Шульгин о белых. Часть I
Из книги Василия Витальевича Шульгина «1920».
Вечером 31 декабря 1919 года я был у А. М. Драгомирова…
- …больше всего, конечно, зла гвардия...
- За что? За мой приказ? Вам он известен?
- Да... Вы, покидая "область" и сдавая командование, благодарите войска и затем кончаете, приблизительно, так: "не объявляю благодарности"... первое волчанцам, за всякие безобразия, а на втором месте стоит в приказе гвардия, которая "покрыла позором свои славные знамена грабежами и насилиями над мирным населением". …вы сказали тогда, в октябре 1918 года: "Мне иногда у кажется, что нужно расстрелять половину армии, чтобы спасти остальную"...
- Половину не половину... Но я и сейчас так думаю. Но как за это взяться?.. Я отдавал самые строгие приказы... Но ничего не помогает... потому что покрывают друг друга... Какие-нибудь особые суды завести? И это пробовал, по все это не то...
- Мое мнение такое. Вслед за войсками должны двигаться отряды, скажем, "особого назначения"... Тысяча человек на уезд отборных людей или, по крайней мере, в "отборных руках". Они должны занимать уезд; начальник отряда становится начальником уезда... При нем военно-полевой суд... Но трагедия в том, откуда набрать этих "отборных"...
[Читать далее]…
Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле... Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление "орлов" от Орла?..
Орлов ли?..
"Взвейтесь, соколы, орлами"... (солдатская песня).
Я вспомнил свою статью в "Киевлянине" в двухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии... два месяца тому назад...
"Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут".
Увы, орлы не удержались на "орлиной" высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми оболами с добром, взятым... у "благодарного населения".
"Взвейтесь, соколы... ворами" ("Единая, неделимая" в кривом зеркале действительности)…
"Почти что святые" и начали это белое дело... Но что из него вышло? Боже мой!
Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал знаменитое выражение:
"От благодарного населения".
Это был хорошенький мальчик, лет семнадцати-восемнадцати. На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его:
- Петрик, откуда это у вас. Он ответил:
- Откуда? "От благодарного населения" - конечно.
И все засмеялись.
Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко, как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания...
"Была", потому что теперь ее нет, вернее, ее как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, который, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то... вызывающие, наглые манеры. Чуть намечавшиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое... Что это такое? Ах, да, - он напоминает французский кабачок... Это "апаш"... Апашизмом тронуты... этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка... А говор. Этот метисный акцент в соединении с отборнейшими русскими "в бога, в мать, в веру и Христа", - дают диковинный меланж "сиятельнейшего хулигана"...
Когда он сказал: "От благодарного населения", все рассмеялись. Кто это "все"?
Такие же, как он. Метисно-изящные люди русско-европейского изделия. "Вольноперы", как Петрик, и постарше - гвардейские офицеры, молоденькие дамы "смольного" воспитания...
Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они - "смолянки". Но почему? Потому ли, что кончили "Смольный" под руководством княгини НН, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив "Смольный", незаметно для них самих привил им "ново-смольные" взгляды...
/От себя: вот и белым, как и Путину, Ленин бомбу подложил - заставил их грабить население./
- Грабь награбленное!
Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет:
- От благодарного населения.
Они смеются. Чему?
Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а, как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие "злодни", - этому смеются? "Смешной" ли моде грабить мужиков, которые "нас ограбили", - смеются?
Нет, хуже... Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население "благодарно" им...
"Благодарно" - т. е. ненавидит...! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего "белого" дела, над своим собственным падением, над собственной "отвратностью", смеются - ужасным апашеским смехом, смехом "бывших" принцев, "заделавшихся" разбойниками.
Да, я многое тогда понял.
Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно.
У нас ненавидели гвардию и всегда ей тайком подражали. Может быть, за это и ненавидели...
И потому, когда я увидел, что и "голубая кровь" пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее.
"Белое дело" погибло.
Начатое "почти святыми", оно попало в руки "почти бандитов"…
Как русский, я несравненно более оскорблен метаморфозой "Петрика" в апаша, чем "Петьки" в хулигана. Ведь, в сущности, вся белая идея была основана на том, что "аристократическая" честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой... Удержится и победит своей белизной. Под аристократической честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно культурное и моральное, порядочное бел кавычек. Но среди этой аристократии в широком смысле слова, аристократии доблести, мужества и ума, конечно, центральное место, нерушимую цитадель должна была бы занять родовая аристократия, ибо у нее в крови, в виде наследственного инстинкта, должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям...
И вдруг...
"От благодарного населения"...
Я видел, как зло стало всеобщим.
Насмешливый термин "от благодарного населения" все покрыл, все извинил, из трагедии сделал кровавый водевиль в m'en fich'истком стиле.
Я видел...
Я видел, как почтенный полковой батюшка в больших калошах и с зонтиком в руках, увязая в грязи, бегал по деревне за грабящими солдатами:
- Не тронь!.. Зачем!.. Не тронь, говорю... Оставь Грех, говорю... Брось!
Куры, утки, и белые гуси разлетались во все стороны, за ними бежали "белые" солдаты, за солдатами батюшка с белой бородой.
Но по дороге равнодушно тянулся полк, вернее, пятисотподводный обоз. Ни один из "белых" офицеров не шевельнул пальцем, чтобы помочь священнику... единственному, кто почувствовал боль и стыд за поругание "христолюбивого" воинства.
Зато на стоянке офицеры говорили друг другу:
- Хороший наш батюшка, право, но комик... Помнишь, как это он в деревне... за гусями... в калошах... с зонтиком... Комик!
Я видел, как артиллерия выехала "на позицию". Позиция была тут же в деревне - на огороде. Приказано было ждать до одиннадцати часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали...
Я зашел в одну хату. Здесь было, как в других... Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.
- Хоть бы какую помощь подали... Бросили народ совсем... Прежде хоть хвельшара пришлют... лекарства... а теперь... качает... всех переберет... Бросили народ совсем, бросили... пропадаем... хоть бы малую помощь...
Дом вздрогнул от резкого, безобразно-резкого нашего трехдюймового... Женщина вскрикнула...
- Это что?
Это было одиннадцать часов. Это мы подавали "помощь" такой же "брошенной", вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда...
Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет... В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами - бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне - значит, наказать...
- Ведь как большевики действуют, - они ведь не церемонятся, батенька... Это мы миндальничаем... Что там с этими бандитами разговаривать?
- Да не все же бандиты.
- Не все? Ерунда. Сплошь бандиты, - знаем мы их! А немцы как действовали?
- Да ведь немцы оставались, а мы уходим.
- Вздор! Мы придем - пусть помнят, сволочь!.. Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра "контрибуцию" - столько-то коров и т. д.
Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка.
- Мы, - как немцы, - сказано, сделано... Огонь!
Безобразный, резкий удар, долгий, жутко удаляющийся, затихающий вой снаряда и, наконец, чуть слышный разрыв.
Кого убило? Какую Маруську, Евдоху, Гапку. Приску, Оксану? Чью хату зажгло? Чьих сирот сделало навеки непримиримыми, жаждущими мщения... "бандитами"?
- Они все, батенька, бандиты - все. Огонь!
Трехдюймовки работают точно, отчетливо. Но отчего так долго?
- Приказано семьдесят снарядов.
- Зачем так много?
- А куда их деть? Все равно дальше не повезем... Мулы падают...
Значит, для облегчения мулов. По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем...
Я сильно захромал на одном переходе. Растянул жилы... Примостился где-то, в самом конце обоза, на самой дрянной клячонке, только что "реквизированной"... Обоз - пятьсот повозок, но примоститься трудно, все везут что-то. Что угодно. Даже щегольские городские сани везут на повозке.
Скоро клячонка упала. Я заковылял пешком. Обоз обтекал меня медленно, но верно... Вот последняя повозка. Прошла... Хочу прибавить шагу, не могу. Обоз уходит. Надвигается конный арьергардный разъезд - это последние. За ними никого. Мы с сыном одни - бредем в поле...
Увы, "освободителям русского народа" нельзя оставаться в одиночку... Убивают.
Сколько ужасной горечи в этом сознании... Убивают! Кто? Те, за спасение которых отдаем все...
Я сказал сыну, чтобы шел вперед и попросил кого-нибудь из офицеров прислать мне лошадь.
Он ушел. Впереди деревня. Когда я добрел до нее, - вижу впереди хвост обоза.
Но что это такое? Плач навзрыд, причитания, крики. Я заковылял в этот двор...
Лежит павшая лошадь. С нее казак снимает седло и перекладывает на другую, свежую. Крестьянская семья - старик, женщины и дети - хватается за нее... это их лошадь.
- Что ты делаешь? Брось!..
- Я же им оставлю коня - он отойдет. Я же не могу пеший, что же мне делать?
Баба бросается ко мне.
- Помилуйте... змилуйтесь! Одна у нас - последняя. Ой, змилуйтесь! Сердце, золотко, - не обижайте, - бедные мы, самые бедные. Земли нема у нас. Только и живем с коня, - змилуйтесь! От жеж есть, которые богатийший, - от старосту спросыть, змилуйтесь, господин!
Но тем временем казак, вскочив на коня, скачет.
- Стой, я тебе говорю, стой!
Он не обращает внимания. Что я офицер, не производит на него никакого впечатления. Я думаю о том, что надо бы выстрелить ему вслед, но, подумав, ковыляю дальше. Надо сказать там.
Когда я подхожу, наконец, я вижу странное... Все вдруг стали "белыми". В белых новых кожухах. Очевидно, тут же ограбили - эту же деревню. А кто-то из старших офицеров спрашивает:
- Это ты здесь, Аршак, себе этого серого достал? - Хороший конь!
- Так точно, господин полковник. Добрый конь.
Смотрю - это мой казак. Безнадежно...
И это "белые"? Разве потому, что в краденых кожухах... белых...
Хоронили нашего квартирьера. Опять убили в деревне. Нельзя в одиночку. Он сунулся ночью в деревню. Устроили засаду - убили. Кто неизвестно. Выбросили тело на огород, собаки стали есть труп. Ужасно...
Опускают в могилу. Тут несколько офицеров, командир полка.
Могилу засыпают местные мужики. Первые попавшиеся в первой хате. Один из них в новых сапогах. Тут же солдат в старых.
- А вы, мерзавцы, убивать умеете... А в новых сапогах ходите... Снимай сейчас, - отдай ему!
- Господин полковник, да разве я убивал? Я бы их, проклятых, сам перевешал...
- Снимай, не разговаривай, а не то...
Снимает. Раз командир полка приказывает, да еще при таком случае - не поговоришь...
- А на деревню наложить контрибуцию! Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка - лихие "лабинцы"... Мгновение, и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы... Какая-то старуха бежит через дорогу, бросается в ноги... Целая семья воет вокруг уводимой коровы.
А это еще что? Черный дым взвился к небу. Неужели зажгли?
Да... Кто-то отказался дать корову, лошадь... И вот... Могилу квартирьера засыпают... Завтра в следующей деревне убьют нового... Там ведь уже будут знать и о сапогах и о контрибуции... А если не будут знать о нас, то ведь впереди идут части, перед которыми мы младенцы... Мы ведь "один из лучших полков"...
В одном местечке мальчишка лет восемнадцати, с винтовкой в руках, бегает между развалин, разгромленных кем-то (нами? большевиками? петлюровцами? "бандитами"?- кто это знает) кварталов.
- Что вы там делаете?
- Жида ищу, господин поручик.
- Какого жида?
- А тут ходил, я видел.
- Ну, ходил... А что он сделал?
- Ничего не сделал... жид!
Я смотрю на него, в это молодое, явно "кокаинное" лицо, на котором все пороки...
- Какой части?
Отвечает...
- Марш в свою часть!.. Пошел.
Ищет жида с винтовкой в руках среди белого дня. Что он сделал? Ничего жид.
- Что сделал этот человек, которого вы поставили "к стенке"?..
- Как что! Он "буржуй"!
- А, буржуй... Ну, валяй!
Какая разница? Мы так же относимся к "жидам", как они к "буржуям".
Они кричат: "смерть буржуям", а мы отвечаем: "бей жидов".
Но где же "белые"?..
- Да что вы, батенька... Все они бандиты... Я вам говорю - не суйтесь, будьте осторожны... А это село - известное. В каждом доме - большевики - я вам говорю. Будьте осторожны - поближе к штабу... Все бандиты!
…
…нас в полку за глаза насмешливо называли "джентльмены".
Я понимаю эту насмешку и эту скрытую враждебность. Мы шли триста верст, они - может быть, три тысячи. Мы имели при себе свои деньги (заработок "Киевлянина" за последние дни) и притом "керенки" - у них денег не было... Мы шли добровольно, только что променяв перья на винтовки, - они тянули уже бесконечно эту безотрадную лямку…
Вечно без смены! Но почему нет смены?..
Мы "отвоевали" пространство больше Франции... Мы "владели" народом в сорок миллионов слишком... И не было "смены"?
Да, не было. Не было потому, что измученные, усталые, опустившиеся мы почти что ненавидели тот народ, за который гибли. Мы бездомные, бесхатные, голодные, нищие, вечно бродящие, бесконечно разлученные с дорогими и близкими, - мы ненавидели всех. Мы ненавидели крестьянина за то, что у него теплая хата, сытный, хоть и простой стол, кусок земли и семья его тут же около него в хате...
- Ишь, сволочь, бандиты - как живут!
Мы ненавидели горожан за то, что они пьют кофе, читают газеты, ходят в кинематограф, танцуют, веселятся...
- Буржуи проклятые! За нашими спинами кофе жрут!
Это отношение рождало свои последствия, выражавшиеся в известных "действиях"... А эти действия вызывали "противодействие"... выражавшееся в отказе дать... "смену"…
Если бы хоть мы, монархисты, следовали примеру первого русского императора и, вместо грабежа, насилия и матерщины, старались исправлять репутацию деникинской армии...
В одной хате за руки подвесили... "комиссара"... Под ним разложили костер. И медленно жарили... человека...
А кругом пьяная банда "монархистов"... выла "боже, царя храни".
…
…тот полковник… у него не грабят в батальоне. Памятник при жизни таким ставить.
/От себя: то есть вот насколько редким явлением среди белых было отсутствие грабежей./
…
Казалось бы, "офицерские роты" самые совершенные части... А вот нет... В них какой-то надлом, нет здоровья, нет душевного здоровья... И как это ни странно - не чувствуется дисциплины…
Душевной упругости, пружинчатости я совершенно не почувствовал в этой офицерской регистрирующейся толпе... Плохая психика, ужасная психика...
Такое учреждение, где регистрируются, не единственное вот это. По всему городу, в разных участках, происходит то же самое. Везде стоят такие же толпы офицеров, понурые, хмурые, озлобленно подавленные и требовательные...
Сколько их?
Никто не знает толком, называют самые фантастические цифры... Кто говорит, что уже "зарегистрировалось" восемьдесят тысяч... Но это явно преувеличено... Но не меньше двадцати пяти тысяч, наверное...
Целая армия. И казалось бы, какая армия. Отборная...
Да это только так кажется...
На самом деле эти выдохшиеся люди, потерявшие веру, ничего не способны делать. Чтобы их "встряхнуть", надо железную руку и огненный дух... Где это?
Вечером 31 декабря 1919 года я был у А. М. Драгомирова…
- …больше всего, конечно, зла гвардия...
- За что? За мой приказ? Вам он известен?
- Да... Вы, покидая "область" и сдавая командование, благодарите войска и затем кончаете, приблизительно, так: "не объявляю благодарности"... первое волчанцам, за всякие безобразия, а на втором месте стоит в приказе гвардия, которая "покрыла позором свои славные знамена грабежами и насилиями над мирным населением". …вы сказали тогда, в октябре 1918 года: "Мне иногда у кажется, что нужно расстрелять половину армии, чтобы спасти остальную"...
- Половину не половину... Но я и сейчас так думаю. Но как за это взяться?.. Я отдавал самые строгие приказы... Но ничего не помогает... потому что покрывают друг друга... Какие-нибудь особые суды завести? И это пробовал, по все это не то...
- Мое мнение такое. Вслед за войсками должны двигаться отряды, скажем, "особого назначения"... Тысяча человек на уезд отборных людей или, по крайней мере, в "отборных руках". Они должны занимать уезд; начальник отряда становится начальником уезда... При нем военно-полевой суд... Но трагедия в том, откуда набрать этих "отборных"...
[Читать далее]…
Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле... Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление "орлов" от Орла?..
Орлов ли?..
"Взвейтесь, соколы, орлами"... (солдатская песня).
Я вспомнил свою статью в "Киевлянине" в двухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии... два месяца тому назад...
"Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут".
Увы, орлы не удержались на "орлиной" высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми оболами с добром, взятым... у "благодарного населения".
"Взвейтесь, соколы... ворами" ("Единая, неделимая" в кривом зеркале действительности)…
"Почти что святые" и начали это белое дело... Но что из него вышло? Боже мой!
Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал знаменитое выражение:
"От благодарного населения".
Это был хорошенький мальчик, лет семнадцати-восемнадцати. На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его:
- Петрик, откуда это у вас. Он ответил:
- Откуда? "От благодарного населения" - конечно.
И все засмеялись.
Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко, как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания...
"Была", потому что теперь ее нет, вернее, ее как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, который, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то... вызывающие, наглые манеры. Чуть намечавшиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое... Что это такое? Ах, да, - он напоминает французский кабачок... Это "апаш"... Апашизмом тронуты... этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка... А говор. Этот метисный акцент в соединении с отборнейшими русскими "в бога, в мать, в веру и Христа", - дают диковинный меланж "сиятельнейшего хулигана"...
Когда он сказал: "От благодарного населения", все рассмеялись. Кто это "все"?
Такие же, как он. Метисно-изящные люди русско-европейского изделия. "Вольноперы", как Петрик, и постарше - гвардейские офицеры, молоденькие дамы "смольного" воспитания...
Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они - "смолянки". Но почему? Потому ли, что кончили "Смольный" под руководством княгини НН, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив "Смольный", незаметно для них самих привил им "ново-смольные" взгляды...
/От себя: вот и белым, как и Путину, Ленин бомбу подложил - заставил их грабить население./
- Грабь награбленное!
Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет:
- От благодарного населения.
Они смеются. Чему?
Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а, как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие "злодни", - этому смеются? "Смешной" ли моде грабить мужиков, которые "нас ограбили", - смеются?
Нет, хуже... Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население "благодарно" им...
"Благодарно" - т. е. ненавидит...! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего "белого" дела, над своим собственным падением, над собственной "отвратностью", смеются - ужасным апашеским смехом, смехом "бывших" принцев, "заделавшихся" разбойниками.
Да, я многое тогда понял.
Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно.
У нас ненавидели гвардию и всегда ей тайком подражали. Может быть, за это и ненавидели...
И потому, когда я увидел, что и "голубая кровь" пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее.
"Белое дело" погибло.
Начатое "почти святыми", оно попало в руки "почти бандитов"…
Как русский, я несравненно более оскорблен метаморфозой "Петрика" в апаша, чем "Петьки" в хулигана. Ведь, в сущности, вся белая идея была основана на том, что "аристократическая" честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой... Удержится и победит своей белизной. Под аристократической честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно культурное и моральное, порядочное бел кавычек. Но среди этой аристократии в широком смысле слова, аристократии доблести, мужества и ума, конечно, центральное место, нерушимую цитадель должна была бы занять родовая аристократия, ибо у нее в крови, в виде наследственного инстинкта, должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям...
И вдруг...
"От благодарного населения"...
Я видел, как зло стало всеобщим.
Насмешливый термин "от благодарного населения" все покрыл, все извинил, из трагедии сделал кровавый водевиль в m'en fich'истком стиле.
Я видел...
Я видел, как почтенный полковой батюшка в больших калошах и с зонтиком в руках, увязая в грязи, бегал по деревне за грабящими солдатами:
- Не тронь!.. Зачем!.. Не тронь, говорю... Оставь Грех, говорю... Брось!
Куры, утки, и белые гуси разлетались во все стороны, за ними бежали "белые" солдаты, за солдатами батюшка с белой бородой.
Но по дороге равнодушно тянулся полк, вернее, пятисотподводный обоз. Ни один из "белых" офицеров не шевельнул пальцем, чтобы помочь священнику... единственному, кто почувствовал боль и стыд за поругание "христолюбивого" воинства.
Зато на стоянке офицеры говорили друг другу:
- Хороший наш батюшка, право, но комик... Помнишь, как это он в деревне... за гусями... в калошах... с зонтиком... Комик!
Я видел, как артиллерия выехала "на позицию". Позиция была тут же в деревне - на огороде. Приказано было ждать до одиннадцати часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали...
Я зашел в одну хату. Здесь было, как в других... Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.
- Хоть бы какую помощь подали... Бросили народ совсем... Прежде хоть хвельшара пришлют... лекарства... а теперь... качает... всех переберет... Бросили народ совсем, бросили... пропадаем... хоть бы малую помощь...
Дом вздрогнул от резкого, безобразно-резкого нашего трехдюймового... Женщина вскрикнула...
- Это что?
Это было одиннадцать часов. Это мы подавали "помощь" такой же "брошенной", вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда...
Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет... В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами - бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне - значит, наказать...
- Ведь как большевики действуют, - они ведь не церемонятся, батенька... Это мы миндальничаем... Что там с этими бандитами разговаривать?
- Да не все же бандиты.
- Не все? Ерунда. Сплошь бандиты, - знаем мы их! А немцы как действовали?
- Да ведь немцы оставались, а мы уходим.
- Вздор! Мы придем - пусть помнят, сволочь!.. Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра "контрибуцию" - столько-то коров и т. д.
Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка.
- Мы, - как немцы, - сказано, сделано... Огонь!
Безобразный, резкий удар, долгий, жутко удаляющийся, затихающий вой снаряда и, наконец, чуть слышный разрыв.
Кого убило? Какую Маруську, Евдоху, Гапку. Приску, Оксану? Чью хату зажгло? Чьих сирот сделало навеки непримиримыми, жаждущими мщения... "бандитами"?
- Они все, батенька, бандиты - все. Огонь!
Трехдюймовки работают точно, отчетливо. Но отчего так долго?
- Приказано семьдесят снарядов.
- Зачем так много?
- А куда их деть? Все равно дальше не повезем... Мулы падают...
Значит, для облегчения мулов. По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем...
Я сильно захромал на одном переходе. Растянул жилы... Примостился где-то, в самом конце обоза, на самой дрянной клячонке, только что "реквизированной"... Обоз - пятьсот повозок, но примоститься трудно, все везут что-то. Что угодно. Даже щегольские городские сани везут на повозке.
Скоро клячонка упала. Я заковылял пешком. Обоз обтекал меня медленно, но верно... Вот последняя повозка. Прошла... Хочу прибавить шагу, не могу. Обоз уходит. Надвигается конный арьергардный разъезд - это последние. За ними никого. Мы с сыном одни - бредем в поле...
Увы, "освободителям русского народа" нельзя оставаться в одиночку... Убивают.
Сколько ужасной горечи в этом сознании... Убивают! Кто? Те, за спасение которых отдаем все...
Я сказал сыну, чтобы шел вперед и попросил кого-нибудь из офицеров прислать мне лошадь.
Он ушел. Впереди деревня. Когда я добрел до нее, - вижу впереди хвост обоза.
Но что это такое? Плач навзрыд, причитания, крики. Я заковылял в этот двор...
Лежит павшая лошадь. С нее казак снимает седло и перекладывает на другую, свежую. Крестьянская семья - старик, женщины и дети - хватается за нее... это их лошадь.
- Что ты делаешь? Брось!..
- Я же им оставлю коня - он отойдет. Я же не могу пеший, что же мне делать?
Баба бросается ко мне.
- Помилуйте... змилуйтесь! Одна у нас - последняя. Ой, змилуйтесь! Сердце, золотко, - не обижайте, - бедные мы, самые бедные. Земли нема у нас. Только и живем с коня, - змилуйтесь! От жеж есть, которые богатийший, - от старосту спросыть, змилуйтесь, господин!
Но тем временем казак, вскочив на коня, скачет.
- Стой, я тебе говорю, стой!
Он не обращает внимания. Что я офицер, не производит на него никакого впечатления. Я думаю о том, что надо бы выстрелить ему вслед, но, подумав, ковыляю дальше. Надо сказать там.
Когда я подхожу, наконец, я вижу странное... Все вдруг стали "белыми". В белых новых кожухах. Очевидно, тут же ограбили - эту же деревню. А кто-то из старших офицеров спрашивает:
- Это ты здесь, Аршак, себе этого серого достал? - Хороший конь!
- Так точно, господин полковник. Добрый конь.
Смотрю - это мой казак. Безнадежно...
И это "белые"? Разве потому, что в краденых кожухах... белых...
Хоронили нашего квартирьера. Опять убили в деревне. Нельзя в одиночку. Он сунулся ночью в деревню. Устроили засаду - убили. Кто неизвестно. Выбросили тело на огород, собаки стали есть труп. Ужасно...
Опускают в могилу. Тут несколько офицеров, командир полка.
Могилу засыпают местные мужики. Первые попавшиеся в первой хате. Один из них в новых сапогах. Тут же солдат в старых.
- А вы, мерзавцы, убивать умеете... А в новых сапогах ходите... Снимай сейчас, - отдай ему!
- Господин полковник, да разве я убивал? Я бы их, проклятых, сам перевешал...
- Снимай, не разговаривай, а не то...
Снимает. Раз командир полка приказывает, да еще при таком случае - не поговоришь...
- А на деревню наложить контрибуцию! Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка - лихие "лабинцы"... Мгновение, и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы... Какая-то старуха бежит через дорогу, бросается в ноги... Целая семья воет вокруг уводимой коровы.
А это еще что? Черный дым взвился к небу. Неужели зажгли?
Да... Кто-то отказался дать корову, лошадь... И вот... Могилу квартирьера засыпают... Завтра в следующей деревне убьют нового... Там ведь уже будут знать и о сапогах и о контрибуции... А если не будут знать о нас, то ведь впереди идут части, перед которыми мы младенцы... Мы ведь "один из лучших полков"...
В одном местечке мальчишка лет восемнадцати, с винтовкой в руках, бегает между развалин, разгромленных кем-то (нами? большевиками? петлюровцами? "бандитами"?- кто это знает) кварталов.
- Что вы там делаете?
- Жида ищу, господин поручик.
- Какого жида?
- А тут ходил, я видел.
- Ну, ходил... А что он сделал?
- Ничего не сделал... жид!
Я смотрю на него, в это молодое, явно "кокаинное" лицо, на котором все пороки...
- Какой части?
Отвечает...
- Марш в свою часть!.. Пошел.
Ищет жида с винтовкой в руках среди белого дня. Что он сделал? Ничего жид.
- Что сделал этот человек, которого вы поставили "к стенке"?..
- Как что! Он "буржуй"!
- А, буржуй... Ну, валяй!
Какая разница? Мы так же относимся к "жидам", как они к "буржуям".
Они кричат: "смерть буржуям", а мы отвечаем: "бей жидов".
Но где же "белые"?..
- Да что вы, батенька... Все они бандиты... Я вам говорю - не суйтесь, будьте осторожны... А это село - известное. В каждом доме - большевики - я вам говорю. Будьте осторожны - поближе к штабу... Все бандиты!
…
…нас в полку за глаза насмешливо называли "джентльмены".
Я понимаю эту насмешку и эту скрытую враждебность. Мы шли триста верст, они - может быть, три тысячи. Мы имели при себе свои деньги (заработок "Киевлянина" за последние дни) и притом "керенки" - у них денег не было... Мы шли добровольно, только что променяв перья на винтовки, - они тянули уже бесконечно эту безотрадную лямку…
Вечно без смены! Но почему нет смены?..
Мы "отвоевали" пространство больше Франции... Мы "владели" народом в сорок миллионов слишком... И не было "смены"?
Да, не было. Не было потому, что измученные, усталые, опустившиеся мы почти что ненавидели тот народ, за который гибли. Мы бездомные, бесхатные, голодные, нищие, вечно бродящие, бесконечно разлученные с дорогими и близкими, - мы ненавидели всех. Мы ненавидели крестьянина за то, что у него теплая хата, сытный, хоть и простой стол, кусок земли и семья его тут же около него в хате...
- Ишь, сволочь, бандиты - как живут!
Мы ненавидели горожан за то, что они пьют кофе, читают газеты, ходят в кинематограф, танцуют, веселятся...
- Буржуи проклятые! За нашими спинами кофе жрут!
Это отношение рождало свои последствия, выражавшиеся в известных "действиях"... А эти действия вызывали "противодействие"... выражавшееся в отказе дать... "смену"…
Если бы хоть мы, монархисты, следовали примеру первого русского императора и, вместо грабежа, насилия и матерщины, старались исправлять репутацию деникинской армии...
В одной хате за руки подвесили... "комиссара"... Под ним разложили костер. И медленно жарили... человека...
А кругом пьяная банда "монархистов"... выла "боже, царя храни".
…
…тот полковник… у него не грабят в батальоне. Памятник при жизни таким ставить.
/От себя: то есть вот насколько редким явлением среди белых было отсутствие грабежей./
…
Казалось бы, "офицерские роты" самые совершенные части... А вот нет... В них какой-то надлом, нет здоровья, нет душевного здоровья... И как это ни странно - не чувствуется дисциплины…
Душевной упругости, пружинчатости я совершенно не почувствовал в этой офицерской регистрирующейся толпе... Плохая психика, ужасная психика...
Такое учреждение, где регистрируются, не единственное вот это. По всему городу, в разных участках, происходит то же самое. Везде стоят такие же толпы офицеров, понурые, хмурые, озлобленно подавленные и требовательные...
Сколько их?
Никто не знает толком, называют самые фантастические цифры... Кто говорит, что уже "зарегистрировалось" восемьдесят тысяч... Но это явно преувеличено... Но не меньше двадцати пяти тысяч, наверное...
Целая армия. И казалось бы, какая армия. Отборная...
Да это только так кажется...
На самом деле эти выдохшиеся люди, потерявшие веру, ничего не способны делать. Чтобы их "встряхнуть", надо железную руку и огненный дух... Где это?