Никанор Савич о белых. Часть II
Из Воспоминаний Никанора Васильевича Савича.
Однажды ночью меня разбудил офицер, присланный из штаба генерала Врангеля, и вручил копию нового рапорта Врангеля Деникину. Вторая копия должна была быть передана Лукомскому. Тон документа не оставлял никаких иллюзий. Положение армии признавалось отчаянным, указывалось, что она разрезана пополам, что в Добрармии всего около 8000 бойцов, в то время как в обозах и тылах 90 000 человек, что резервы не дерутся и общий развал заставляет думать об отступлении на какую-либо укрепленную линию. Надо спешно укреплять Крым и подступы к Новороссийску, а также оборонительную линию Таганрог - Новочеркасск, которая должна дать возможность остановиться, собраться с духом, привести армию в порядок. Только после этого в Ставке серьезно обеспокоились. Было приказано составить план эвакуации. Опять в Особом Совещании начались разговоры о подготовке эвакуации. Вместо того, чтобы принимать решения,- бесконечные прения в многоголовой коллегии тогда, когда должен распоряжаться и решать один толковый человек. Это было очередное проявление проклятия русской жизни - говорить там, где надо действовать. А в результате просто потеряли дорогое время, и только Тихменев, начальник передвижения войск, предложил немедленно отправить в безопасное место жен и семейства, что и было принято. Боже, какой гвалт и возмущение вызвало это принятое, но потом не выполненное постановление.[Читать далее]
Женщины решительно заявили, что без мужей они никуда не поедут, а мужья подняли крик, что не могут отпустить семьи... Факт, характерный как показатель полного падения авторитета власти и разложения административного аппарата. Власть не посмела настоять на своем решении, семьи оставались до последнего момента, затруднив и без того тягостную эвакуацию. Тысячи оставшихся в Ростове больных и раненых - на совести храброго Федорова и наших добродетельных дам, отказавшихся ехать без супругов. Конечно, потом, когда опасность была на носу, об этой добродетели и храбрости забыли и уезжали без мужей. Точно так же и члены Особого Совещания вместе с армией не отступали, не отстреливались, а как-то благополучно попали в поезда, вовремя переправились в безопасное место. Конечно, сильная власть просто составила бы расписание посадок и выезда из Ростова с тем, что всякий, не севший в свой поезд, должен совсем остаться. Это мелкий факт, но характерный для власти. Как бы то ни было, армия стремительно отступала, а мы бесконечно разговаривали об эвакуации. Наконец, в начале декабря началась тревога среди публики. Через Новочеркасск и Ростов потянулись бесконечные вереницы обозов отступавших кубанцев, которые откровенно удирали с фронта. К этому времени Рада, состоявшая на две трети из эсеров, успела достаточно поработать над разложением казачества. В сущности, большинство кубанских депутатов действовало полусознательно или даже совсем бессознательно. Просто это были безграмотные в политическом отношении полуинтеллигенты, натасканные с давних пор на эсеровских брошюрках. Они как попугаи твердили всем и всюду одно и то же: демократия, народоправство, борьба с реакцией и диктатурой и т. д., забывая, что идет жестокая гражданская война. Эта проповедь в умах уставших и темных казаков делала такое же злое дело, каким была агитация первого совдепа во времена Львова и Керенского. Только тогда был лозунг - «без аннексий и контрибуций»,- а теперь - «демократическая власть без диктатуры». Казаки стали говорить, что без полной уверенности, что Деникин на это не пойдет, они воевать не могут. Но если бы он и принял их требования, все равно кубанцы воевать не стали. Ибо раз дисциплина сломлена и собственные их вожди вселили в них мысль, что они вольны воевать или не воевать по своему усмотрению, то, конечно, они воевать не будут: люди устали, награбили, каждый казак считал себя миллионером, что же ему еще рисковать головою? Довольно, навоевались, нажились - и по домам.
День и ночь через город тянулись обозы с разнообразным добром под конвоем кубанцев на сытых прекрасных конях. Люди прекрасно одеты, физиономии от жира лопнуть хотят. Все веселы, довольны, поют песни, и никто не думает о защите своих домов. Ведь враг еще далеко, авось и без нас обойдется, авось как-нибудь с ним столкуются на демократической платформе, хотя бы ценой добровольческой крови.
На ростовцев это зрелище произвело сильное впечатление. Первым побежало именитое купечество. Во время войны, революции и Белого движения эти господа вполне показали свою сущность: гордость, зависть к аристократии, бесконечную жажду власти и еще больший эгоизм. В свое время они финансировали революцию. Однажды (еще до революции) Литвинов-Фалинский, близко стоявший к этим кругам, рассказывал при мне, что купечество Москвы решило дать десятки миллионов на революцию. Я не поверил. Но во время эвакуации на «Св. Николае» генерал Климович описывал мне подготовку революции. По его словам, в 1916 году в Москве был образован революционный штаб из пяти лиц: Коновалова, Челнокова, кн. Львова, Бубликова и Рябушинского. Около них группировалось почти все кадетствующее именитое купечество, деятели земского и городского союзов. Питерские кадеты под влиянием их думской фракции возражали против идеи революции во время войны и, по-видимому, остались вне комбинации. Москвичи приняли горячее участие в деле. Для них революция была борьбой за власть, за влияние на направление политики государства. Они дали средства. Земский и Городской союзы работали в армии и среди буржуазии. Но ни у кого из этой компании не было щупальцев в казармах и на фабриках. Поэтому они связались с левыми Государственной Думы, с Керенским, Чхеидзе, Скобелевым и К°. Последние работали в казармах и среди рабочих. Они образовали из одних специалистов свой революционный комитет, который был в контакте с первым, пользовался его средствами, но вел свою собственную линию. Первые откладывали момент революции, вторые его торопили. Взрыв в феврале 1917 года - дело рук второй организации, которая воспользовалась деньгами первой, чтобы зажечь пожар и вырвать власть не только у старого врага, но и у нового союзника. Когда начался развал, наши миллионеры, чтобы перестраховаться, давали деньги на издание пробольшевистских газет. До большевиков они еще надеялись спасти свою шкуру и капиталы, отдав на разграбление помещика. Потом часть их сразу сбежала за границу, другие перебрались на юг, где своею деятельностью вызывали негодование военного элемента. Так, углепромышленники вели беспрерывную борьбу с начальником путей сообщения из-за цен на уголь, в результате которой в решительный момент, когда потребовалась усиленная работа по перевозке войск, у железных дорог ощущался резкий недостаток угля, десятки миллионов которого потом достались большевикам даром. Для характеристики этой публики, собравшейся в Ростове, достаточно указать, что председателем их Союза был Сироткин, репутация которого на Волге и деятельность в Архангельске во время войны хорошо известны. Теперь он первый решил удирать. Ко мне пришел член Государственной Думы Ростовцев, служивший в Торгово-промышленном союзе, и спросил: «Скажите по совести, вероятно, тикать пора, дела плохи. Вот Сироткин вчера заявил, что надо ехать во Францию и доложить Рябушинскому о нуждах торгово-промышленного класса и что он берет на себя эту миссию. А он всегда бежит первый». Я посоветовал Николаю Александровичу не откладывать отъезда и вовремя перебраться в Новороссийск. Началось со спекулянтов, затем паника распространилась среди служащих гражданских ведомств. Их храбрые жены сразу забыли о своем решении не расставаться с супругами, все и вся думало только об одном: как бы попасть в вагон. Но было уже поздно. В ростовский узел непрерывно вливались бесчисленные поезда (с беженцами и имуществом), направляемые по нескольким путям с севера и запада, они совершенно забивали станцию. В Особом Совещании вновь обсуждался план эвакуации, теперь уже не говорили об обязанности разделить участь армии, быстро распределили, что перевезти в Екатеринодар, что в Новороссийск, а что и в Крым. Чтобы установить скорую связь с последним, решили связать его телеграфным кабелем с Таманью. Раньше об этом как-то не думали. Осуществить это намерение не удалось, так как кабель оказался неисправным и потребовал долгого ремонта. В Екатеринодар и далее поехали квартирьеры. Но уже через два дня пришло известие, что кубанцы не желают пускать к себе ни членов Особого Совещания, ни его органов и учреждений. Во главе Рады стояли люди эсеровского толка, которые постановили принять армию, штабы, военные учреждения, а остальным отказать в гостеприимстве. Впрочем, само Особое Совещание уже агонизировало. Вместе с развалом фронта рухнула слабая организация гражданской власти. Всю вину за поражение военные элементы переносили на тыл. И получалось, что в поражении были виновны не командный состав, не ошибки военных, не моральное состояние армии, но кто-то другой. Искали козла отпущения. И нашли его в Особом Совещании. Конечно, последнее не протестовало, а охотно делало вид, что само верит в приписываемую ему вину. Особенно в этом отношении старались Астров и Федоров. Это была попытка поддержать доверие к высшему командному составу, особенно к штабу и его главе - генералу Романовскому, которого уже давно стали называть злым гением армии. Но пока все же надо было кому-то распоряжаться, надо было иметь административный центр, время слов прошло.
Ставка Врангеля откатилась почти до Ростова, некоторые части его штаба расположились в Кущевке. Падение Ростова было вопросом дней, а не недель. Решено было начать эвакуацию в Новороссийск, причем штаты гражданских учреждений сократились наполовину. За ростовский период эти штаты разрослись до невероятных размеров. Как раз незадолго до катастрофы прошло увеличение содержания военным и гражданским чинам, и, несмотря на то, что процент прибавок для армии и военных был выше, все же общая сумма на прибавки штатским была значительно больше суммы, потребной для удовлетворения военных чинов. Это произошло в результате неправильной постановки бюджетного дела. У нас была Контрольно-финансовая комиссия, которая рассматривала вопросы штатов и ассигнований, но она состояла из представителей ведомств, зависевших от начальников Управления, заинтересованных так же, как и их подчиненные, в том, чтобы штаты росли и содержание увеличивалось. Это давало возможность пристраивать на кормление приятелей и бывших сослуживцев, в большом числе собравшихся на Юге. В результате армия чиновников росла и вместо реального дела занималась мечтами о прибавках и погоней за командировками. Само Особое Совещание, - по своей идее Совет Министров, то есть коллегия прежде всего распорядительная,- превратилось в какую-то Комиссию законодательных предположений, где тщательно шлифовались малейшие детали сложнейших законов, сконструированных по кадетскому катехизису. Конечно, все это вместе взятое объясняет ту бездну нападок, которые сыпались на гражданскую часть. Даже рейд Махно, который в первую очередь показал, как неправильно была поставлена наша военная организация, когда все было брошено на север и ничего ровно не имелось в тыловых гарнизонах, стали приводить как бесспорное доказательство ошибочности постановки гражданского управления!
Теперь, когда план эвакуации был намечен, роль Особого Совещания можно было считать в общем законченной. Его можно было еще раз использовать, вернее, использовать его полную непопулярность, чтобы прикрыть на время главное командование, снять с последнего часть ответственности и затем упразднить. Кадеты и мы, правые, толковали о том, что по переезде в Новороссийск надо в корне переорганизовать орган центральной власти и самое имя Особого Совещания заменить другим названием. Однако кадеты с Астровым во главе поспешили использовать эту мысль и подали Деникину записку, в которой указывали на необходимость упразднить Особое Совещание, заменив его правительством из небольшого числа лиц. Сами они не хотели в нем принимать участия, видя, что корабль уже тонет. Но на всякий случай они придумали себе укромное местечко - комиссию законодательных предположений, которая сохраняла им положение и содержание. В эту комиссию автоматически зачислялись все члены Особого Совещания, не попавшие в правительство, и сама комиссия становилась как бы законодательной палатой по назначению. Как раз перед этим Деникин, видимо, чувствуя, что надо что-либо сделать для поднятия настроения, написал «Наказ» Особому Совещанию. В основу этого «Наказа» было положено лирическое произведение Астрова, поданное около месяца назад, когда мы были у Деникина для обсуждения «курса». Кое-что было, впрочем, прибавлено, и в смысле жизненной правды эти прибавки были наиболее ценными местами этого удивительного документа, доказывавшего, как далек был Деникин от реальной действительности, какой он прямой и честный солдат, но политический младенец. Мы выслушали это произведение с большим удивлением, кто-то, кажется Лодыженский, мне сказал, что оно написано в запальчивости и раздражении, но без заранее обдуманного намерения. Выслушали и перешли к обсуждению деталей эвакуации. В это время публика уже неудержимо хлынула из Ростова на юг, за билеты платили бешеные цены, даже высшие чины ведомств усиленно хлопотали, чтобы обеспечить возможность выезда. На железной дороге уже начался хаос, дисциплина пала, все делалось за взятки. Даже правительственные учреждения прибегали к этому средству, чтобы получить вагоны.
Однажды генерал Лукомский неожиданно получил приказ приехать в Таганрог как раз в день очередного заседания Особого Совещания...
Наконец, во втором часу ночи с вокзала телефонировали, что поезд прибыл. Уже одно это было характерно: экстренный поезд с премьером шел из Таганрога до Ростова почти 8 часов.
Приехав, Лукомский прочитал «рескрипт» или «указ», я не знаю, как назвать это произведение кадетско-генеральского творчества. Это было повеление об упразднении Особого Совещания, о формировании правительства с генералом Лукомским во главе и о создании Комиссии законодательных предположений...
Начались частные разговоры и пересуды. Было ясно, что момент выбран крайне неудачно: перепрягали лошадей в разгар эвакуации. Пока сконструируется новая власть, всякое управление в столь острый момент прекращается. Ибо и без того дисциплины у служилого элемента было мало, а теперь, узнав, что старые начальники стали частными лицами, их и подавно слушать не будут. А между тем эвакуация была в полном ходу. Вся реформа сделана наспех, многое непродуманно, непрактично...
В это время Деникин казался мне уже в значительной мере сломленным человеком, легко поддающимся внушению близких людей...
…в Белом стане вместо дружной работы против общего врага шла невидимая для постороннего глаза борьба двух политических миросозерцаний, двух психологий, двух политических настроений. Она шла и в Особом Совещании, и вне его... Однажды на заседании Особого Совещания было собрано все именитое купечество... На этом заседании под председательством Деникина произошло следующее: Лебедев, начальник Управления торговли, и Юрченко, глава путейского ведомства, начали между собою бесконечный спор, перешедший чуть не в открытую ссору. Мы сидели и слушали. Я видел, как Кривошеин начал нервно барабанить пальцами, потирать руки, проявлять все признаки крайнего раздражения. Затем, добившись слова, он резко сказал, что много раз участвовал в подобных заседаниях, но никогда не видал, чтоб министры в присутствии главы власти и столь многочисленных посторонних свидетелей сводили счеты между собой. Все поняли, что это выпад против Деникина, нравоучение ему как председателю, который так плохо ведет собрание. Понял это, очевидно, и Деникин и насупился. Разрыв совершился.
…
Перед тем как идти (двадцатого декабря) к Лукомскому, я узнал, что на вокзал прибыл поезд Врангеля и что последний желает меня видеть. Я сказал об этом Лукомскому, который попросил передать Врангелю просьбу - прицепить к поезду командующего, отбывающего в Екатеринодар, вагон с семьей Лукомского. …стало ясно, сколь велик хаос, раз даже глава правительства не знает, как отправить в безопасное место свою семью...
В гостинице я был свидетелем растерянности и паники среди чиновников, все удирали уже по способности, каждый «ловчился», как умел, ибо никакого руководства эвакуацией как будто не было. Так, сенатор Безобразов (начальник Канцелярии правительства) бросил свое управление и забрался в вагон своего знакомого. Его чиновники буквально потеряли голову и обвиняли всех и вся, что их бросили на съедение (позднее я их всех встретил в Новороссийске). На улице встретил я Белимовича, начальника Управления земледелием. Он не знал, как ему выбраться и как вывезти свое Управление. Служащие предложили ему купить нужные вагоны у железнодорожников за два ящика шампанского Абрау-Дюрсо, которое хранилось в Управлении. Он колебался прибегать к таким средствам. Я ему посоветовал согласиться. Все равно он этих ящиков не вывезет, и они даром достанутся большевикам, поэтому лучше их отдать железнодорожникам и тем обеспечить служащим возможность спастись. К таким же приемам прибегали и другие учреждения... Наконец, сами военные вносили своими распоряжениями полную путаницу. Так, один генерал как раз в этот день приказал принять на станцию поезд со штабом. Ему ответили, что пути все заняты и до отправки очередного поезда нового принять не могут. Тогда он поставил условием или принять немедленно поезд, или он повесит начальника станции, его помощника, словом, все станционное начальство. Поезд приняли, так как хорошо понимали, что это не пустая угроза. Но для этого пришлось исковеркать весь график, а начальство станции немедленно подало в отставку, не желая подвергаться риску быть повешенным любым проезжающим генералом. Конечно, хаос от этого только увеличился. Я был очень доволен, что забрался в поезд Врангеля, зная, что доеду в кратчайший срок до Екатеринодара. И действительно, мы ехали всего сутки, тогда как другие поезда делали этот перегон в пять и более дней. Например, поезд, в котором ехал Безобразов, прибыл в Новороссийск на десятый день. Пассажирам приходилось ладить с мелкой железнодорожной сошкой и, где нужно, «смазывать», без чего вагоны «заболевали» и их отцепляли. Какой был хаос, как происходила эвакуация Таганрога, видно из того, что забыли даже об английской миссии. Об англичанах вспомнил Врангель и не хотел уезжать из Ростова, пока англичан не вывезут и их поезд не пройдет последнюю станцию. (Конечно, они хорошо переволновались, что не могло не отразиться на их отношении к Главному командованию.) Была также забыта в поспешном бегстве из Таганрога чудотворная Курская икона Божьей Матери...
Врангель получил звание командующего Кавказской казачьей армией и должен был немедленно ехать на Кубань и Терек мобилизовать казаков и образовать из них новую силу. Врангель согласился, так как принял комбинацию всерьез и не понял, что это маневр для удаления его из армии. По крайней мере, когда мы прибыли в Екатеринодар, то оказалось, что об этом никто и не думал: кубанцы были уже совершенно распропагандированы, недаром они только что бросили фронт. Рада решила иметь своего командующего и свою отдельную армию. Врангель был для самостийников совсем неприемлем. Дня через два по приезде в Екатеринодар Врангель получил предписание расформировать штаб и ехать в Новороссийск, чтобы заняться укреплением подступов к городу. Тихменеву было приказано отобрать у Врангеля поезда, оставив лишь его личный вагон.
…
В это время я уже знал, что между Романовским и Врангелем существует сильный антагонизм... Мне стало известно, что причиной антагонизма между Романовским и Врангелем был принципиальный спор о плане кампании. …по мнению Врангеля, стратегия была принесена в жертву политике. Долгое время положение было благоприятно и все, казалось, оправдывало стратегию Романовского, все перед ним преклонялись, успех кружил голову, и только Врангель резко критиковал распоряжения Ставки и предсказывал катастрофу. Это портило отношения. Когда красное командование, пользуясь водным сообщением, стало сосредоточивать значительный кулак у Саратова, снимая для этого даже части с Сибирского фронта, Врангель предложил разбить эту группу до ее сосредоточения. Но для этого сил, бывших в его распоряжении, не хватало, к тому же они измотались и выдохлись в беспрерывных боях. Он просил о значительных подкреплениях, указывая, что победа в этом пункте будет иметь громадное значение, так как даст возможность обойти фланг противника и выйти ему в тыл. В просимом подкреплении ему было отказано и приказано наступать с теми силами, которые были в его распоряжении. Это наступление, начатое с недостаточными силами, окончилось неудачей. Врангель написал тогда в Ставку резкое письмо, указывая, что если им там недовольны, пусть его отзовут, но нельзя, отказывая ему во всем, губить войска, находящиеся под его начальством. На это письмо он получил такой же резкий ответ... Между ним и Деникиным произошел полный моральный разрыв. Было ясно, что эти две крупнейшие фигуры на Юге России не только разошлись по основным вопросам борьбы, но и лично не доверяют друг другу. Врангель считал, что ненависть к нему Романовского и недоверие Деникина так велики, что они жертвуют интересами дела, лишь бы его обезвредить. Ставка считала его честолюбцем, на все способным ради личной славы и удовлетворения тщеславия. Прошло несколько времени, и об этом моральном разрыве узнали широкие круги армии. Между тем на главном фронте начались хронические неудачи. Наше наступление оборвалось, враг начал нас теснить... На фронте появились значительные конные регулярные силы красных... Они наводили буквально панику на донцов, боявшихся принять их в атаку. Положение стало грозным. Но в Ставке еще царил оптимизм... Но все же в Таганроге решили вызвать Врангеля и с ним посоветоваться. Врангель приехал... Утром он был полон огня и надежды. Ему только что сделали предложение принять командование на Харьковском фронте, что он и принял, поставив некоторые требования. Он хотел, чтоб ему дали право сменить администрацию, и подобрать ее по своему выбору, а также подчинить ему донцов... Я усомнился в том, что Ставка примет эти условия, но генерал считал положение настолько серьезным, что не сомневался в благоприятном ответе. «Они не могут не принять этих условий»,- говорил он. Вечером он сам заехал ко мне проститься. Он был удручен, убит. Он только что получил приказ немедленно выехать в Царицын. Уезжая, он пророчил: все равно они вынуждены будут призвать меня и принять условия, боюсь только, что будет уже поздно. Так оно и вышло. И вот теперь - двадцатого декабря - мы с ним уезжали из Ростова, который должен был неминуемо пасть не столько вследствие превосходства сил противника, сколько целого ряда наших ошибок, политических и стратегических, а также вследствие разложения нашей армии. Стало ходячим утверждение, что наше поражение есть результат неверной политики и грехов тыла. Это верно, если понимать под словом «тыл» тот орган, который постепенно из стана военного вождя, ведущего подвижную маневренную гражданскую войну, превратился в политический центр, в суррогат маленького двора самодержавного принца.
…
Первое же соприкосновение с Кубанью показало, что надежды на казаков плохи. Мы встретили на одной станции два эшелона с пополнениями. Когда казаки увидели поезд с георгиевским значком, то заволновались, заявили, что «раз командующий уезжает с фронта, то и нам там делать нечего», и повернули домой. У властей не было авторитета и силы помешать этому. Нижние чины почувствовали, что у них есть власть не слушаться начальство, а у последнего нет сил их принудить. В Екатеринодаре я застал почти мирную обстановку, публика была совершенно спокойна, ни тени тревоги еще не чувствовалось. Сюда еще не проникло сознание надвигающейся опасности. Одна только Рада бушевала и бурлила вовсю. Ее коноводы решили, что теперь, когда Деникин потерпел столь тяжкое поражение, настал праздник на их улице, что они могут свести счеты за недавнее унижение и животный страх, которые их заставил пережить Покровский. Вместе с тем им казалось своевременным упрочить свою независимость, самостийность. Прогрессивная пресса вела яростную пропаганду против Добрармии, против главного командования. Ранее она этого делать не смела, боялась военного следователя и потому направляла свои ядовитые стрелы против Особого Совещания. Теперь этой ширмы не было, да она и не была нужна. Настал момент, когда стало возможным показать свое истинное лицо... Во всяком случае, тут ненависти было больше к добровольцам, чем к большевикам. Систематически, изо дня в день печать расшатывала престиж высшего командного состава, то возводя разные нелепые обвинения, то упрекая в реакционности, в недостатке демократичности. Она называла командование шайкой реставраторов, помещиков и крепостников. Никакой борьбы против этой зловредной пропаганды не велось, эсеровская кубанская власть относилась к ней благосклонно. Нас встретили в Екатеринодаре кисло. С большим трудом мне удалось получить угол в номере вместе с каким-то стареньким генералом, приехавшим из Тифлиса предложить свои услуги армии. Дня через два я опять встретил Врангеля, У него не было больше иллюзий. Казачье начальство оказывало им не содействие, а противодействие, оно стремилось устроить свою армию, создать свою вооруженную силу (хотя для этого не было никакой возможности). Значительная часть казачества - влиятельные круги Рады - явно тяготела к соглашательству с большевиками. Врангель это прекрасно сознавал и прямо говорил, что эти элементы непременно изменят Добрармии, что они воевать не хотят и не будут. Он был очень встревожен и собирался ехать к Деникину в Батайск с подробным докладом. В ответ на это ему предложили укреплять Новороссийск, что он считал издевательством.
Первые дни, проведенные в Екатеринодаре, прошли спокойно, все было тихо и никаких известий не доходило с фронта. Однако люди, более близкие к высшим военным кругам, были очень встревожены. Жена Романовского сказала мне, что все проиграно, что надо быть готовым к эмиграции, что вообще не стоит жить. Ее тетка, «сахарная королева», как ее у нас в Харькове называли, недавно ездившая не иначе как в отдельном салон-вагоне, теперь усиленно хлопотала о теплушке для рокировки на Новороссийск. Ей это удалось, и 26 декабря она со всей семьей уехала. Но таких осведомленных людей было немного. Большинство, и в том числе члены Рады, еще не верило в опасность. Казачьи депутаты занимались тем, что будировали и старались сделать неприятное добровольцам.
Однажды ночью меня разбудил офицер, присланный из штаба генерала Врангеля, и вручил копию нового рапорта Врангеля Деникину. Вторая копия должна была быть передана Лукомскому. Тон документа не оставлял никаких иллюзий. Положение армии признавалось отчаянным, указывалось, что она разрезана пополам, что в Добрармии всего около 8000 бойцов, в то время как в обозах и тылах 90 000 человек, что резервы не дерутся и общий развал заставляет думать об отступлении на какую-либо укрепленную линию. Надо спешно укреплять Крым и подступы к Новороссийску, а также оборонительную линию Таганрог - Новочеркасск, которая должна дать возможность остановиться, собраться с духом, привести армию в порядок. Только после этого в Ставке серьезно обеспокоились. Было приказано составить план эвакуации. Опять в Особом Совещании начались разговоры о подготовке эвакуации. Вместо того, чтобы принимать решения,- бесконечные прения в многоголовой коллегии тогда, когда должен распоряжаться и решать один толковый человек. Это было очередное проявление проклятия русской жизни - говорить там, где надо действовать. А в результате просто потеряли дорогое время, и только Тихменев, начальник передвижения войск, предложил немедленно отправить в безопасное место жен и семейства, что и было принято. Боже, какой гвалт и возмущение вызвало это принятое, но потом не выполненное постановление.[Читать далее]
Женщины решительно заявили, что без мужей они никуда не поедут, а мужья подняли крик, что не могут отпустить семьи... Факт, характерный как показатель полного падения авторитета власти и разложения административного аппарата. Власть не посмела настоять на своем решении, семьи оставались до последнего момента, затруднив и без того тягостную эвакуацию. Тысячи оставшихся в Ростове больных и раненых - на совести храброго Федорова и наших добродетельных дам, отказавшихся ехать без супругов. Конечно, потом, когда опасность была на носу, об этой добродетели и храбрости забыли и уезжали без мужей. Точно так же и члены Особого Совещания вместе с армией не отступали, не отстреливались, а как-то благополучно попали в поезда, вовремя переправились в безопасное место. Конечно, сильная власть просто составила бы расписание посадок и выезда из Ростова с тем, что всякий, не севший в свой поезд, должен совсем остаться. Это мелкий факт, но характерный для власти. Как бы то ни было, армия стремительно отступала, а мы бесконечно разговаривали об эвакуации. Наконец, в начале декабря началась тревога среди публики. Через Новочеркасск и Ростов потянулись бесконечные вереницы обозов отступавших кубанцев, которые откровенно удирали с фронта. К этому времени Рада, состоявшая на две трети из эсеров, успела достаточно поработать над разложением казачества. В сущности, большинство кубанских депутатов действовало полусознательно или даже совсем бессознательно. Просто это были безграмотные в политическом отношении полуинтеллигенты, натасканные с давних пор на эсеровских брошюрках. Они как попугаи твердили всем и всюду одно и то же: демократия, народоправство, борьба с реакцией и диктатурой и т. д., забывая, что идет жестокая гражданская война. Эта проповедь в умах уставших и темных казаков делала такое же злое дело, каким была агитация первого совдепа во времена Львова и Керенского. Только тогда был лозунг - «без аннексий и контрибуций»,- а теперь - «демократическая власть без диктатуры». Казаки стали говорить, что без полной уверенности, что Деникин на это не пойдет, они воевать не могут. Но если бы он и принял их требования, все равно кубанцы воевать не стали. Ибо раз дисциплина сломлена и собственные их вожди вселили в них мысль, что они вольны воевать или не воевать по своему усмотрению, то, конечно, они воевать не будут: люди устали, награбили, каждый казак считал себя миллионером, что же ему еще рисковать головою? Довольно, навоевались, нажились - и по домам.
День и ночь через город тянулись обозы с разнообразным добром под конвоем кубанцев на сытых прекрасных конях. Люди прекрасно одеты, физиономии от жира лопнуть хотят. Все веселы, довольны, поют песни, и никто не думает о защите своих домов. Ведь враг еще далеко, авось и без нас обойдется, авось как-нибудь с ним столкуются на демократической платформе, хотя бы ценой добровольческой крови.
На ростовцев это зрелище произвело сильное впечатление. Первым побежало именитое купечество. Во время войны, революции и Белого движения эти господа вполне показали свою сущность: гордость, зависть к аристократии, бесконечную жажду власти и еще больший эгоизм. В свое время они финансировали революцию. Однажды (еще до революции) Литвинов-Фалинский, близко стоявший к этим кругам, рассказывал при мне, что купечество Москвы решило дать десятки миллионов на революцию. Я не поверил. Но во время эвакуации на «Св. Николае» генерал Климович описывал мне подготовку революции. По его словам, в 1916 году в Москве был образован революционный штаб из пяти лиц: Коновалова, Челнокова, кн. Львова, Бубликова и Рябушинского. Около них группировалось почти все кадетствующее именитое купечество, деятели земского и городского союзов. Питерские кадеты под влиянием их думской фракции возражали против идеи революции во время войны и, по-видимому, остались вне комбинации. Москвичи приняли горячее участие в деле. Для них революция была борьбой за власть, за влияние на направление политики государства. Они дали средства. Земский и Городской союзы работали в армии и среди буржуазии. Но ни у кого из этой компании не было щупальцев в казармах и на фабриках. Поэтому они связались с левыми Государственной Думы, с Керенским, Чхеидзе, Скобелевым и К°. Последние работали в казармах и среди рабочих. Они образовали из одних специалистов свой революционный комитет, который был в контакте с первым, пользовался его средствами, но вел свою собственную линию. Первые откладывали момент революции, вторые его торопили. Взрыв в феврале 1917 года - дело рук второй организации, которая воспользовалась деньгами первой, чтобы зажечь пожар и вырвать власть не только у старого врага, но и у нового союзника. Когда начался развал, наши миллионеры, чтобы перестраховаться, давали деньги на издание пробольшевистских газет. До большевиков они еще надеялись спасти свою шкуру и капиталы, отдав на разграбление помещика. Потом часть их сразу сбежала за границу, другие перебрались на юг, где своею деятельностью вызывали негодование военного элемента. Так, углепромышленники вели беспрерывную борьбу с начальником путей сообщения из-за цен на уголь, в результате которой в решительный момент, когда потребовалась усиленная работа по перевозке войск, у железных дорог ощущался резкий недостаток угля, десятки миллионов которого потом достались большевикам даром. Для характеристики этой публики, собравшейся в Ростове, достаточно указать, что председателем их Союза был Сироткин, репутация которого на Волге и деятельность в Архангельске во время войны хорошо известны. Теперь он первый решил удирать. Ко мне пришел член Государственной Думы Ростовцев, служивший в Торгово-промышленном союзе, и спросил: «Скажите по совести, вероятно, тикать пора, дела плохи. Вот Сироткин вчера заявил, что надо ехать во Францию и доложить Рябушинскому о нуждах торгово-промышленного класса и что он берет на себя эту миссию. А он всегда бежит первый». Я посоветовал Николаю Александровичу не откладывать отъезда и вовремя перебраться в Новороссийск. Началось со спекулянтов, затем паника распространилась среди служащих гражданских ведомств. Их храбрые жены сразу забыли о своем решении не расставаться с супругами, все и вся думало только об одном: как бы попасть в вагон. Но было уже поздно. В ростовский узел непрерывно вливались бесчисленные поезда (с беженцами и имуществом), направляемые по нескольким путям с севера и запада, они совершенно забивали станцию. В Особом Совещании вновь обсуждался план эвакуации, теперь уже не говорили об обязанности разделить участь армии, быстро распределили, что перевезти в Екатеринодар, что в Новороссийск, а что и в Крым. Чтобы установить скорую связь с последним, решили связать его телеграфным кабелем с Таманью. Раньше об этом как-то не думали. Осуществить это намерение не удалось, так как кабель оказался неисправным и потребовал долгого ремонта. В Екатеринодар и далее поехали квартирьеры. Но уже через два дня пришло известие, что кубанцы не желают пускать к себе ни членов Особого Совещания, ни его органов и учреждений. Во главе Рады стояли люди эсеровского толка, которые постановили принять армию, штабы, военные учреждения, а остальным отказать в гостеприимстве. Впрочем, само Особое Совещание уже агонизировало. Вместе с развалом фронта рухнула слабая организация гражданской власти. Всю вину за поражение военные элементы переносили на тыл. И получалось, что в поражении были виновны не командный состав, не ошибки военных, не моральное состояние армии, но кто-то другой. Искали козла отпущения. И нашли его в Особом Совещании. Конечно, последнее не протестовало, а охотно делало вид, что само верит в приписываемую ему вину. Особенно в этом отношении старались Астров и Федоров. Это была попытка поддержать доверие к высшему командному составу, особенно к штабу и его главе - генералу Романовскому, которого уже давно стали называть злым гением армии. Но пока все же надо было кому-то распоряжаться, надо было иметь административный центр, время слов прошло.
Ставка Врангеля откатилась почти до Ростова, некоторые части его штаба расположились в Кущевке. Падение Ростова было вопросом дней, а не недель. Решено было начать эвакуацию в Новороссийск, причем штаты гражданских учреждений сократились наполовину. За ростовский период эти штаты разрослись до невероятных размеров. Как раз незадолго до катастрофы прошло увеличение содержания военным и гражданским чинам, и, несмотря на то, что процент прибавок для армии и военных был выше, все же общая сумма на прибавки штатским была значительно больше суммы, потребной для удовлетворения военных чинов. Это произошло в результате неправильной постановки бюджетного дела. У нас была Контрольно-финансовая комиссия, которая рассматривала вопросы штатов и ассигнований, но она состояла из представителей ведомств, зависевших от начальников Управления, заинтересованных так же, как и их подчиненные, в том, чтобы штаты росли и содержание увеличивалось. Это давало возможность пристраивать на кормление приятелей и бывших сослуживцев, в большом числе собравшихся на Юге. В результате армия чиновников росла и вместо реального дела занималась мечтами о прибавках и погоней за командировками. Само Особое Совещание, - по своей идее Совет Министров, то есть коллегия прежде всего распорядительная,- превратилось в какую-то Комиссию законодательных предположений, где тщательно шлифовались малейшие детали сложнейших законов, сконструированных по кадетскому катехизису. Конечно, все это вместе взятое объясняет ту бездну нападок, которые сыпались на гражданскую часть. Даже рейд Махно, который в первую очередь показал, как неправильно была поставлена наша военная организация, когда все было брошено на север и ничего ровно не имелось в тыловых гарнизонах, стали приводить как бесспорное доказательство ошибочности постановки гражданского управления!
Теперь, когда план эвакуации был намечен, роль Особого Совещания можно было считать в общем законченной. Его можно было еще раз использовать, вернее, использовать его полную непопулярность, чтобы прикрыть на время главное командование, снять с последнего часть ответственности и затем упразднить. Кадеты и мы, правые, толковали о том, что по переезде в Новороссийск надо в корне переорганизовать орган центральной власти и самое имя Особого Совещания заменить другим названием. Однако кадеты с Астровым во главе поспешили использовать эту мысль и подали Деникину записку, в которой указывали на необходимость упразднить Особое Совещание, заменив его правительством из небольшого числа лиц. Сами они не хотели в нем принимать участия, видя, что корабль уже тонет. Но на всякий случай они придумали себе укромное местечко - комиссию законодательных предположений, которая сохраняла им положение и содержание. В эту комиссию автоматически зачислялись все члены Особого Совещания, не попавшие в правительство, и сама комиссия становилась как бы законодательной палатой по назначению. Как раз перед этим Деникин, видимо, чувствуя, что надо что-либо сделать для поднятия настроения, написал «Наказ» Особому Совещанию. В основу этого «Наказа» было положено лирическое произведение Астрова, поданное около месяца назад, когда мы были у Деникина для обсуждения «курса». Кое-что было, впрочем, прибавлено, и в смысле жизненной правды эти прибавки были наиболее ценными местами этого удивительного документа, доказывавшего, как далек был Деникин от реальной действительности, какой он прямой и честный солдат, но политический младенец. Мы выслушали это произведение с большим удивлением, кто-то, кажется Лодыженский, мне сказал, что оно написано в запальчивости и раздражении, но без заранее обдуманного намерения. Выслушали и перешли к обсуждению деталей эвакуации. В это время публика уже неудержимо хлынула из Ростова на юг, за билеты платили бешеные цены, даже высшие чины ведомств усиленно хлопотали, чтобы обеспечить возможность выезда. На железной дороге уже начался хаос, дисциплина пала, все делалось за взятки. Даже правительственные учреждения прибегали к этому средству, чтобы получить вагоны.
Однажды генерал Лукомский неожиданно получил приказ приехать в Таганрог как раз в день очередного заседания Особого Совещания...
Наконец, во втором часу ночи с вокзала телефонировали, что поезд прибыл. Уже одно это было характерно: экстренный поезд с премьером шел из Таганрога до Ростова почти 8 часов.
Приехав, Лукомский прочитал «рескрипт» или «указ», я не знаю, как назвать это произведение кадетско-генеральского творчества. Это было повеление об упразднении Особого Совещания, о формировании правительства с генералом Лукомским во главе и о создании Комиссии законодательных предположений...
Начались частные разговоры и пересуды. Было ясно, что момент выбран крайне неудачно: перепрягали лошадей в разгар эвакуации. Пока сконструируется новая власть, всякое управление в столь острый момент прекращается. Ибо и без того дисциплины у служилого элемента было мало, а теперь, узнав, что старые начальники стали частными лицами, их и подавно слушать не будут. А между тем эвакуация была в полном ходу. Вся реформа сделана наспех, многое непродуманно, непрактично...
В это время Деникин казался мне уже в значительной мере сломленным человеком, легко поддающимся внушению близких людей...
…в Белом стане вместо дружной работы против общего врага шла невидимая для постороннего глаза борьба двух политических миросозерцаний, двух психологий, двух политических настроений. Она шла и в Особом Совещании, и вне его... Однажды на заседании Особого Совещания было собрано все именитое купечество... На этом заседании под председательством Деникина произошло следующее: Лебедев, начальник Управления торговли, и Юрченко, глава путейского ведомства, начали между собою бесконечный спор, перешедший чуть не в открытую ссору. Мы сидели и слушали. Я видел, как Кривошеин начал нервно барабанить пальцами, потирать руки, проявлять все признаки крайнего раздражения. Затем, добившись слова, он резко сказал, что много раз участвовал в подобных заседаниях, но никогда не видал, чтоб министры в присутствии главы власти и столь многочисленных посторонних свидетелей сводили счеты между собой. Все поняли, что это выпад против Деникина, нравоучение ему как председателю, который так плохо ведет собрание. Понял это, очевидно, и Деникин и насупился. Разрыв совершился.
…
Перед тем как идти (двадцатого декабря) к Лукомскому, я узнал, что на вокзал прибыл поезд Врангеля и что последний желает меня видеть. Я сказал об этом Лукомскому, который попросил передать Врангелю просьбу - прицепить к поезду командующего, отбывающего в Екатеринодар, вагон с семьей Лукомского. …стало ясно, сколь велик хаос, раз даже глава правительства не знает, как отправить в безопасное место свою семью...
В гостинице я был свидетелем растерянности и паники среди чиновников, все удирали уже по способности, каждый «ловчился», как умел, ибо никакого руководства эвакуацией как будто не было. Так, сенатор Безобразов (начальник Канцелярии правительства) бросил свое управление и забрался в вагон своего знакомого. Его чиновники буквально потеряли голову и обвиняли всех и вся, что их бросили на съедение (позднее я их всех встретил в Новороссийске). На улице встретил я Белимовича, начальника Управления земледелием. Он не знал, как ему выбраться и как вывезти свое Управление. Служащие предложили ему купить нужные вагоны у железнодорожников за два ящика шампанского Абрау-Дюрсо, которое хранилось в Управлении. Он колебался прибегать к таким средствам. Я ему посоветовал согласиться. Все равно он этих ящиков не вывезет, и они даром достанутся большевикам, поэтому лучше их отдать железнодорожникам и тем обеспечить служащим возможность спастись. К таким же приемам прибегали и другие учреждения... Наконец, сами военные вносили своими распоряжениями полную путаницу. Так, один генерал как раз в этот день приказал принять на станцию поезд со штабом. Ему ответили, что пути все заняты и до отправки очередного поезда нового принять не могут. Тогда он поставил условием или принять немедленно поезд, или он повесит начальника станции, его помощника, словом, все станционное начальство. Поезд приняли, так как хорошо понимали, что это не пустая угроза. Но для этого пришлось исковеркать весь график, а начальство станции немедленно подало в отставку, не желая подвергаться риску быть повешенным любым проезжающим генералом. Конечно, хаос от этого только увеличился. Я был очень доволен, что забрался в поезд Врангеля, зная, что доеду в кратчайший срок до Екатеринодара. И действительно, мы ехали всего сутки, тогда как другие поезда делали этот перегон в пять и более дней. Например, поезд, в котором ехал Безобразов, прибыл в Новороссийск на десятый день. Пассажирам приходилось ладить с мелкой железнодорожной сошкой и, где нужно, «смазывать», без чего вагоны «заболевали» и их отцепляли. Какой был хаос, как происходила эвакуация Таганрога, видно из того, что забыли даже об английской миссии. Об англичанах вспомнил Врангель и не хотел уезжать из Ростова, пока англичан не вывезут и их поезд не пройдет последнюю станцию. (Конечно, они хорошо переволновались, что не могло не отразиться на их отношении к Главному командованию.) Была также забыта в поспешном бегстве из Таганрога чудотворная Курская икона Божьей Матери...
Врангель получил звание командующего Кавказской казачьей армией и должен был немедленно ехать на Кубань и Терек мобилизовать казаков и образовать из них новую силу. Врангель согласился, так как принял комбинацию всерьез и не понял, что это маневр для удаления его из армии. По крайней мере, когда мы прибыли в Екатеринодар, то оказалось, что об этом никто и не думал: кубанцы были уже совершенно распропагандированы, недаром они только что бросили фронт. Рада решила иметь своего командующего и свою отдельную армию. Врангель был для самостийников совсем неприемлем. Дня через два по приезде в Екатеринодар Врангель получил предписание расформировать штаб и ехать в Новороссийск, чтобы заняться укреплением подступов к городу. Тихменеву было приказано отобрать у Врангеля поезда, оставив лишь его личный вагон.
…
В это время я уже знал, что между Романовским и Врангелем существует сильный антагонизм... Мне стало известно, что причиной антагонизма между Романовским и Врангелем был принципиальный спор о плане кампании. …по мнению Врангеля, стратегия была принесена в жертву политике. Долгое время положение было благоприятно и все, казалось, оправдывало стратегию Романовского, все перед ним преклонялись, успех кружил голову, и только Врангель резко критиковал распоряжения Ставки и предсказывал катастрофу. Это портило отношения. Когда красное командование, пользуясь водным сообщением, стало сосредоточивать значительный кулак у Саратова, снимая для этого даже части с Сибирского фронта, Врангель предложил разбить эту группу до ее сосредоточения. Но для этого сил, бывших в его распоряжении, не хватало, к тому же они измотались и выдохлись в беспрерывных боях. Он просил о значительных подкреплениях, указывая, что победа в этом пункте будет иметь громадное значение, так как даст возможность обойти фланг противника и выйти ему в тыл. В просимом подкреплении ему было отказано и приказано наступать с теми силами, которые были в его распоряжении. Это наступление, начатое с недостаточными силами, окончилось неудачей. Врангель написал тогда в Ставку резкое письмо, указывая, что если им там недовольны, пусть его отзовут, но нельзя, отказывая ему во всем, губить войска, находящиеся под его начальством. На это письмо он получил такой же резкий ответ... Между ним и Деникиным произошел полный моральный разрыв. Было ясно, что эти две крупнейшие фигуры на Юге России не только разошлись по основным вопросам борьбы, но и лично не доверяют друг другу. Врангель считал, что ненависть к нему Романовского и недоверие Деникина так велики, что они жертвуют интересами дела, лишь бы его обезвредить. Ставка считала его честолюбцем, на все способным ради личной славы и удовлетворения тщеславия. Прошло несколько времени, и об этом моральном разрыве узнали широкие круги армии. Между тем на главном фронте начались хронические неудачи. Наше наступление оборвалось, враг начал нас теснить... На фронте появились значительные конные регулярные силы красных... Они наводили буквально панику на донцов, боявшихся принять их в атаку. Положение стало грозным. Но в Ставке еще царил оптимизм... Но все же в Таганроге решили вызвать Врангеля и с ним посоветоваться. Врангель приехал... Утром он был полон огня и надежды. Ему только что сделали предложение принять командование на Харьковском фронте, что он и принял, поставив некоторые требования. Он хотел, чтоб ему дали право сменить администрацию, и подобрать ее по своему выбору, а также подчинить ему донцов... Я усомнился в том, что Ставка примет эти условия, но генерал считал положение настолько серьезным, что не сомневался в благоприятном ответе. «Они не могут не принять этих условий»,- говорил он. Вечером он сам заехал ко мне проститься. Он был удручен, убит. Он только что получил приказ немедленно выехать в Царицын. Уезжая, он пророчил: все равно они вынуждены будут призвать меня и принять условия, боюсь только, что будет уже поздно. Так оно и вышло. И вот теперь - двадцатого декабря - мы с ним уезжали из Ростова, который должен был неминуемо пасть не столько вследствие превосходства сил противника, сколько целого ряда наших ошибок, политических и стратегических, а также вследствие разложения нашей армии. Стало ходячим утверждение, что наше поражение есть результат неверной политики и грехов тыла. Это верно, если понимать под словом «тыл» тот орган, который постепенно из стана военного вождя, ведущего подвижную маневренную гражданскую войну, превратился в политический центр, в суррогат маленького двора самодержавного принца.
…
Первое же соприкосновение с Кубанью показало, что надежды на казаков плохи. Мы встретили на одной станции два эшелона с пополнениями. Когда казаки увидели поезд с георгиевским значком, то заволновались, заявили, что «раз командующий уезжает с фронта, то и нам там делать нечего», и повернули домой. У властей не было авторитета и силы помешать этому. Нижние чины почувствовали, что у них есть власть не слушаться начальство, а у последнего нет сил их принудить. В Екатеринодаре я застал почти мирную обстановку, публика была совершенно спокойна, ни тени тревоги еще не чувствовалось. Сюда еще не проникло сознание надвигающейся опасности. Одна только Рада бушевала и бурлила вовсю. Ее коноводы решили, что теперь, когда Деникин потерпел столь тяжкое поражение, настал праздник на их улице, что они могут свести счеты за недавнее унижение и животный страх, которые их заставил пережить Покровский. Вместе с тем им казалось своевременным упрочить свою независимость, самостийность. Прогрессивная пресса вела яростную пропаганду против Добрармии, против главного командования. Ранее она этого делать не смела, боялась военного следователя и потому направляла свои ядовитые стрелы против Особого Совещания. Теперь этой ширмы не было, да она и не была нужна. Настал момент, когда стало возможным показать свое истинное лицо... Во всяком случае, тут ненависти было больше к добровольцам, чем к большевикам. Систематически, изо дня в день печать расшатывала престиж высшего командного состава, то возводя разные нелепые обвинения, то упрекая в реакционности, в недостатке демократичности. Она называла командование шайкой реставраторов, помещиков и крепостников. Никакой борьбы против этой зловредной пропаганды не велось, эсеровская кубанская власть относилась к ней благосклонно. Нас встретили в Екатеринодаре кисло. С большим трудом мне удалось получить угол в номере вместе с каким-то стареньким генералом, приехавшим из Тифлиса предложить свои услуги армии. Дня через два я опять встретил Врангеля, У него не было больше иллюзий. Казачье начальство оказывало им не содействие, а противодействие, оно стремилось устроить свою армию, создать свою вооруженную силу (хотя для этого не было никакой возможности). Значительная часть казачества - влиятельные круги Рады - явно тяготела к соглашательству с большевиками. Врангель это прекрасно сознавал и прямо говорил, что эти элементы непременно изменят Добрармии, что они воевать не хотят и не будут. Он был очень встревожен и собирался ехать к Деникину в Батайск с подробным докладом. В ответ на это ему предложили укреплять Новороссийск, что он считал издевательством.
Первые дни, проведенные в Екатеринодаре, прошли спокойно, все было тихо и никаких известий не доходило с фронта. Однако люди, более близкие к высшим военным кругам, были очень встревожены. Жена Романовского сказала мне, что все проиграно, что надо быть готовым к эмиграции, что вообще не стоит жить. Ее тетка, «сахарная королева», как ее у нас в Харькове называли, недавно ездившая не иначе как в отдельном салон-вагоне, теперь усиленно хлопотала о теплушке для рокировки на Новороссийск. Ей это удалось, и 26 декабря она со всей семьей уехала. Но таких осведомленных людей было немного. Большинство, и в том числе члены Рады, еще не верило в опасность. Казачьи депутаты занимались тем, что будировали и старались сделать неприятное добровольцам.