Сергей Штерн о крестьянах и помещиках
Из книги Сергея Фёдоровича Штерна «В огне гражданской войны».
Русское крестьянство, темное, загнанное, жадное, забитое и невежественное, таило в себе отрицательные черты, накопленные в течение длинного ряда лет бесправия, безграмотности, беззакония и безземелья. Все это дало обильные всходы в революционный период. Одни - большинство - не предвидели характер этих всходов, не зная народа, убаюканные слащавым народничеством значительной части нашей литературы. Другие, знавшие деревню не из книг, а из живой действительности, не сумели - и даже не попытались - канализировать темные стороны крестьянского быта, парализовать действие разрушительных, антикультурных сил...
[Читать далее]Большое, конечно, горе, что русский либерализм, русский радикализм, русский социализм, в общем, недостаточно точно знали русский народ. Создано было туманное, книжное представление, далекое от действительности, полное иллюзий и прикрас... «Деревня» И. А Бунина, написанная еще в 1909 г., дала картину серых деревенских будней, с их пьянством, темнотой, дикостью, злобой, эгоизмом, узостью, жадностью, косностью и мраком. Но и бунинская «Деревня» не убила многих иллюзий, не привила любви к жизненной правде, не научила смотреть истине в глаза, не предостерегла от многих горьких разочарований, столь остро сказавшихся 8 лет спустя после опубликования «поэмы» Ив. Бунина. Такова, впрочем, судьба литературных произведений, дававших трезвую и реальную оценку жизни деревни. И у Глеба Успенского вырывалось восклицание по адресу мужика: «с ним не сольешься, а сопьешься», но и этот крик отчаяния как-то не был услышан и правильно учтен. В равной степени, только мимоходом коснулась общественного сознания и мягкая сатира чеховских «Мужиков».
Если в помещичьих кругах и знали подлинный лик деревни, то не только обычно ничего не делали для его изменения и улучшения, но, наоборот, опекунской плетью и «отеческой» эксплуатацией только заостряли положение. Нужно было давно понять, что плетью обуха не перешибешь, что упорным эгоизмом одной стороны не излечить не менее жадной и упорной тяги к земле другой стороны. Всего этого не хотели понять ни в Совете объединенного дворянства, ни в царском правительстве. В результате - рост озлобления, накопление мстительных чувств, беспросветное невежество, потомственный алкоголизм. Никто и не стремился внести примиряющее начало, ослабить правовой и экономический гнет, просветить, одним словом - разрядить атмосферу, внести в нее хоть немного больше света, справедливости и человеколюбия. В итоге - скопилось столько взрывчатых газов, что сотрясение и получилось небывалое по количеству жертв и по своей разрушительной силе.
Татарское иго, крепостное право, война - таковы этапы жизни русского крестьянства, подготовлявшие разгул его низменных страстей в период революции. Веками накоплялась злоба, ненависть, неуважение к личности, обесценение ценности жизни и т. д. Три года войны были для темных умов длинной чередой организованных и дозволенных убийств. На войне - «жизнь-копейка», и в революции крестьянское сознание не дошло до уважения к ценности жизни. Пролитие крови на внешнем фронте получило как бы продолжение в кровопролитии на фронте внутреннем. Из кровавого зарева войны, в нездоровых испарениях милитаризма родилась революция 1917 г. и с самого своего начала носила она в себе зачатки кровавого безумия...
Пожар революции показал воочию, как слабо и ничтожно было чувство патриотизма в крестьянской среде. О родине, об общих интересах, о России никто не думал, все помыслы были направлены в сторону чего-то более узкого - удовлетворения личного земельного голода. Жадно тянуло к земле, к обладанию ею, к захвату ее в возможно большем количестве. Это заставляло бросить фронт, это побуждало не сдавать винтовки, сохраняя ее «на всякий случай», это же диктовало и бессознательно-стихийные «действия» на местах - от захвата соседнего имения до разгрома усадьбы, - чтобы исчез и этот символ помещичьего строя, - до уничтожения инвентаря - чтобы нельзя было и в будущем восстановить крупное помещичье хозяйство. В этой тяге к земле и жажде наживы проявлялось не только чисто стихийно-магнетическое притяжение к объекту вековых мечтаний и вожделений - власть земли, - но сказывалась также и власть тьмы - органическая страсть к разрушению, скифская дикость, первобытное стремление к уничтожению культурных ценностей, таких непонятных, чуждых и раздражающих своей связью и принадлежностью им, - барам и помещикам, - людям с той стороны баррикады.
Революция 1917-1918 гг. дала кроваво-яркий образчик особых свойств уклада нашей деревни: солдатско-крестьянская вольница оставляла фронт, упорно не поддавалась убеждениям о необходимости защиты родины, понятие о которой в крестьянском сознании затмевалось представлением о родной деревне, волости, уезде. К чему-де прилагать усилия к борьбе с внешним врагом родины, когда нужно спешить покончить с завладением землею, преодолеть сопротивление соседних помещиков, внутренних врагов безземельного и малоземельного крестьянства? Только впоследствии, при немецкой оккупации юга России, национальные импульсы стали уже в некоторой степени проявляться и в крестьянской среде, выливаясь в партизанскую борьбу против немцев. Оккупанты стали вывозить хлеб - и крестьяне стали всячески мешать им, оказывая содействие забастовке протеста железнодорожников на Юго-Западных жел. дорогах, организуя повстанческие отряды и т. д.
Пока еще существовала общегосударственная власть, выдвинутая революцией, ее распоряжений деревня не выполняла, недоверчиво видя в них отзвуки чего-то старого и чуждого. Недоверие к государственной власти породило стремление обходиться собственными установлениями, которым и центральная государственная власть пыталась передать свои полномочия и права. Но деревня прислушивалась и к голосу земельных комитетов, волостных земств, советов крестьянских депутатов лишь постольку, поскольку они потакали вожделениям рядового крестьянства: не брали, а - давали, не принуждали, а - обещали. Деревня хотела сама захватить землю у помещиков, сама ее распределить, самой проделать весь процесс перехода и закрепления помещичьей земли за крестьянами-землепашцами. При этом думали не столько о крестьянах-землепашцах вообще, сколько о жителях сел и деревень, прилегающих к данному имению: не только не было общегосударственного масштаба, не дошли и до общеклассового сознания, все сводилось к ближайшей околице, к соседним мужикам и соседнему имению.
…
Поместное дворянство, несмотря на то, что оно сравнительно давно уже успело накопить определенные культурные навыки и познания, не выявило, в общем, своей культурно-примиряющей роли в революции. Напротив того, помещичий эгоизм, жадность и узость проявлялись все время параллельно с эгоизмом, жадностью и узостью крестьян. Как элемент внешне культурно-отполированный, помещики, конечно, отстаивали идею государственности, но вносили при этом столько классового, столько личного, что сводилась на нет вся ценность приверженности букве государственности, ибо искажался ее дух, требующий принесения в жертву частных интересов общим. Но даже и при подобном, узко-тенденциозном подходе к государственной идее, большинство помещиков не умело оказать помощь государственной власти, не умея, в то же время, и пойти на уступки духу времени. Помощь власти оказывалась обычно «с хитрецой», с затаенной задней мыслью, с тайной надеждой обойти и затем оседлать в свою пользу коня репрессий. Дух максимализма мешал частичным хотя бы уступкам, не допускал отказа от большинства прав и преимуществ ради спасения хотя бы части (в виде, напр., усадьбы или дачи).
Как это ни странно, но 60 лет раньше в среде русских владеющих классов сказалось меньше проявлений крепостнического духа, чем теперь. Может быть, дикий разгул аграрных погромов 1905 и 1917-1918 гг. убил ростки идеализма, может быть, крушение иллюзий иных владельцев дворянских гнезд и вишневых садов парализовало в этой среде стремление проявить гуманность культурного человека и гражданина-патриота, может быть, общий дух меркантилизма вызвал у обреченных историческим ходом развития страны на постепенное уничтожение - особо упорное стремление к самозащите и самоохране, но факт остается фактом. По чувству человечности бывает жаль обреченных, романтики и фанатики пытаются поддержать их существование, но длительно продлить его все равно не удается и зря только бередят рану и манят несбыточными надеждами...
Было бы неправильным и однобоким огульное отрицание исторической роли поместного дворянства в русской жизни и русской культуре. Наш образованный класс долгое время рекрутировался почти исключительно из рядов поместного класса... Но нужно признать что все это - в прошлом, что все это исторически уже изжито и не подлежит воскрешению, что на сцену выступают новые люди с новыми песнями, наиболее дальновидные из которых готовы признать исторические заслуги поместного дворянства, категорически отказываясь признать его притязания и на дальнейшую роль и значение, политическое и экономическое. Речь ведь идет не о временном параличе, летаргии или анабиозе, а об увядании, тлении, смерти. Это, однако, все еще упорно отрицается помещичьими элементами, во что бы то ни стало стремящимися «доказать», что зубр - зверь, хотя и редкий, но живучий. Состоявшиеся в Париже летом 1921 г. совещания земских и городских гласных дали необычайно яркую картину трагикомической пляски живых трупов, словно только что выскочивших из спиртовой банки. Пахнущие нафталином манекены, старосветские участники приснопамятных дворянских собраний, все еще не сознают происшедшего сдвига, все еще пытаются цепляться за остатки и обломки прошлого. Они считают себя горделиво «солью земли», монополистами общественности. В нюансах не разбираются, на всех не «своих» глядят сверху вниз, любезно суля виселицу всем, не сотворившим себе кумира из резолюций рейхенгальского «съезда хозяйственного восстановления России». Не приходится искать даже тени принципиальности в этом стремлении уберечь свое сословие от окончательного ухода с исторической арены: все сводится к эгоистической заботе о своих личных и материальных привилегиях, на которые посягнул «некто в красном», за это остро ненавидимый. Все, в конечном итоге, сводится отнюдь не к борьбе за какие бы то ни было общественные идеалы, пусть даже сословного типа, а к простой тяге к восстановлению своих поместий и своей личной роли, как помещика.
…ни помещики, ни крестьяне в своей массе не проявили творчески-созидательной работы в процессе революционно-государственного строительства. Анархия, причинившая столько горя стране и ее культуре, как нам рисуется, кое-чему научила крестьянство, что дает основание не без некоторого оптимизма глядеть на будущее. Того же нельзя сказать, в виде общего правила, о помещичьих кругах, которые не восприняли уроков истории и мало склонны подчиниться исторической необходимости.
Русское крестьянство, темное, загнанное, жадное, забитое и невежественное, таило в себе отрицательные черты, накопленные в течение длинного ряда лет бесправия, безграмотности, беззакония и безземелья. Все это дало обильные всходы в революционный период. Одни - большинство - не предвидели характер этих всходов, не зная народа, убаюканные слащавым народничеством значительной части нашей литературы. Другие, знавшие деревню не из книг, а из живой действительности, не сумели - и даже не попытались - канализировать темные стороны крестьянского быта, парализовать действие разрушительных, антикультурных сил...
[Читать далее]Большое, конечно, горе, что русский либерализм, русский радикализм, русский социализм, в общем, недостаточно точно знали русский народ. Создано было туманное, книжное представление, далекое от действительности, полное иллюзий и прикрас... «Деревня» И. А Бунина, написанная еще в 1909 г., дала картину серых деревенских будней, с их пьянством, темнотой, дикостью, злобой, эгоизмом, узостью, жадностью, косностью и мраком. Но и бунинская «Деревня» не убила многих иллюзий, не привила любви к жизненной правде, не научила смотреть истине в глаза, не предостерегла от многих горьких разочарований, столь остро сказавшихся 8 лет спустя после опубликования «поэмы» Ив. Бунина. Такова, впрочем, судьба литературных произведений, дававших трезвую и реальную оценку жизни деревни. И у Глеба Успенского вырывалось восклицание по адресу мужика: «с ним не сольешься, а сопьешься», но и этот крик отчаяния как-то не был услышан и правильно учтен. В равной степени, только мимоходом коснулась общественного сознания и мягкая сатира чеховских «Мужиков».
Если в помещичьих кругах и знали подлинный лик деревни, то не только обычно ничего не делали для его изменения и улучшения, но, наоборот, опекунской плетью и «отеческой» эксплуатацией только заостряли положение. Нужно было давно понять, что плетью обуха не перешибешь, что упорным эгоизмом одной стороны не излечить не менее жадной и упорной тяги к земле другой стороны. Всего этого не хотели понять ни в Совете объединенного дворянства, ни в царском правительстве. В результате - рост озлобления, накопление мстительных чувств, беспросветное невежество, потомственный алкоголизм. Никто и не стремился внести примиряющее начало, ослабить правовой и экономический гнет, просветить, одним словом - разрядить атмосферу, внести в нее хоть немного больше света, справедливости и человеколюбия. В итоге - скопилось столько взрывчатых газов, что сотрясение и получилось небывалое по количеству жертв и по своей разрушительной силе.
Татарское иго, крепостное право, война - таковы этапы жизни русского крестьянства, подготовлявшие разгул его низменных страстей в период революции. Веками накоплялась злоба, ненависть, неуважение к личности, обесценение ценности жизни и т. д. Три года войны были для темных умов длинной чередой организованных и дозволенных убийств. На войне - «жизнь-копейка», и в революции крестьянское сознание не дошло до уважения к ценности жизни. Пролитие крови на внешнем фронте получило как бы продолжение в кровопролитии на фронте внутреннем. Из кровавого зарева войны, в нездоровых испарениях милитаризма родилась революция 1917 г. и с самого своего начала носила она в себе зачатки кровавого безумия...
Пожар революции показал воочию, как слабо и ничтожно было чувство патриотизма в крестьянской среде. О родине, об общих интересах, о России никто не думал, все помыслы были направлены в сторону чего-то более узкого - удовлетворения личного земельного голода. Жадно тянуло к земле, к обладанию ею, к захвату ее в возможно большем количестве. Это заставляло бросить фронт, это побуждало не сдавать винтовки, сохраняя ее «на всякий случай», это же диктовало и бессознательно-стихийные «действия» на местах - от захвата соседнего имения до разгрома усадьбы, - чтобы исчез и этот символ помещичьего строя, - до уничтожения инвентаря - чтобы нельзя было и в будущем восстановить крупное помещичье хозяйство. В этой тяге к земле и жажде наживы проявлялось не только чисто стихийно-магнетическое притяжение к объекту вековых мечтаний и вожделений - власть земли, - но сказывалась также и власть тьмы - органическая страсть к разрушению, скифская дикость, первобытное стремление к уничтожению культурных ценностей, таких непонятных, чуждых и раздражающих своей связью и принадлежностью им, - барам и помещикам, - людям с той стороны баррикады.
Революция 1917-1918 гг. дала кроваво-яркий образчик особых свойств уклада нашей деревни: солдатско-крестьянская вольница оставляла фронт, упорно не поддавалась убеждениям о необходимости защиты родины, понятие о которой в крестьянском сознании затмевалось представлением о родной деревне, волости, уезде. К чему-де прилагать усилия к борьбе с внешним врагом родины, когда нужно спешить покончить с завладением землею, преодолеть сопротивление соседних помещиков, внутренних врагов безземельного и малоземельного крестьянства? Только впоследствии, при немецкой оккупации юга России, национальные импульсы стали уже в некоторой степени проявляться и в крестьянской среде, выливаясь в партизанскую борьбу против немцев. Оккупанты стали вывозить хлеб - и крестьяне стали всячески мешать им, оказывая содействие забастовке протеста железнодорожников на Юго-Западных жел. дорогах, организуя повстанческие отряды и т. д.
Пока еще существовала общегосударственная власть, выдвинутая революцией, ее распоряжений деревня не выполняла, недоверчиво видя в них отзвуки чего-то старого и чуждого. Недоверие к государственной власти породило стремление обходиться собственными установлениями, которым и центральная государственная власть пыталась передать свои полномочия и права. Но деревня прислушивалась и к голосу земельных комитетов, волостных земств, советов крестьянских депутатов лишь постольку, поскольку они потакали вожделениям рядового крестьянства: не брали, а - давали, не принуждали, а - обещали. Деревня хотела сама захватить землю у помещиков, сама ее распределить, самой проделать весь процесс перехода и закрепления помещичьей земли за крестьянами-землепашцами. При этом думали не столько о крестьянах-землепашцах вообще, сколько о жителях сел и деревень, прилегающих к данному имению: не только не было общегосударственного масштаба, не дошли и до общеклассового сознания, все сводилось к ближайшей околице, к соседним мужикам и соседнему имению.
…
Поместное дворянство, несмотря на то, что оно сравнительно давно уже успело накопить определенные культурные навыки и познания, не выявило, в общем, своей культурно-примиряющей роли в революции. Напротив того, помещичий эгоизм, жадность и узость проявлялись все время параллельно с эгоизмом, жадностью и узостью крестьян. Как элемент внешне культурно-отполированный, помещики, конечно, отстаивали идею государственности, но вносили при этом столько классового, столько личного, что сводилась на нет вся ценность приверженности букве государственности, ибо искажался ее дух, требующий принесения в жертву частных интересов общим. Но даже и при подобном, узко-тенденциозном подходе к государственной идее, большинство помещиков не умело оказать помощь государственной власти, не умея, в то же время, и пойти на уступки духу времени. Помощь власти оказывалась обычно «с хитрецой», с затаенной задней мыслью, с тайной надеждой обойти и затем оседлать в свою пользу коня репрессий. Дух максимализма мешал частичным хотя бы уступкам, не допускал отказа от большинства прав и преимуществ ради спасения хотя бы части (в виде, напр., усадьбы или дачи).
Как это ни странно, но 60 лет раньше в среде русских владеющих классов сказалось меньше проявлений крепостнического духа, чем теперь. Может быть, дикий разгул аграрных погромов 1905 и 1917-1918 гг. убил ростки идеализма, может быть, крушение иллюзий иных владельцев дворянских гнезд и вишневых садов парализовало в этой среде стремление проявить гуманность культурного человека и гражданина-патриота, может быть, общий дух меркантилизма вызвал у обреченных историческим ходом развития страны на постепенное уничтожение - особо упорное стремление к самозащите и самоохране, но факт остается фактом. По чувству человечности бывает жаль обреченных, романтики и фанатики пытаются поддержать их существование, но длительно продлить его все равно не удается и зря только бередят рану и манят несбыточными надеждами...
Было бы неправильным и однобоким огульное отрицание исторической роли поместного дворянства в русской жизни и русской культуре. Наш образованный класс долгое время рекрутировался почти исключительно из рядов поместного класса... Но нужно признать что все это - в прошлом, что все это исторически уже изжито и не подлежит воскрешению, что на сцену выступают новые люди с новыми песнями, наиболее дальновидные из которых готовы признать исторические заслуги поместного дворянства, категорически отказываясь признать его притязания и на дальнейшую роль и значение, политическое и экономическое. Речь ведь идет не о временном параличе, летаргии или анабиозе, а об увядании, тлении, смерти. Это, однако, все еще упорно отрицается помещичьими элементами, во что бы то ни стало стремящимися «доказать», что зубр - зверь, хотя и редкий, но живучий. Состоявшиеся в Париже летом 1921 г. совещания земских и городских гласных дали необычайно яркую картину трагикомической пляски живых трупов, словно только что выскочивших из спиртовой банки. Пахнущие нафталином манекены, старосветские участники приснопамятных дворянских собраний, все еще не сознают происшедшего сдвига, все еще пытаются цепляться за остатки и обломки прошлого. Они считают себя горделиво «солью земли», монополистами общественности. В нюансах не разбираются, на всех не «своих» глядят сверху вниз, любезно суля виселицу всем, не сотворившим себе кумира из резолюций рейхенгальского «съезда хозяйственного восстановления России». Не приходится искать даже тени принципиальности в этом стремлении уберечь свое сословие от окончательного ухода с исторической арены: все сводится к эгоистической заботе о своих личных и материальных привилегиях, на которые посягнул «некто в красном», за это остро ненавидимый. Все, в конечном итоге, сводится отнюдь не к борьбе за какие бы то ни было общественные идеалы, пусть даже сословного типа, а к простой тяге к восстановлению своих поместий и своей личной роли, как помещика.
…ни помещики, ни крестьяне в своей массе не проявили творчески-созидательной работы в процессе революционно-государственного строительства. Анархия, причинившая столько горя стране и ее культуре, как нам рисуется, кое-чему научила крестьянство, что дает основание не без некоторого оптимизма глядеть на будущее. Того же нельзя сказать, в виде общего правила, о помещичьих кругах, которые не восприняли уроков истории и мало склонны подчиниться исторической необходимости.