Иван Калинин о белоэмигрантах в Болгарии. Часть I
Из книги Ивана Михайловича Калинина «В стране братушек».
Теперь в Галлиполи хозяйничал новый деспот, врангелевский генерал Кутепов, вождь добровольцев. Расстрелами инакомыслящих он поддерживал в сердцах «галлипольских орлов» пламень любви к родине, т. е. злобу к советской власти и жажду мщения.
Чувствуя себя самодержавным владыкой над двадцатью тысячами добровольцев, большей частью или выбитых из колеи жизни юношей или старых, беспомощных ворчунов, грозный белый вождь не особенно церемонился и с греками. Даже французы, покровители, поильцы и кормильцы армии Врангеля, - и те стеснялись чересчур распоясываться в «Кутепии».
На казаков эта покрытая мрачной славой «Кутепия» наводила ужас.
…
Когда казачий поток, хлынувший из Турещины, докатился до Болгарии, селяне проявили к бродягам изумительное гостеприимство. Отводили им для ночлега школы или сельские управления, привозили дрова, собирали для них хлеб, сало и яйца.
Потомкам своих освободителей...
Только когда отдохнувшие пришельцы отказывались поступать на работу, предпочитая ничего не делать, благо дают хлеб, трудолюбивые селяне начинали ворчать.
- Всем бы они хороши, - говорили про них казаки, - но одно у них в деревнях худо: никогда не пустят ночевать в «кешту» (хату), даже зимой - ночуй на улице или в сарае. Очень уж боятся за своих баб…
Однако болгарское простонародье не прочь было породниться с русскими. В тех случаях, когда видели серьезность намерений, не мешали своим дочерям принимать ухаживанье. К сожалению, искренних намерений почти ни у кого не было.
[Читать далее]- Пристрельнешь, бывало, чуточку за девицей, а батька ейный, «баша», интересуется: «Ты, Иване, ергенин (холостой)?»
- «Ергенин, говорю, конечно ергенин». Как не быть на чужой стороне ергенином. Даром, что ли, наши деды-казаки поговорку складывали: «Семь мостов от станицы отъехал, - и холост». Пока попадешь домой, а тут отчего не поступить в зятья, особенно, ежели дело сходное, если, помимо девки, еще и волов дают, и землю, и всякое заведенье. Отчего не побаловаться. Поживет иной, «набьет ряшку»1, шариком катается. Случится, письмо с дому: жена, родители пишут, так и так, живы и здоровы, беспременно приезжай хозяйство налаживать. Вывертывайся, как знаешь. И тут не плохо, а там своя земля. Подумает иной, подумает, вспомнит свою речку Кундрючку, в степи цветы лазоревые и все тебе родное... Айда на пароход, поминай как звали. Случалось и так в Варне: пока пароход стоял у пристани, прибегали бабы с жандармами. Только где уж найти! Братва не выдаст, мешками завалят. Лишь бы не задохнулся, а найти никак не найдешь. Походят, порыщут по трюму... Все вы, руснаки, мошенники! - выругается под конец булка, здесь все вы ергенины, а выходит у каждого есть в России своя «госпожа». После такой эвакуации в ту деревню руснак лучше носа не показывай, исколотят.
Верхи русской эмиграции относились к болгарам с нескрываемым презрением, как к низшей расе, как к «освобожденным нами рабам». - «Гниды!» - титуловал их генерал Гусельщиков…
Страна у них маленькая, реки мелкие и характеры мелкие! оценивали болгар рассудительные казаки. - Нет того, как у нас душа нараспашку. Гость к нему придет, - он ему поднесет ложечку варенья и стакан воды. Сам в кабак зайдет, - потребует «малко шишенце» ракии и тянет его, тянет два часа. Братва за это время полкила вылокает. А если выпьет два шишенца да стакан вина, - я, - говорит, - сегодня большой гуляй правлю. А еда ихняя - чеснок, пипер, ломтик сыру, две маслинки - весь его обед. Нашему брату язык помазать, а он сыт на целый день…
Казаки, при найме в работники, морщились, когда хозяева упоминали о «хране» (пище). Наемник знал, что для него эта «храна» пустой звук.
Это свойство болгар русские относили на счет их скупости. Такое мнение не совсем правильно. Воздержанность в пище и питье - общая черта всех восточных людей, не исключая и грузин, которые никогда не перепиваются своим кахетинским до потери сознания. Болгарин не любит попусту раскошеливаться. Но он не скаред. Многовековое турецкое рабство, тяжести которого легко смягчались с помощью звонкого металла, далеко не презренного в глазах турецких администраторов, приучило болгарский народ к бережливости. Оно, более того, сделало его большим материалистом.
Это качество сказывается на каждом шагу.
Беседуют ли два селянина или два торговца или два квалифицированных интеллигента, речь у них идет если не о политике, то о самых земных материях. Те философские запросы, которые присущи русскому простонародью, болгарину вовсе не знакомы. Он вовсе не силится проникнуть в тайны мироздания, он не создал своей Голубиной Книги и совершенно равнодушен к тому, на трех или на четырех китах земля держится и какой зверь всем зверям мати. Его «планида» - работа; отвлеченные вопросы всецело заслоняют интерес к «печалбе» (барышу).
- Пять пари не давам! Пять лева не струва! Колко днеска спечелил? Той има много пари. (Не дам пяти грошей! Не стоит пяти лев! Сколько сегодня зашиб? У него много денег), - только и слышится в разговоре болгар.
Копают ли где-нибудь землю, вечный разговор о кладах, зарытых гайдуками в балканах…
Больше всего болгарин волнуется из-за политики. Политика - это его страсть, которой он предается, как курению опиума.
При бедности духовной жизни в стране, при отсутствии серьезного интереса к науке, при слабой развитости художественного чувства и отвлеченного мышления, политика доставляет болгарину поприще, на котором проявляются его духовные силы, развлекает его от монотонной семейной жизни, преподносит высшие человеческие радости и сильные переживания. Он предается политической борьбе скорее как спорту, нежели исходя из глубоких убеждений.
В политическом споре болгары похожи на петухов, которые в жару схватки забывают все на свете и дерутся до окончательной потери физических сил. Специальных политических клубов в Болгарии очень мало. Но политиканы превращают в них… все кабаки. Нередко такие споры, начатые в питейных домах, заканчиваются тем, что хозяин, за поздним временем, выталкивает обоих спорщиков за шею на улицу, где они, однако, возобновляют словесный, а иногда и кулачный бой.
Исследователи болгарского характера подметили, что у болгар нет глубоких политических убеждений. Это до некоторой степени правильно. Благодаря азартному характеру, политическая жизнь Болгарии напоминает картину Рембрандта, с резким переходом света и теней; беспрерывная смена контрастов, вечный переход из одной крайности в другую, переход шумный как Марица, бурный как Искер, со стрельбой и музыкой. При каждом новом веянии в политике множество заядлых бойцов одного лагеря переходят в другой, сегодня столь же истово кланяются тому, что вчера исступленно проклинали, меняют свои убеждения с такой же легкостью, с какой после объявления войны России переименовали украшение Софии храм Св. Александра Невского в храм Св. Кирилла и Мефодия и исконнославянское пиво - в бира. В партийных газетах часто печатаются длинные списки лиц, которые перечисляются из других партий в ту, которую обслуживают эти газеты.
Такая склонность изображать из себя перекати-поле объясняется тем, что программы старых болгарских партий по существу своему тождественны, отличаясь друг от друга лишь деталями, которые ничего не говорят ни уму, ни сердцу простого смертного. Только Коммунистическая партия, с ее новой, стройной, законченной программой, со своим стремлением перестроить человеческое общество на новых началах, является исключением. Переход из нее в другие партии явление крайне редкое…
В стране земледельческой по преимуществу, даже при правительстве, которое называется земледельческим, почти нет знающих агрономов, весьма мало сельскохозяйственных училищ, обработка земли ведется первобытным способом. Болгары известны, как хорошие огородники; этим делом они занимаются любовно, с усердием возделывая под огороды самые неудобные участки земли. При всем том овощи в Болгарии, за исключением разве пипера, далеко неважные, а приличных огурцов нет во всей стране.
Виноградную лозу, вместо того, чтобы опрыскивать раствором медного купороса, кропят в Трифонов день (1 февраля) святою водою, которой вовсе не боится безбожная филоксера.
Не имея понятия о земледельческих машинах, болгарский селянин злаки жнет серпами. Когда казаки, запасшись косами и нанявшись убирать пшеницу, очищали полосы с неведомой для болгарина быстротой, наниматели только ахали и весьма неохотно расплачивались, считая, что русские их провели при заключении договора.
Впрочем бывалые эмигранты часто и на самом деле проводили материалистов братушек. Особенно спекулянты. Селянин органически ненавидит городские магазины. Бывая в городах, старается купить себе все необходимое на базаре, где процветает разносная торговля решительно всеми товарами. Он думает, что раз базарный торговец, разносчик, не платит за помещение, не берет патента, допускает «пазарлык» (торговаться), то у него можно выторговать дешевле, чем в магазине. Этой слабостью селян очень искусно пользовались мелкие спекулянты из казаков или калмыков, проявивших большой талант в торговом деле. Набрав товар в магазине, они сбывали его селянам по повышенной цене. Нельзя сказать, чтобы эта публика не допускала нечистых приемов при торговле.
- Эй, братушка, продаю кожу, «хубава обуща за жена, за деца»... Настоящая русская, сам из Крыма вывез. Пройди всю Болгарию, такой не найдешь. В воде не тонет, в огне не горит, не кожа, а сталь! - расхваливает базарный торговец обыкновенную дрянную кожу, купленную в Софии или Пловдиве.
Селянин молча, осторожно, как рыба приманку, трогает товар. Предвидит, что заломят втридорога, а в качестве кожи не разбирается.
- Ты не робей, братушка, будь храбрым. Кожа настоящая. Дешево уступлю, нужны деньги, в Россию еду... Оцени-ка, станичник, стоит 200 лев?
Фланирующий по базару казак, тайный соучастник продавца, как бы тоже желая прицениться, внимательно рассматривает товар и вскользь замечает:
- Прекрасная обувь для жены, детей.
- Да, кожа отличная, русская... Жаль, что денег мало, всего сто тигров, а то взял бы себе на голенища.
Селянина в конце концов ловят на удочку.
…
Первым прибыл в Болгарию «Дроздовский полк», остатки знаменитой дивизии дроздов, которую в Крыму белые называли каретой скорой помощи. Тогда и теперь дроздами командовал молодой Туркул, с головокружительной быстротой, чуть ли не в один год, превратившийся из вольноопределяющегося в генералы. Этот типичный кондотьер, грубый, беспринципный, не верил ни в бога ни в чорта, презирал и монархию и республику, пролетариат и буржуазию. Для него имели значение только разгульная жизнь, безудержный произвол - «моему ндраву не препятствуй» и боевые потехи. Он, бесспорно, был храбр, а еще больше жесток.
Дело извлечения коммунистов из общей массы пленных красноармейцев у него стояло на должной высоте. К чести красноармейцев, они никогда добровольно не выдавали ни своего комсостава, ни политруков. Туркула это не смущало. Отобрав нескольких подозрительных пленных, он заставлял их указывать коммунистов, грозя, в противном случае, немедленно расстрелять их. Для большей острастки кой-кого и приканчивали. Перепуганные пленники, идя по рядам своих товарищей по несчастью, тыкали пальцами, куда попало. Новоявленных коммунистов выводили из строя и в свою очередь требовали указать, каких коммунистов знают они среди пленных. В результате подобных опытов случалось, что 25% всех дроздовских пленников уничтожались во исполнение приказа Врангеля разделываться с «активными коммунистами» на месте. Иных забивали насмерть шомполами, других травили собакою доблестного вождя дроздов.
До какого исступления доходил ген. Туркул, можно судить по следующему факту. Один военнопленный мальчик, всматриваясь в лицо унтер-офицера из свиты Туркула, заявил, что этот дядя служил у красных и занимал должность политрука. При опросе унтер-офицера оказалось, что он, действительно, когда-то служил в Красной армии взводным командиром, попал в плен к белым, добровольно вступил в ряды дроздов, исправно нес службу и даже отличился в боях. Невзирая на слезные просьбы всей роты, во главе с офицерами, Туркул распорядился немедленно расстрелять несчастного.
Этот кондотьер вполне усвоил правило сурового Септимия Севера, когда-то поучавшего своих детей: «любите солдат, награждайте солдат, будьте сами солдатами, и тогда можете презирать весь свет». Окруженный небольшой горстью преданных ему головорезов, он, действительно, плевал на всех, до своего комкора Кутепова включительно. Кутепов, взбешенный его своеволием в Галлиполи, хотел было его арестовать, но обжег руки. Туркул в свою очередь замыслил было свалить Кутепова, но тоже разбил лоб. Коса нашла на камень.
Вместе с дроздами, помимо Туркула, прибыла еще плеяда генералов, по преимуществу людей молодых, отчаянных сорвиголов. Тут был ген. Витковский, гвардейский «Жоржик», с идеологией кавалергардского корнета времени Николая ІІ-го; безрукий «чорт» Манштейн и его отец-старик, произведенный Врангелем в генералы за заслуги сына. Полковникам, подполковникам, капитанам среди галлиполийцев не было числа: быстрым чинопроизводством белые вожди подбодряли дух воинов. В белых армиях каждый солдат носил в своей английской сумке полковничьи погоны, каждый офицер - генеральские.
В настоящий момент по своему миросозерцанию и настроениям галлиполийцы представляли пеструю толпу. Тут наряду с немногочисленным старьем, считавшим свое нахождение в армии Врангеля продолжением службы царю и отечеству, рельефно выделялся тип «добровольца», убежденного врага большевиков, к числу которых он относил и Милюкова, и Савинкова, и петлюровцев, и грузин, и эсеров, и казаков, и всех, кто не состоял в Добровольческой армии. Этого сорта люди считали только одних себя призванными уловлять вселенную. Подобная закваска добровольческого сепаратизма родилась в штабе Деникина тотчас же после Ледяного Похода, когда участники его, особенно ехавшие в обозе, уже считали себя Миниными и Пожарскими. Теперь этот символ веры исповедовало небольшое число, по преимуществу, первопоходников.
Все они чувствовали, что для них, запятнавших себя жестокими расправами с пленными, не может быть прощения от большевиков, которых они по инерции продолжали считать врагами рода человеческого. «Вешать всех» - единственный девиз этих патентованных врагов коммунизма, слепых сторонников Врангеля, которого они считали таким же идейным противником советской власти, какими были сами.
Более многочисленную массу галлиполийцев составляли люди без руля и без ветрил, готовых за кусок хлеба служить где угодно, кому угодно и когда угодно. По социальному положению это была внеклассовая интеллигенция и полуинтеллигенция, по возрасту больше молодежь из бывших студентов, кадет, гимназистов, юнкеров, прапорщиков. Сюда же примыкали и старые царские солдаты, мобилизованные из числа пленных красноармейцев, которым больше нравилось подчиняться «их благородиям», хотя бы и полуграмотным соплякам, но в золотых погонах, нежели вихрастым, аляповатым, от станка и сохи взятым своим же братьям красным командирам. Эта вторая категория галлиполийцев не имела ни своей воли, ни склонности работать, и большинство ни даже своего угла в России. Гражданская война их окончательно выбила из колеи, погубила их юные души. В России им, профессионалам этой войны, делать было нечего. За Врангелем они шли вовсе не потому, что он был их стягом, а просто плывя по течению и находя известное удобство жить в стаде, где не надо о себе заботиться, - на то есть начальство. Лишний кусок сахара закрывал им в Галлиполи глотки, когда они начинали роптать на голодный паек; обещание скорого нового похода, которым их обманывали и который сулил им «зипуны», хороший стол, разгул и веселье, заставляло их терпеливо переносить голод, холод, скуку изгнания. Какой поход в перспективе, все равно. Французов ли бить или большевиков, греков, румын, болгар - безразлично.
Наконец, в Галлиполи зародилась оппозиция.
Кутеповский корпус, между прибытием в Галлиполи и перемещением в Болгарию, сильно сократился. Многих выкинули, иные сами успели перейти на положение «гражданских беженцев», т.-е. порвали связь с армией. Эти бывшие добровольцы частью уехали в Бразилию или даже в Россию, или расползлись по Балканам наподобие казаков, перебиваясь как придется. В июне 1921 года весь наличный состав «армии» Врангеля окончательно закрепостили; от всякого была взята подписка о том, что он обязуется подчиняться всем военным законам. С течением времени оставшиеся тоже начали прозревать, трезветь от кровавого угара и задумываться над своей будущей судьбой. Иные из них начали вслух высказывать протест против существования армии за границей; другие действовали исподтишка.
В Кутепии, с самого начала ее водворения в Галлиполи, всякое вольномыслие каралось расстрелом. Не мало горячих голов нашли вечный покой в долине Роз и Смерти, на берегах речки Буюк-Дере. Осторожные протестовали по-иному. Когда при пьяной встрече нового 1922 года в палатке Туркула его свита грянула «Боже, царя храни», затрещали выстрелы и несколько пуль провизжало над головами пирующих. Этой стрельбой голодные низы выражали протест и против генеральского пьянства, и против столь дорогой русской белогвардейщине монархической идеи. Виновники остались необнаруженными. Неведомая рука украшала цветами могилу полковника Щеглова, расстрелянного за открытое заявление о том, что подлинная русская армия есть Красная, а не галлиполийский сброд.
В страшной Кутепии, то и дело оглашаемой воплями страдальцев за сладкую мечту о родине, нашлись и зрели силы, способные заявить протест против белогвардейского мракобесия. В Галлиполи они не могли объединиться и свергнуть со своего горба генеральское ярмо, так как терялись среди безголовой стаи орлов, бездельной молодежи, оторванной от родной почвы, превратившейся в блуждающих метеоров. Поле деятельности для оппозиции этих элементов открылось в Болгарии.
Таким образом, в массе своей галлиполийцы представляли из себя профессионалов гражданской войны, - как говорили о них даже их идеологи - незаменимых в военной обстановке и опасных во время мира. Недаром впоследствии Ллойд-Джордж заявил: «Мы не поддерживали армии Врангеля и жалеем ту страну, которая даст ей пристанище». В Галлиполи кутеповская дубина тяготела над их головами, и они, сжатые в тиски, сохраняли видимость армии.
Варненские беженские верхи заволновались, узнав о предстоящем прибытии тех, кто может защитить их и от болгарских коммунистов и от «дудаковских банд». Полк. Бехтеев, политический агент Врангеля в Варне, официально же называвшийся помощником уполномоченного Красного Креста, теперь набрался храбрости.
Когда «дудаковские» казаки сильно наседали на него, требуя и себе американские подарки, вопил:
- Прочь, большевики! Вот подождите, подъедут добровольцы, приберем вас к рукам... Недолго вам осталось безобразничать.
- Посмотрим! - отвечали казаки. - Это вам не Крым.
Однако тень беспокойства промелькнула по казачьим лицам.
Ненавистная Доброволия опять висела Дамокловым мечом над их головами.
Наконец долгожданные гости прибыли в Болгарию.
Эмигрантские верхи Варны, не видя галлиполийцев, имели преувеличенное представление об их количестве, дисциплине и настроении. Теперь они несколько разочаровались, встретив не бравых русских витязей, а оборванных рыцарей печального образа, с тупым, бессмысленным взглядом, равнодушных ко всему, кроме белого хлеба, свежих овощей и спиртных напитков. Орлы механически строились в ряды и еще быстрее превращались в бесформенную, оголтелую, сквернословящую толпу.
Тем не менее широковещательный адрес, творение отца Слюпина, был прочитан:
«Вы наша гордость, вы наша надежда на светлое будущее!» - гласил он.
Но после неприятного первого впечатления эти бодрящие слова приторно-слащавого поповского произведения звучали уже неискренно.
Под адресом, для усиления эффекта, стоял перечень приветствующих учреждений. Кого-кого тут только не было! Русское консульство, военный представитель, Отделение Красного Креста, Земского Союза, Союза городов, Русский дом, Русский приход, Комитет бойскаутов, Сестричество при Русской церкви и т.д., до 30 наименований. В действительности же во всех этих учреждениях действовала одна и та же кучка, ничего общего не имевшая с широкими массами беженства.
Болгарские власти не только не приветствовали «дроздов», прибывших в первую очередь, но даже воспретили им устроить парад на соборной площади. Необходимость требовала подчеркнуть перед болгарским обществом частный, чисто беженский характер остатков армии Врангеля. Болгарские офицеры даже не отвечали, когда врангелевцы козыряли им при встрече.
Однако не таковы были врангелевские генералы, чтобы не поафишировать перед братушками стальных галлиполийских рядов. Они вступили в город с музыкой, отслужили молебен в русской церкви, выслушали приветствия и парадировали. Только не сверкали на солнце штыки винтовок, которые прятались в одеялах. Болгарские жандармы для проформы предъявили требование выдать оружие и получили дюжину старых, испорченных ружей.
Со следующим эшелоном, примерно через месяц, в Болгарию прибыли с о. Лемноса остатки донского корпуса - три тысячи еще не успевших разбежаться казаков. Их теперь свели в два полка: Каледино-Назаровский и Платовский, тот самый, который однажды уже чуть было не прибыл сюда вместо «дудаковской банды», но не по доброй воле возвратился с полпути.
Врангель и вожди всероссийской реакции не доверяли казакам. Как-никак, это была черноземная сила, а не профессионалы гражданской войны. Между казаками и добровольцами всегда лежала громадная пропасть. Казачьи политические деятели, порождение 1917 года, склонялись к народоправству эсеровского толка. Руководившие политикой Доброволии обломки старой русской государственности в лучшем случае мирились с программой правых кадетов. Одни опирались на широкие массы казачества; другие на армию кондотьеров. Идейные вожди казаков, закончив свой путь политического недомыслия, постепенно прозревали и исподволь готовились к примирению казачьих масс с новой русской жизнью. Обломки старой государственности, заняв непримиримую позицию, тупоумно бились до конца за сохранение за границей живой силы, с которой можно сделать еще одну попытку спасать «святую», «единую» и т.д.
Даже казачьи военачальники заклеймили себя предательством. В Крыму Врангель схватил и предал суду командующего Донской армией ген. Сидорина и начальника штаба ген. Кельчевского за то, что они придерживались соглашательской политики с большевиками.
За границей даже так называемый донской атаман Богаевский, врангелевский Санчо-Пансо, иногда начинал блудить и заговариваться под влиянием милюковского приспешника В. А. Харламова. Правда, он очень скоро шел в Каноссу и снова раболепно припадал к ногам своего паладина.
Невзирая на все это, главком и его вдохновители не могли отмежеваться от казаков, этих вечных предателей, как их расценивали в ставке. Как чего ни говори, - это был народ, не беспочвенные кондотьеры, а вооруженный народ, в свое время добровольно взявшийся за оружие. Отмежевание казачества от добровольческой армии лишало последнюю всякой, даже формальной связи с народной почвой и воочию изобличало ее кондотьеризм. Без казаков ее престиж окончательно рухнул бы в глазах тех мелкобуржуазных иностранных кругов, которые считали армию Врангеля действительной выразительницей идеалов и чаяний русского народа.
Все эти соображения заставляли Врангеля, повесившего в 1919 году члена кубанской рады Кулабухова и грубо расправившегося в 1920 г. с донскими генералами, дорожить именем казачества. Ради этого он охотно прощал своему лакею Богаевскому его мимолетные увлечения по легкомыслию либерализмом и, стесня сердце, распространял свою ласку и свои щедроты на те крошечные казачьи группы, которые еще не распылились за неимением подходящего случая.
Наконец, зимою в Варну прибыли последние галлиполийцы. Тут был корниловский полк, корниловские ударники, имевшие на рукаве нашивку с изображением черепа с костями и надпись «корниловцы». Это украшение дало тему для двустишия:
Кто расписан, как плакат?
То корниловский солдат.
Затем прибыли марковцы, артиллеристы, военные училища и знаменитый штаб 1-го (добровольческого) корпуса. Кутепия, таким образом, полностью перекочевала в Болгарию. Очень скоро ее железную пяту почувствовали русские люди, которые уже стали забывать в свободной стране братушек добровольческие порядки.
В Варне, первом городе, где временно остановился штаб, появились объявления Кутепова о назначении русского начальника гарнизона и коменданта. Вывешенный на улицах, этот приказ произвел весьма странное впечатление на болгар и гнетущее на русских. Болгары, независимо от партийной принадлежности, начали вслух высказывать недоумение, какие же эти несчастные беженцы, о которых говорило их правительство? Они вовсе не походят на тех, кто ищет работы, как казаки, и скорее напоминают войско, которое при этом обнаруживает тенденцию хозяйничать в их стране.
Русские низы с ужасом ожидали насилий, хамства, дебошей со стороны тех, кого верхи колонии называли своей гордостью и надеждой на светлое будущее.
Ожидания не замедлили сбыться.
В городе замелькали патрули. Окруженный ватагой офицеров при револьверах и шашках, «комендант» города полковник Де-Полини расхаживал по улицам, грубо хватал всех русских, сохранивших в одежде остатки военной формы, и отправлял их под конвоем в комендатуру. Там их опрашивали, стараясь установить, не дезертировали ли они из 1-го корпуса.
Дезертирство, действительно, началось со времени прибытия первого эшелона. Добрая половина дроздов, узнав, что в Болгарии нет паспортной системы и нет никаких ограничений в передвижении, разбежалась в первый же день по высадке. Кутепов распорядился изловить всех беглецов. Де-Полини старался.
Мирные русские люди уже привыкли чувствовать себя под охраной болгарских законов. Но теперь они увидели, что для галлиполийцев не существует никаких законов и с момента прибытия поборников «права и законности» опять почувствовали себя бесправными белыми рабами. Де-Полини хватал их сотнями, тащил и запирал в чуланы.
Болгарские граждане с изумлением и возмущением наблюдали дикие сцены ловли русскими в погонах русских без погон. Эмигрантским низам, одетым почти исключительно в остатки военной одежды, ничего другого не оставалось, как сидеть дома, лишаясь заработка, или выходить на улицу, но одетыми до потери облика русского человека. Иные казаки нарядились в турецкие фески, другие бежали в окрестности на виноградники.
Таким братским приветом по отношению к мирным русским людям, вступившим на поприще труда, ознаменовали свое вступление в Болгарию «галлиполийские орлы». Дальнейший их полет показал, сколь буйная стая ворвалась в страну братушек, и кто опаснее для государственного порядка: «большевистски» ли настроенные «дудаковские» банды или патентованные защитники права и законности «железные» галлиполийцы.