительство успело опубликовать декларацию - обычную демократическую декларацию, достаточно бесцветную, с указанием на тождество интересов Польши и Украины в борьбе с московским империализмом... В печати эта декларация появилась тогда, когда уже громче стал гул орудий за Днепром, и когда уже нельзя было скрывать истину о наступлении Буденного.
[Читать далее]Но еще печальнее, чем с организацией центрального правительства, стояло дело с организацией местной власти. Для этого решительно не было сил и людей. Малочисленность украинской интеллигенции дала себя знать еще во время центральной рады и потом при гетмане. Пришлось звать на службу русских чиновников-специалистов, «фаховцев», как их называют на Украине. И стало это слово «фаховец» столь же ругательным, как в советской России - «спец». И в тех же смертных грехах обвиняли «фаховцев», они - чужие, внутренние враги, предатели народного дела, карьеристы. Но ничего нельзя было поделать; украинские интеллигенты тонули бесследно в массе неукраинской интеллигенции. Это было в 1918 году. Но с тех пор положение еще более ухудшилось. Украинская интеллигенция была частью истреблена, частью разогнана, частью разбежалась. Разбежались и фаховцы: кроме того, как русские, они не ко двору были при антирусской политике. Их не приглашали, да они и не шли.
Украинская власть сразу почувствовала пустоту вокруг себя. И вскоре «Громадське Слово» горько жаловалось на политику национальных меньшинств, проявляющих такую неуместную сдержанность. Упрек был направлен, между прочим, и по адресу евреев, которых с самого начала никто и не приглашал к участию в правительстве и к занятию ответственных постов.
Погромы на Украине, по жестокости и размерам превзошедшие резню евреев в 17 и 18 вв., были еще слишком живы в памяти. Они, в сущности, еще не отошли в прошлое, потому что и на этот раз с уходом советской власти повстанцами было разгромлено несколько местечек. Погромная полоса связывалась с именем Петлюры, который был бессилен в желании овладеть своими атаманами и удержать их от зверств, убийств и грабежа. Теперь украинское правительство призвало к национальному миру; но антисемитизм прорывался даже в прогрессивном «Громадськом Слове». Испуганные погромами, доведенные до отчаяния, евреи были - вопреки социальной природе городского торгового мещанства - отброшены к большевикам. Еврейская молодежь в красной армии находила спасителей от поголовного истребления. В Киеве еврейская интеллигенция особенно многочисленна; сюда, спасаясь от погромов, хлынуло население всех окрестных городов и местечек. Еврейская молодежь в поисках заработка заполнила советские канцелярии, и в советской печати был поднят вопрос о «местечковом мещанстве», которое изобилием своим грозит извратить пролетарский характер диктатуры на Украине.
Украинская печать продолжала разрабатывать эту благодарную тему о «местечковом мещанстве». Прозрачный псевдоним прикрывал осторожную антисемитскую игру. Конечно, теперь этому «местечковому мещанству» вход в канцелярии был наглухо закрыт, но заполнить пустые помещения некем было. Квалифицированная еврейская интеллигенция держалась в стороне, не доверяя прочности польско-украинской власти и не сочувствуя антирусской политике...
Положение было действительно тяжкое. Не было людей, не было и денег. В отличие от других правительств, украинское не имело даже печатного ставка. Был некоторый запас карбованцев еще со времени центральной рады и гетманщины, и еще была надежда на поляков. Для реализации всяких финансовых планов необходимо было время, но были неотложные труды. Больницы, школы, детские приюты остались без средств, с советскими бумажками на руках. Надо было организовать милицию, платить чиновникам - денег не было...
К концу месяца пребывания в Киеве польское командование пришло, по-видимому, к заключению, что рассчитывать на самостоятельность украинской власти не приходится, и надо действовать собственными силами. За кулисами делаются попытки нащупать соглашение с другими группами. Если бы оккупация затянулась надолго, польская власть могла бы повторить опыт немецкой власти. Кто знает, не встал ли бы снова вопрос о «гетмане» - более удобной форме прикрытия оккупации, чем демократическое правительство с парламентом.
Конечно, до самого конца официально выдержан был весь декорум украинской независимости. Поляки сумели придать ему надлежащую театральную внешность. Пилсудский обращался с Петлюрой, как с украинским монархом. Еще недавно его, как беглеца, презрительно третировали в Варшаве и держали под фактическим арестом. Теперь старательно подбирали весь дешевый реквизит почета, льстящий национальному самолюбию... Чтобы показаться народу, Петлюра приехал и в Киев... Церемонная встреча напоминала встречу монархов в старое время. От былой демократической простоты ничего не осталось. Речи Петлюры были надуты, напыщенны и бессознательны. По-видимому, он и сам не замечал искусственности своей роли. Его окружал свой «двор» - немногочисленный, но разъеденный интригами, соединившими в себе эмигрантское величие с провинциальностью захолустных углов.
Киев жил между тем своею жизнью, достаточно неприглядной жизнью... Огромное большинство народа, особенно интеллигенция, стали очень скоро испытывать подлинный голод. Из всех бумажек рынок признавал только «царские», их было мало, и запас их скоро истощился. В учреждениях служащим не платили жалованья, промышленные предприятия стояли.
Была надежда, что откроется дверь в Европу, наладится связь с внешним рынком, придет капитал, и оживится промышленность. Надежда эта поблекла еще до того, как выяснилась неудача польской оккупации. Польская власть проявляла крайне слабый интерес к экономической судьбе города и края. Железнодорожная связь с Варшавой была восстановлена, и через неделю после прихода поляков начал циркулировать скорый поезд прямого сообщения, между Киевом и Варшавой. Однако оживления это не внесло. Скорее, напротив, железная дорога явилась руслом, по которому началась утечка остатков буржуазии, застрявших в Киеве. В долговечность польской оккупации не верили, поэтому, кто мог, старался бежать. Но и те, кто оставался, не решались начинать крупных дел. Банки не открывались. Приезжавших в Киев новых людей поражала забитость, нерешительность, робость киевлян. Они не верили, что нынешняя смена властей является последней. В атмосфере неуверенности в завтрашнем дне невозможна была нормальная экономическая жизнь. А со стороны поляков незаметно было желание помочь восстановлению ее. В Киеве было немало поляков - владельцев промышленных предприятий; распространились слухи, что польские власти собираются вывозить в Польшу машины и оборудование с заводов. Эвакуация всякого имущества, действительно, происходила непрерывно. Рабочие были взбудоражены этими слухами и волновались. Приостановились и те немногие предприятия, которые работали при большевиках. Они выполняли главным образом заказы для красной армии. Полякам эти предприятия были не нужны. Безработица принимала хронический характер, и в рабочей среде в связи с денежным кризисом, полным отсутствием валюты нарастало озлобление.
Недовольство поляками питалось еще и из другого источника. На железных дорогах началось принявшее широкие размеры увольнение русских служащих и замена их поляками. Не доверяя местному населению, поляки привозили с собою целиком административный технический железнодорожный персонал. Эта была система, уже проведенная в жизнь в оккупированных местах на Волыни. В Киев потянулись оттуда чиновники и рабочие со своими семьями. Стало известно о той насильственной колонизации, которая проводится мерами военного времени. Всюду в оккупированных местах русские учреждения, административные и учебные, были закрыты, служащие уволены и многие прогнаны с насиженных мест. Вообще русская часть населения почувствовала с обидной остротой враждебное и пренебрежительное к ней отношение со стороны польско-украинской власти. Русский язык был признан только терпимым наряду с другими языками национальных меньшинств. Приказы властей печатались на украинском и польском языках. Русское население будировало втихомолку. В сочувственном тоне говорили о национальном подъеме в советской России, о патриотическом обращении генерала Брусилова к офицерам... Советская печать не проникала в Киев, но выходил подпольный «Коммунист», в котором умело использована была антирусская, оскорбительная для значительной части киевлян политика.
Недовольство охватывало и значительную часть еврейского населения, польские солдаты только первое время держали себя корректно. …участились оскорбления евреев на улицах. Старым евреям солдаты с грубыми шутками и бранью наносили побои и отрезывали тесаками бороды. Это не угрожало жизни, не сопровождалось грабежом (были, впрочем, и случаи грабежа), но носило характер утонченного и жестокого издевательства, тем более оскорбительного, что происходило под прикрытием деклараций о культурной миссии, ради которой и пришли сюда поляки. Когда случаи нападения на евреев и отрезывания бород стали повторяться, евреи снова спрятались по углам: по вечерам город пустел. На базарах солдаты своевольничали, в конфликтах власть брала их сторону, и жертвами оказывались евреи. Что всего однако хуже, оказались совершенно закрытыми для евреев железные дороги. Проехать в Польшу еврею, даже богатому, было невозможно. Некоторым евреям удалось добиться, пользуясь связями, разрешения. На соседней с Киевом станции их высадили из вагона. …много было случаев, когда евреев-коммерсантов, рискнувших выехать из Киева за товаром, избивали в вагонах, иногда насмерть, и выбрасывали на ходу поезда.
О восстановлении экономической жизни, торговой и промышленной, при таких условиях нечего было и говорить. Богатейший торговый центр Украины продолжал опускаться и нищать при поляках, как нищал и разорялся и до них. Хорошо себя чувствовала только спекуляция, приспособлявшаяся великолепно ко всем и ко всяким режимам. Облавы на спекулянтов устраивала царская полиция, потом советская милиция, теперь - польско-украинская стража. Вследствие прибыльности своей эта облава превратилась в регулярную охоту за евреями, проходящими по Крещатику. Спекуляция не прекратилась; но и деловые евреи старались поменьше выходить из дому.
Жизнь становилась нестерпимой. Бестолковость ее чувствовали все слои населения. Отрезанный от всего мира, предоставленный самому себе, без промышленности и торговли, без денег и без подлинной власти, Киев обречен был на унылое, голодное прозябание. Ни при одном режиме из числа всех сменившихся в Киеве не голодала так интеллигенция, как голодала при поляках.
Уже в середине июня в официальных сводках польского штаба появилось имя Буденного. О нем сообщали с пренебрежением, отряды его были разбиты, уничтожены. Тем не менее они снова появились в ближайших сводках, а базарные слухи нашли его уже в Белой Церкви, недалеко от Киева. С тех пор имя Буденного уже не сходило со страниц газет, и однажды он даже покончил с собой в отчаянии самоубийством. Официальные сводки носили столь успокоительный характер, и так импозантно было впечатление от парада польских войск, что обыватели, действительно, не придавали большого значения рейду Буденного...
Ночью Киев прислушивался к отдаленному немолчному грохоту: это шли обозы. Утром город был уже охвачен паникой... Польская и украинская газеты пытались отрицать серьезность положения. Командующим польской армией был генерал германской службы Смигли-Ридзы. С его слов было официально заявлено, что Киеву никакая опасность не угрожает, прорвавшиеся буденовские части уже окружены и ликвидируются. От себя газеты прибавляли, что Смигли-Ридзы еще ни разу в своей жизни не отступал. Это должно было свидетельствовать об отличных боевых качествах польского генерала, но подействовало в обратном смысле. «Тем хуже, если не умеет отступать», - думали киевляне...
На следующий день и печать уж не могла скрывать истину. Трижды побитый и покончивший самоубийством Буденный не только захватил Бердичев, но и отрезал все пути к отступлению. Разбросанная на большом расстоянии польская дивизия подверглась серьезной опасности. Ей грозило уничтожение по частям среди враждебного населения, готового начать охоту за польскими конями при первом же признаке слабости неприятеля.
Начались тревожные дни отступлении, напоминавшего бегство. В панике бежали поляки...
…нечего было и думать о том, чтобы вывезти все склады, тяжелые орудия, огромные запасы. Не желая, чтобы они попали в руки большевиков, польское командование распорядилось сжечь все склады. И среди бела дня запылали в центре города огромный бывший генерал-губернаторский дворец и прекрасное здание четвертой гимназии. Затем подожжены были занимающие громадную площадь пакгаузы на товарной станции и большой сухарный завод. Со всех сторон подымались к небу огромные столбы пламени и дыма. Казалось, что подожжен весь город...
Грохотали орудия... И покрывая все эти звуки, наводя ужас на жителей, гремели взрывы на днепровских мостах. Несмотря на опасность, под обстрелом, тысячи киевлян стояли на Владимирской горке и многие со слезами смотрели на гибель Цепного и железнодорожного моста. Горели желтым в дневном свете, спокойным огнем все четыре моста. И было видно издали, как рухнул в воду настил, и повисли на быках цепи красавца - Цепного моста, гордости и украшения Киева.
Двенадцать раз менялась власть в Киеве, и несколько раз был он под жестоким артиллерийским обстрелом. Нет в нем улицы, которая не носила бы следов революционной и военной бури. Но ни разу не было в Киеве разрушения, которое проводилось бы с таким холодным и жестоким равнодушием. Ни одна из проходивших через Киев армий не посягала на мосты. И при виде разрушаемых мостов, восстановить которые уже не удастся, при виде разрастающихся пожаров рождалось в киевлянах не только чувство злобы и мести, но и чувство оскорбленного патриотизма, вражды к чужаку-завоевателю. Если бы и победили поляки, вернуться в Киев им уже нельзя было. И они знали это: и поэтому так безжалостно жгли дома и склады. И если бы у них было время, они сожгли бы все, что могли. Но они спешили уходить. Два дня Киев был окутан дымом, и еще на третий день слышались взрывы. Уходя, поляки взрывали за собой все стрелки на железных дорогах, водокачки, мосты...
На складах, подожженных поляками, было колоссальное имущество - мука, консервы, белье и платье, керосин. Небольшую часть командование распределило между польскими гражданами, остающимися в Киеве. Они тащили, сколько могли захватить. Остальное было назначено к уничтожению. И десятки тысяч народа, вскоре - весь Киев, бедные и богатые, были на станции, у пакгаузов, и в городе у горящих складов и старались вытащить из огня, что можно было. Польские солдаты выстрелами отгоняли толпу, но она лезла и лезла, некоторые падали, многие были ранены, и это никого не останавливало. Город принял страшный и отвратительный вид сплошного и безумного мародерства. Польские солдаты приняли в нем участие. За плату они допускали к пожарищу и сами грабили. По всем улицам тянулись люди с мешками, ящиками и ведрами: пудами тащили какао, шоколад, сотнями банок - консервы. Все это тут же на улице перепродавалось. Раздувшиеся как клопы, с набитыми сумками, из которых торчали продукты, безобразно толстые от надетых на себя трех-четырех костюмов, бродили потерявшие воинский вид польские солдаты...
Багровое от пожаров небо, треск ломающихся на огне ружейных патронов, стрельба и вой толпы и немолчная канонада за Днепром - все это создавало кошмарную картину. Надвигались угрозы погрома. Люди, обезумевшие от жадности, готовы были передраться из-за последней полусожженной тряпицы, из-за разлитого в лужах керосина. Польских солдат уже не боялись. На товарной станции в них стреляли с холмов, из-за заборов...
Утром двенадцатого появились в городе первые красноармейцы. Их встречали со сдержанным дружелюбием. Днем стали входить пешие и конные части. Не было киевлянина, который, глядя на оборванных, босых и в лаптях, с ружьями на веревках, красноармейцев, не вспоминал с иронией и злорадством об эффектном театральном параде польской армии. «Санкюлоты»! это слово не раз произносилось в этот день с чувством уважения к победителю.