Сергей Штерн об интеллигенции
Из книги Сергея Фёдоровича Штерна «В огне гражданской войны».
Революция и гражданская война еще раз подчеркнули идеализм и бескорыстную любовь к народу со стороны интеллигенции, но с очевидностью выяснилось, что при этом интеллигенции не хватает государственного опыта, размаха, школы и выдержки. Лишенная старым режимом возможности прилагать свои силы на практике и насильственно оторванная от участия в государственном строительстве, интеллигенция, призванная революцией к кормилу правления, выказала свою теоретичность, незнание жизни и людей, книжность. К этому надо добавить еще изрядную мягкотелость, неврастеничность, боязнь ответственности, гипертрофию стремления к коллегиальности, отсутствие твердой воли и умения практически осуществлять поставленное перед собою задание. В то же время большевики проявили недюжинную волю к власти и темпераментность в проявлениях своего упорного стремления захватить власть в свои руки, удерживая ее любой ценой, решительно ни перед чем не останавливаясь.
[Читать далее]Не только отсутствие государственного опыта наложило свою печать на работу интеллигенции, но и склонность ее к разъедающим государственную идею началам максимализма. Страшным оказалось и отвращение интеллигенции к аппарату государственного принуждения, столь сильно было почти всеобщее отвращение перед силой, вера в слово и убеждение. Государственное толстовство свелось к приложению в области управления принципа непротивления злу насилием, начатому применением, кн. Львовым и широко развитому Керенским. Антигосударственный максимализм штурмовал твердыни власти, не стесняясь в средствах и не останавливаясь перед широким применением насилия. В ответ Временное Правительство слишком часто, чтобы не сказать всегда, безвольно проявляло словесное лишь сопротивление, не считая нужным прибегать ко всей совокупности мер государственного воздействия и принуждения. Несправедливо, конечно, было бы отрицать тот факт, что и из среды Вр. Правительства раздавались трезвые голоса, настаивавшие на том, что власть должна быть властью, а не только ее оболочкой, но, в конечном результате, голоса эти оставались вопиющими в пустыне и реальных последствий не имели. Все это расшатывало самый принцип власти, подрывало ее авторитет, сводилось к фейерверку словесности. Накопившееся годами отвращение к репрессиям, полицейским мерам, карательному воздействию заставляло отворачиваться от применения силы даже и тогда, когда власть была в революционных руках. Желание сохранить бескровность революции, характеризовавшую ее первые шаги, свелось к недостаточному сопротивлению преступлениям.
Революционный пафос и слепое преклонение перед конституционными гарантиями не давали даже возможности и помышлять о временной, вызванной обстоятельствами, приостановке действия этих гарантий... Власти перестали бояться, поняв, что безнаказанность гарантирована, так как власть не противится злу насилием.
Даже в отношении к уголовным преступникам в революционные дни в обывательско-интеллигентских кругах начал проявляться дух всепрощения. Сердца многих так размякли, всем хотелось забвения печального прошлого, что не останавливались и перед амнистированием даже уголовных. В иных местах из тюрем выпускали уголовных с нарочитой целью вызвать анархию и панику, а также сжечь архивы суда и расправиться с чинами судебного ведомства или уголовно-розыскной части, кое-кому мешающими и опасными. Но были и бескорыстные сторонники раскрытия уголовных отделений мест заключения. В тюрьмах различных городов вспыхивали бунты, которых администрация обычно не в силах была подавить. Уголовные разбегались по городу, терроризируя население...
Революция своими полумерами и ослаблением карательного воздействия привела к усилению бандитизма, принявшего кровавые и жестокие формы. Когда спохватились, было уже поздно.
Оглядываясь назад, вспоминается также отсутствие сопротивляемости со стороны редакций одесских газет, которые еще в 1918 г., когда большевики терпели независимую печать, дали, что называется, сесть себе на голову, подчиняясь самым нелепым большевистским требованиям. Только один социал-демократический «Южный Рабочий» более стойко держал знамя свободного печатного слова.
/От себя: то есть это не большевики давали оппозиционерам садиться себе на голову, а наоборот. Чудна ты, логика антисоветчика./
В течение всей революции вкусом к власти обладали очень немногие, умение ее удержать и ею пользоваться в общественных целях почти никем не проявлялось. Целый ряд атрибутов власти административной не мог заполняться из-за брезгливо-стыдливого к ним отношения со стороны демократической интеллигенции. Административные посты различных ступеней до самого восстания большевиков находились под некоторым бойкотом интеллигентов, из коих очень немногие соглашались «пачкаться» деятельностью административного характера. Большинство же из тех, кто соглашался взять на себя обязанности государственно-административного характера, не только не проявлял опыта и специальных навыков, которых в начале и ожидать было невозможно, но выказывал кокетливое, доведенное до крайности, отвращение к «бюрократизму» и формализму. Дух времени требовал чистки в рядах подчиненных, среди которых было немало элементов, действительно, неподходящих, развращенных старорежимной атмосферой, но практические соображения властно требовали постепенности в этой чистке, а не немедленной коренной ломки, не дававшей возможности заменить надлежащими кадрами образовавшейся пустоты в служебном и чиновничьем механизме. В частности, неосмотрительно быстро было произведено коллективное раскассирование всей старой полиции, чины которой были отправлены на фронт, где многие, спасая свою шкуру, занялись демагогической агитацией. Не будь спешки и огульности в проведении расформирования полицейских учреждений, можно было бы произвести надлежащий отбор среди чинов полиции, оставив на службе наиболее подходящие элементы и не расстраивая тем самым всего аппарата.
Если в центре была еще возможность быстро и более или менее сносно заполнить основные административные посты, то на местах и эта возможность обычно отсутствовала. Было в Петрограде решено, что посты губернаторов и градоначальников займут временно, до индивидуальных назначений и общей административной реформы, председатели губернских земских управ и городские головы (последние - в градоначальствах), Мин-во внутрен. дел разослало о том циркулярно телеграмму, предписывающую прежним губернаторам и градоначальникам немедленно сдать должность устанавливаемым в телеграмме заместителям. При составлении этой телеграммы новая революционная власть проявила старую повадку к централизму, старое незнание в столице того, что делается на местах, в провинции. Теоретически и схематически получалась, глядя из центра, стройная картина: старорежимные администраторы удаляются и на место их ставятся избранники населения, главари местного самоуправления. На деле же было упущено из внимания, что во многих центрах во главе местного управления стоят лица по назначению, либо элементы антиобщественного склада и ярко черносотенного направления...
До революции казалось, что среди русских интеллигентов имеется много сильных и цельных личностей, то смелыми террористическими актами доказывающих, что слово у них не расходится с делом, то упорной борьбой за конституционные начала действенно подготовлявших новую эру. Но опыт показал, что школа разрушения не является всегда и школой созидания, что творчески-положительная работа требует чего-то иного.
На арене революции копошились сотни и тысячи людей разного калибра и склада, но, все же, имеется основание говорить о безлюдии революционной эпохи, не создавшей ни своих героев, ни своих общепризнанных вождей и руководителей. Упадочная неврастения отметила своим прикосновением иных митинговых ораторов, обладавших даром мгновенно зажигает сердца и увлекать трепетно-напряженные души, но длительного водительства и глубокого практического результата эти вспышки, в общем, не давали.
Нервозность, которая всегда была присуща русской интеллигенции, сильно еще развилась за время войны и революции. Эта нервозность, выливающаяся в истеричность и неврастеничность, многое объясняет в ходе революции, над которой часто реет призрак нервной упадочности. Русский интеллигент всегда недостаточно обращал внимание на свое физическое развитие, а тут еще жизнь задавала беспрерывную трепку нервам: война 1904 г., революция 1905 г., погромы и карательные экспедиции 1900-1907 гг., реакция, война 1914-1917 гг., вторая революция, большевизм, террор, беженство и т. д. - сколько во всем этом источников нервного расстройства; в каких условиях за все эти годы зарождались, росли и развивались дети, подростки, юноши! Перед войной, когда все в России ходило словно над пропастью, к тому же усилилась в буржуазно-интеллигентских кругах страсть к нездоровым наслаждениям, разврат, кутежи. Стали чаще прибегать к кокаину, морфию, опиуму…
Русская интеллигенция всегда и во всем старалась подчинить свою линию поведения интересам народа. Интересы эти иногда и не вполне правильно толковались, но намерения всегда были добрые и искренние. Россия, страна контрастов, знала одновременное сосуществование высшей культуры с высшим невежеством, но лучшие представители культурных слоев неизменно чувствовали свой долг перед народом, свою обязанность поднять его до себя, улучшить его положение... С этим как-то уживалось фактическое незнание народа, на истинный лик которого глаза приоткрыла только революция. Весьма в этом отношении характерна распространенная до последнего времени вера широких кругов интеллигенции не только в возможность осуществления социалистической программы в русской деревне, но и вера в стремление крестьянства к осуществлению социализма. Только немногим было дано предвидение всей иллюзорности этого взгляда, имевшего, между прочим, столько тяжелых и вредных последствий. Светлой памяти А. И. Шингарев, знавший подлинные настроения крестьянства, писал в своем дневнике: «Крестьянство разочарует все ожидания социалистов, как только кончится захват и самый хищнический раздел частновладельческой земли. Никакая социализация не сможет быть осуществлена. Дело кончится и у нас полной противоположностью тому, к чему стремятся социалисты»...
Теперь в кругах интеллигенции уже «примирились» с органической склонностью крестьянства владеть землей на правах частной собственности, но еще так недавно в интеллигентских кругах сильно было отвращение к частнособственническим инстинктам...
Нужно, при этом, различать переживания интеллигентов внутри Советской России и вне ее - в изгнании. Подобно тому, как в самой Совдепии многие, толкаемые нуждой, шли на компромиссы с совестью и отступали от общепринятых моральных норм, так и в беженской среде нужда вызывает порою уродливые и темные явления. В поисках заработка иные беженцы доходят до поступков циничных по своей аморальности, особенно почему-то ярко это сказывалось в 1920-21 гг. в Константинополе, где так процветали русские притоны и русские сводники, где так скандальна была уголовная хроника мира беженцев. Оторванные от родины, лишенные живительного прикосновения к родной почве и родной действительности, в беженстве, как это имело место и в старой, дореволюционной миграции, стала развиваться - влияние безделья - сплетня, клевета, взаимная ненависть, злоба, эгоцентризм, мелочная грызня, игра самолюбий, влияние больной печени и нервов. Этой затхлой и душной атмосферой деморализации в значительной степени заражен беженский русский Париж, от проявлений жизни интеллигентных кругов которого порою отдает запахом тления, разложения и распада. Иные беженские круги всю свою энергию отдают на взаимное подсиживание, брань, крикливую и неприличную полемику. Все это тоже, в известной степени, не свидетельствует ли о нравственном упадке, о моральном развале, о некоторой утрате чутья дозволенного и допустимого?
Революция и гражданская война еще раз подчеркнули идеализм и бескорыстную любовь к народу со стороны интеллигенции, но с очевидностью выяснилось, что при этом интеллигенции не хватает государственного опыта, размаха, школы и выдержки. Лишенная старым режимом возможности прилагать свои силы на практике и насильственно оторванная от участия в государственном строительстве, интеллигенция, призванная революцией к кормилу правления, выказала свою теоретичность, незнание жизни и людей, книжность. К этому надо добавить еще изрядную мягкотелость, неврастеничность, боязнь ответственности, гипертрофию стремления к коллегиальности, отсутствие твердой воли и умения практически осуществлять поставленное перед собою задание. В то же время большевики проявили недюжинную волю к власти и темпераментность в проявлениях своего упорного стремления захватить власть в свои руки, удерживая ее любой ценой, решительно ни перед чем не останавливаясь.
[Читать далее]Не только отсутствие государственного опыта наложило свою печать на работу интеллигенции, но и склонность ее к разъедающим государственную идею началам максимализма. Страшным оказалось и отвращение интеллигенции к аппарату государственного принуждения, столь сильно было почти всеобщее отвращение перед силой, вера в слово и убеждение. Государственное толстовство свелось к приложению в области управления принципа непротивления злу насилием, начатому применением, кн. Львовым и широко развитому Керенским. Антигосударственный максимализм штурмовал твердыни власти, не стесняясь в средствах и не останавливаясь перед широким применением насилия. В ответ Временное Правительство слишком часто, чтобы не сказать всегда, безвольно проявляло словесное лишь сопротивление, не считая нужным прибегать ко всей совокупности мер государственного воздействия и принуждения. Несправедливо, конечно, было бы отрицать тот факт, что и из среды Вр. Правительства раздавались трезвые голоса, настаивавшие на том, что власть должна быть властью, а не только ее оболочкой, но, в конечном результате, голоса эти оставались вопиющими в пустыне и реальных последствий не имели. Все это расшатывало самый принцип власти, подрывало ее авторитет, сводилось к фейерверку словесности. Накопившееся годами отвращение к репрессиям, полицейским мерам, карательному воздействию заставляло отворачиваться от применения силы даже и тогда, когда власть была в революционных руках. Желание сохранить бескровность революции, характеризовавшую ее первые шаги, свелось к недостаточному сопротивлению преступлениям.
Революционный пафос и слепое преклонение перед конституционными гарантиями не давали даже возможности и помышлять о временной, вызванной обстоятельствами, приостановке действия этих гарантий... Власти перестали бояться, поняв, что безнаказанность гарантирована, так как власть не противится злу насилием.
Даже в отношении к уголовным преступникам в революционные дни в обывательско-интеллигентских кругах начал проявляться дух всепрощения. Сердца многих так размякли, всем хотелось забвения печального прошлого, что не останавливались и перед амнистированием даже уголовных. В иных местах из тюрем выпускали уголовных с нарочитой целью вызвать анархию и панику, а также сжечь архивы суда и расправиться с чинами судебного ведомства или уголовно-розыскной части, кое-кому мешающими и опасными. Но были и бескорыстные сторонники раскрытия уголовных отделений мест заключения. В тюрьмах различных городов вспыхивали бунты, которых администрация обычно не в силах была подавить. Уголовные разбегались по городу, терроризируя население...
Революция своими полумерами и ослаблением карательного воздействия привела к усилению бандитизма, принявшего кровавые и жестокие формы. Когда спохватились, было уже поздно.
Оглядываясь назад, вспоминается также отсутствие сопротивляемости со стороны редакций одесских газет, которые еще в 1918 г., когда большевики терпели независимую печать, дали, что называется, сесть себе на голову, подчиняясь самым нелепым большевистским требованиям. Только один социал-демократический «Южный Рабочий» более стойко держал знамя свободного печатного слова.
/От себя: то есть это не большевики давали оппозиционерам садиться себе на голову, а наоборот. Чудна ты, логика антисоветчика./
В течение всей революции вкусом к власти обладали очень немногие, умение ее удержать и ею пользоваться в общественных целях почти никем не проявлялось. Целый ряд атрибутов власти административной не мог заполняться из-за брезгливо-стыдливого к ним отношения со стороны демократической интеллигенции. Административные посты различных ступеней до самого восстания большевиков находились под некоторым бойкотом интеллигентов, из коих очень немногие соглашались «пачкаться» деятельностью административного характера. Большинство же из тех, кто соглашался взять на себя обязанности государственно-административного характера, не только не проявлял опыта и специальных навыков, которых в начале и ожидать было невозможно, но выказывал кокетливое, доведенное до крайности, отвращение к «бюрократизму» и формализму. Дух времени требовал чистки в рядах подчиненных, среди которых было немало элементов, действительно, неподходящих, развращенных старорежимной атмосферой, но практические соображения властно требовали постепенности в этой чистке, а не немедленной коренной ломки, не дававшей возможности заменить надлежащими кадрами образовавшейся пустоты в служебном и чиновничьем механизме. В частности, неосмотрительно быстро было произведено коллективное раскассирование всей старой полиции, чины которой были отправлены на фронт, где многие, спасая свою шкуру, занялись демагогической агитацией. Не будь спешки и огульности в проведении расформирования полицейских учреждений, можно было бы произвести надлежащий отбор среди чинов полиции, оставив на службе наиболее подходящие элементы и не расстраивая тем самым всего аппарата.
Если в центре была еще возможность быстро и более или менее сносно заполнить основные административные посты, то на местах и эта возможность обычно отсутствовала. Было в Петрограде решено, что посты губернаторов и градоначальников займут временно, до индивидуальных назначений и общей административной реформы, председатели губернских земских управ и городские головы (последние - в градоначальствах), Мин-во внутрен. дел разослало о том циркулярно телеграмму, предписывающую прежним губернаторам и градоначальникам немедленно сдать должность устанавливаемым в телеграмме заместителям. При составлении этой телеграммы новая революционная власть проявила старую повадку к централизму, старое незнание в столице того, что делается на местах, в провинции. Теоретически и схематически получалась, глядя из центра, стройная картина: старорежимные администраторы удаляются и на место их ставятся избранники населения, главари местного самоуправления. На деле же было упущено из внимания, что во многих центрах во главе местного управления стоят лица по назначению, либо элементы антиобщественного склада и ярко черносотенного направления...
До революции казалось, что среди русских интеллигентов имеется много сильных и цельных личностей, то смелыми террористическими актами доказывающих, что слово у них не расходится с делом, то упорной борьбой за конституционные начала действенно подготовлявших новую эру. Но опыт показал, что школа разрушения не является всегда и школой созидания, что творчески-положительная работа требует чего-то иного.
На арене революции копошились сотни и тысячи людей разного калибра и склада, но, все же, имеется основание говорить о безлюдии революционной эпохи, не создавшей ни своих героев, ни своих общепризнанных вождей и руководителей. Упадочная неврастения отметила своим прикосновением иных митинговых ораторов, обладавших даром мгновенно зажигает сердца и увлекать трепетно-напряженные души, но длительного водительства и глубокого практического результата эти вспышки, в общем, не давали.
Нервозность, которая всегда была присуща русской интеллигенции, сильно еще развилась за время войны и революции. Эта нервозность, выливающаяся в истеричность и неврастеничность, многое объясняет в ходе революции, над которой часто реет призрак нервной упадочности. Русский интеллигент всегда недостаточно обращал внимание на свое физическое развитие, а тут еще жизнь задавала беспрерывную трепку нервам: война 1904 г., революция 1905 г., погромы и карательные экспедиции 1900-1907 гг., реакция, война 1914-1917 гг., вторая революция, большевизм, террор, беженство и т. д. - сколько во всем этом источников нервного расстройства; в каких условиях за все эти годы зарождались, росли и развивались дети, подростки, юноши! Перед войной, когда все в России ходило словно над пропастью, к тому же усилилась в буржуазно-интеллигентских кругах страсть к нездоровым наслаждениям, разврат, кутежи. Стали чаще прибегать к кокаину, морфию, опиуму…
Русская интеллигенция всегда и во всем старалась подчинить свою линию поведения интересам народа. Интересы эти иногда и не вполне правильно толковались, но намерения всегда были добрые и искренние. Россия, страна контрастов, знала одновременное сосуществование высшей культуры с высшим невежеством, но лучшие представители культурных слоев неизменно чувствовали свой долг перед народом, свою обязанность поднять его до себя, улучшить его положение... С этим как-то уживалось фактическое незнание народа, на истинный лик которого глаза приоткрыла только революция. Весьма в этом отношении характерна распространенная до последнего времени вера широких кругов интеллигенции не только в возможность осуществления социалистической программы в русской деревне, но и вера в стремление крестьянства к осуществлению социализма. Только немногим было дано предвидение всей иллюзорности этого взгляда, имевшего, между прочим, столько тяжелых и вредных последствий. Светлой памяти А. И. Шингарев, знавший подлинные настроения крестьянства, писал в своем дневнике: «Крестьянство разочарует все ожидания социалистов, как только кончится захват и самый хищнический раздел частновладельческой земли. Никакая социализация не сможет быть осуществлена. Дело кончится и у нас полной противоположностью тому, к чему стремятся социалисты»...
Теперь в кругах интеллигенции уже «примирились» с органической склонностью крестьянства владеть землей на правах частной собственности, но еще так недавно в интеллигентских кругах сильно было отвращение к частнособственническим инстинктам...
Нужно, при этом, различать переживания интеллигентов внутри Советской России и вне ее - в изгнании. Подобно тому, как в самой Совдепии многие, толкаемые нуждой, шли на компромиссы с совестью и отступали от общепринятых моральных норм, так и в беженской среде нужда вызывает порою уродливые и темные явления. В поисках заработка иные беженцы доходят до поступков циничных по своей аморальности, особенно почему-то ярко это сказывалось в 1920-21 гг. в Константинополе, где так процветали русские притоны и русские сводники, где так скандальна была уголовная хроника мира беженцев. Оторванные от родины, лишенные живительного прикосновения к родной почве и родной действительности, в беженстве, как это имело место и в старой, дореволюционной миграции, стала развиваться - влияние безделья - сплетня, клевета, взаимная ненависть, злоба, эгоцентризм, мелочная грызня, игра самолюбий, влияние больной печени и нервов. Этой затхлой и душной атмосферой деморализации в значительной степени заражен беженский русский Париж, от проявлений жизни интеллигентных кругов которого порою отдает запахом тления, разложения и распада. Иные беженские круги всю свою энергию отдают на взаимное подсиживание, брань, крикливую и неприличную полемику. Все это тоже, в известной степени, не свидетельствует ли о нравственном упадке, о моральном развале, о некоторой утрате чутья дозволенного и допустимого?