Григорий Раковский о белых. Часть I: После Новороссийска
Из книги Григория Раковского «Конец белых».
Восьмимесячный крымский период борьбы с большевиками, наступивший после новороссийской трагедии, является периодом агонии и вырождения того антибольшевистского движения, которое представляет собою наиболее яркую и характерную особенность великой русской революции в 1917-1920 гг.
Разгромом армии адмирала Колчака в Сибири и армии генерала Деникина на Юге России был предрешен дальнейший исход борьбы между красными и белыми. Сравнительно длительное существование последнего оплота белых в Крыму объясняется не столько силой инерции антибольшевистского движения, сколько пассивностью большевиков, не придававших Таврическому полуострову серьезного значения, удачно сложившейся и умело использованной стратегической обстановкой, а также и весьма благоприятными для Крыма событиями международного характера.
То, что происходило в течение восьми месяцев в Крыму, представляет огромный интерес не с точки зрения борьбы русского народа в лице его наиболее активных представителей за установление нормального демократического государственного правопорядка, а с точки зрения вырождения антибольшевистского движения, с точки зрения безнадежной попытки представителей старой дореволюционной России, опираясь на крымскую базу, восстановить свое прежнее положение, хотя бы и ценой максимальных уступок революции и временного, конечно, приспособления к ней.
Участие демократических масс казачества в этой борьбе объясняется стремлением казаков найти выход из того тупика, в котором они очутились после Новороссийска, их страстным желанием вернуться к себе на родину в условия сносного человеческого существования, в лучшем случае с восстановлением своей государственной независимости. Что же касается правительственных органов Дона, Кубани и Терека, то, будучи оторваны от родной почвы, поставлены в условия эмигрантского существования, эти демократические по своему происхождению органы власти также переживают период распада, вырождения и, в сущности, являются плохо сохранившимися реликвиями казачьей государственности.
[Читать далее]
…
Выгружаясь в крымских портах, войска были настроены панически. Из уст в уста передавали содержание советского радио, в котором говорилось, что «остатки деникинских банд переправились в Крым, где будут уничтожены в течение десяти дней». Самой злободневной темой среди офицеров и генералов был вопрос об эвакуации за границу. Скупали валюту, запасались визами, устраивались матросами на пароходах, а многие в складчину пытались даже нанимать шхуны и фелюги, считая, что эвакуация в Крыму пройдет еще в более тяжелой обстановке, чем эвакуация в Новороссийске. Говорили также о необходимости переговоров с большевиками, об условиях, как будто бы, неизбежной капитуляции
Казалось совершенно невозможным привести в порядок то, что недавно еще именовалось вооруженными силами юга России, век эти дезорганизованные банды, озлобленные, разочарованные, пережившие страшную душевную трагедию в Новороссийске.
Лучше других частей армии сохранился Добровольческий корпус. Руководимый Кутеповым, этот корпус, - все, что осталось на юге России от Добровольческой армии, - захватил в Новороссийске корабли и, оставив на произвол судьбы Донскую армию, прибыл в Крым почти в полном составе со всеми тылами в количестве 30.000 человек и расположился в районе Симферополя и Севастополя. Остатки Донской армии в количестве 15.000 человек, выгрузившись в Феодосии, ввиду их небоеспособности, в иду того, что казаки были безоружны и без лошадей, перевозились в Евпаторию на отдых и переформирование.
Необходимо, однако, отметить, что прибывшие в Крым добровольческие части изменились до неузнаваемости и лишь по названию напоминали прежних добровольцев. «Цветные войска», как их теперь называли, - корниловцы, марковцы, дроздовцы, - сохраняя внешнюю дисциплину, вернее ее видимость, в действительности являлись разнузданными кондотьерами, развращенными грабежами и насилиями до последних пределов. Это не были энтузиасты времен Корнилова, Маркова, Алексеева, Каледина, беззаветно шедшие за своими вождями. Это были скорее преторианцы, склонные в любой момент под тем или иным предлогом выступить против своих высших руководителей. Пьянство, разгул, грабежи, насилия и, что особенно угнетало население, бессудные расстрелы, и своеобразные мобилизации, выражавшиеся в том, что добровольцы хватали на улицах всех мужчин, и тащили к себе в полки, - вот атрибуты, с которыми прибыл в Крым Добровольческий корпус. Севастопольский и Симферопольский районы, наводненные «цветными войсками», переживали тяжелые дни. Особенно плохо пришлось Симферополю, где разместился штаб Кутепова. Улицы города сразу же покрылись трупами повешенных. Неудивительно, что даже «совершенно секретная» сводка штаба главнокомандующего констатировала:
В городе Симферополе - общее подавленное настроение всех слоев населения, вызванное рядом смертных приговоров, вынесенных военно-полевым судом. Подавленность усиливается с каждым днем, так как аресты, производимые чинами контрразведки, не прекращаются. В населении распространяются слухи о крайне предосудительном характере и способе ведения следствия в контрразведках и военно-полевом суде...
При таких условиях жизни в Крыму неудивительно, что даже запуганные и приниженные органы местного самоуправления выступали с протестами против эксцессов белого террора, доходивших до того, что смертной казни подвергались пятнадцатилетие мальчики, почти дети. Как относились представители высшей власти к таким протестам в первые месяцы крымского периода, - об этом лучше всего свидетельствует письмо помощника главнокомандующего генерала Шатилова на имя председателя симферопольской городской думы. В этом письме он, между прочим, писал:
Упразднение военно-полевых судов противоречило бы верно понятым интересам армии, правопорядка и законности. Командование считает, что нарекания на деятельность контрразведок коренятся в самой атмосфере гражданской войны и политического розыска...
В конце письма говорилось: «о беспочвенной критике и партийных интересах».
Добровольческие части находились в состоянии развала. На печальные размышления наводило и состояние казачьих частей. Там тоже наблюдался развал. Главную массу казаков составляли донцы. В Евпаторию они пришли в ужасном настроении. Они оставили позади свои семьи, свои родные станицы. Они потеряли своих лошадей и оружие. Они пришли почти в одном том, в чем их застал печальный день двенадцатого-тринадцатого марта 1920 года.
Армия Донская, по словам командовавшего армией генерала Сидорина, находилась в ужаснейшем моральном состоянии, состоянии страшной физической усталости, в состоянии полной необеспеченности ни оружием, ни лошадьми, ни вообще всем необходимым.
В противоположность собравшимся со всей России добровольцам, казаки были органически связаны со своей территорией - Доном и потому перед ними особенно остро стоял вопрос: что же будет дальше? Придется ли возвращаться на Дон, с оружием в руках? Придется ли сдаваться на милость победителей - большевиков, или же, быть может, Крым будет эвакуирован, и придется уходить в иноземные страны?..
Особенно отягощало положение казаков то, что они потеряли веру в свое дело, идею борьбы. Идея эта олицетворялась Донским Войсковым Кругом, который теперь совершенно утратил свое политическое лицо и превратился в толпу людей, думавших только о собственном спасении и о материальных благах, но никак не о борьбе с большевиками. Уже в Новороссийске можно было наблюдать, как все помыслы народных избранников были направлены исключительно на то, чтобы уехать как можно скорее. Политические вопросы, положение фронта, все это их не занимало. В настроении членов Круга преобладали две руководящие мысли: как бы не распыляться и быть всем вместе, а затем, как бы устроиться так, чтобы находиться поближе к правительству, атаману, а, главное, к материальным средствам войска, к деньгам и товарам. В слабой степени можно было усмотреть здесь желание сохранить идею Донского Войскового Круга до последней возможности.
Над всем, однако, преобладал инстинкт самосохранения. Личные, шкурные интересы заглушали все идейные побуждения... Этим объясняется непрерывная возня вокруг донского серебра, вокруг войсковых товаров, причем члены Круга не скрывали своего недоверия к аппаратам власти исполнительной.
Депутаты неудержимо стремились за границу. В период своего недельного пребывания в Феодосии они были озабочены исключительно этой мыслью и усиленно хлопотали перед главным командованием и атаманом о валюте, визах и судне для перевозки их в Константинополь. Таким судном они наметили себе пароход «Дунай», на котором были погружены войсковые ценности. Атаман и главное командование не пытались задержать Круг в Крыму, так как, будучи громоздким учреждением, расхлябанным, пестрым по настроениям, донской парламент потерял совершенно свое политическое лицо, веру в себя и в ту идею, которую он до сих пор олицетворял.
Круг поэтому всячески старались поскорее сплавить за границу, избавиться от него, как от обузы, а потому все просьбы членов круга были удовлетворены и им разрешили на пароходе «Дунай» выехать в Константинополь, который должен был явиться материальной базой Войска Донского.
Числа 20 марта «Дунай» отошел из Феодосии. По дороге, во время остановки в Ялте, разыгрался весьма показательный инцидент, характеризовавший отношение к Кругу со стороны донских воинских частей. На ялтинском рейде члены Круга встретились с пароходом, который вез из Феодосии в Евпаторию донские части генерала Гусельщикова. Когда казаки и офицеры узнали о том, что члены Круга «c товарами» едут за границу, они прислали на «Дунай» делегатов. Представители казаков заявили своим избранникам, что они видят в этом позорное проявление трусости, измену общему делу и предательство.
Не за границу, а в Евпаторию вы должны будете поехать, - заявили делегаты. Вы обязаны разделить нашу участь... Без вас нас оставят там на произвол судьбы, и мы погибнем. С вами легче будет выехать...
Разыгрался тяжелый инцидент, который обнаружил всю оторванность Круга от казаков, полное отсутствие связи с низами, в частности с воинскими частями, которые, ввиду многочисленных переформирований, уже не имели в Кругу своих представителей. Значительная часть депутатов состояла из людей, выбранных в хаотической обстановке первых времен освобождения Дона теперь уже не существовавшими частями.
Президиуму Круга стоило больших усилий уговорить казаков отказаться от своих притязаний увезти Круг в Евпаторию. Депутаты уверяли, что Круг уезжает не только с ведома, но и по приказу донского атамана, который якобы задается целью сохранить его для будущего… К счастью, во время переговоров раздались сигналы об уходе парохода с казаками и послышались крики:
- Команда, садись отъезжать…
Парламентарии здесь схитрили. Они воспользовались моментом и пустили слух, что «хорошо, мол, «Дунай» пойдет за вами в Евпаторию»… Конечно, как только казаки уехали, Круг продолжал свой путь на Константинополь.
Защита Крыма создала генералу Слащеву исключительную популярность как в войсках, так и среди той части интеллигенции и буржуазии, которая определенно связала свою судьбу с судьбой Добровольческой армии. Пользуясь этой популярностью, эксцентричный, неуравновешенный, самовлюбленный генерал добился диктаторской власти в Крыму и совершенно затушевал командующего войсками главноначальствующего Новороссийской области генерала Шиллинга, прибывшего в Севастополь после январской эвакуации Одессы.
В Крыму установился «слащевский» режим, основанный исключительно на своеобразно понятом лозунге: «Все для фронта». К тылу огульно применялся Слащевым термин «сволочь». Можно, конечно, представить, какой тяжелой атмосферой бесправия и самодурства был окутан в это время Крым. Слащев упивался своей властью, упивался тем «осважным» филиалом, который курили ему за военный успех, и в буквальном смысле слова измывался над несчастным и забитым населением полуострова. Никаких гарантий личной неприкосновенности не было. Слащевская юрисдикция, процветавшая на ст. Джанкой, где находился штаб крымского диктатора, сводилась к расстрелам. Горе было, тем, на кого слащевская контрразведка обращала внимание…
При таком режиме говорить о какой бы то ни было общественной и политической жизни в Крыму, конечно, не приходилось. Оживление наблюдалось лишь в правых кругах, среди монархистов и черносотенцев. В этих кругах уже сорганизовалась вокруг находившегося не у дел Врангеля, и, конечно, Слащева серьезная оппозиция главному командованию. Нашедшие себе прибежище в Крыму старые бюрократы, аристократы, черносотенное духовенство, реакционеры из среды местного татарского населения, - все они интриговали, сплетничали, наушничали и создавали ту заговорщицкую атмосферу, которой в это время дышал Крым, и которою, особенно после Новороссийска, не мог дышать Деникин. Почва для его ухода была приготовлена заблаговременно.
Еще до падения Новороссийска Врангель энергично добивался того, чтобы командование крымскими войсками было передано ему, а не Шиллингу. В этом смысле представители групп, поддерживавших Врангеля, возбудили ходатайства перед Деникиным. В действительности же вопрос о Врангеле ставился шире.
В мой штаб, - рассказывал мне Слащев, - неоднократно приезжали представители всяких народностей, гражданских организаций, а также и духовенства. Они спрашивали, не буду ли я препятствовать тому, чтобы генерал Врангель занял пост главнокомандующего. Они убеждали меня стать определенно на сторону Врангеля и поддержать его. Я находился тогда между двух огней - между Шиллингом и Врангелем…
Действительно, отношения между этими генералами, сильно обострились, особенно после того, как Шиллинг подробно сообщил Деникину о домогательствах Врангеля.
Можно было ожидать приказа об аресте Врангелем Шиллинга и Шиллингом Врангеля, - рассказывал Слащев.
Неудивительно, что атмосфера, которой дышал Крым, оказалась смертельной для недавно сформированного из представителей казачества и главного командования южно-русского правительства. Власть этого правительства в Крыму оказалась фикцией. Попытки обуздать Слащева и прекратить вопиющие расстрелы, закончились тем, что через несколько дней после прибытия правительства, Слащев начал публично в своих приказах третировать министров. Во избежание всяких эксцессов, Деникин, спустя неделю после сдачи Новороссийска, вынужден был расформировать коалиционное правительство и поручить министру финансов Бернацкому составить упрощенный орган гражданского управления, нечто вроде канцелярии по гражданским делам при главнокомандующем.
Врангель в это время уже находился в Константинополе, так как Деникин, по прибытии в Крым, через начальника английской военной миссии генерала Хольмена приказал ему выехать за границу. Перед своим отъездом Врангель написал Деникину очень резкое письмо, где обвинял его в личном пристрастии, в политических и военных ошибках, которые он, Врангель, предвидел и своевременно от них предостерегал. Письмо это быстро распространилось по Крыму, в большом количестве экземпляров попало за границу, в эмигрантские и дипломатическиe круги и, если не сделало Врангеля более популярным, то во всяком случае, сыграло известную роль в дискредитировании и так подорванного престижа генерала Деникина.
Отъезд Врангеля не разрядил сгущенную крымскую атмосферу и лишь побудил представителей оппозиции проявить большую активность в поддержке своего лидера. Тот же Слащев через графа Гендрикова сообщил отражавшему в Константинополь Врангелю:
- Ехать дальше вам нельзя. Возвращайтесь, но по политическим соображениям соедините наши имена, а Шатилову дайте название, ну, хоть, своего помощника.
Вместе с этим. Слащев вел усиленную агитацию среди высших военных начальников.
- Еще 16-го марта в Феодосии,- рассказывал мне командующий Донской армией, генерал Сидорин, - генерал Покровский и Юзефович пригласили меня на квартиру Покровского. Там я застал и бывшего командующего Крымским Особым Корпусом генерала Боровского. Последний сообщил нам, что он приехал из Симферополя по поручению Слащева, считавшего немыслимым дальше оставаться под командой Деникина, которого нужно заменить новым главнокомандующим. Слащев просил Боровского переговорить по этому вопросу со старшими начальниками и предложить им при первом же удобном случае собраться у него, Слащева, на специальное совещание.
Предложение Боровского не встретило возражений, в частности и со стороны Сидорина, считавшего невозможной совместную службу с Деникиным, после бурных с ним столкновений по поводу оставления без перевозочных средств донцов в Новороссийске.
Однако, день созыва секретного совещания у Слащева совпал с днем созыва в Севастополе Военного Совета, который, по приказу Деникина, должен был выбрать ему преемника на пост главнокомандующего.
А в это время адмирал де-Робек, верховный политический комиссар Англии в Константинополе, получил для передачи Деникину следующее ультимативное предложение Великобританского правительства:
- Верховный Совет находит, что продолжение гражданской войны в России в настоящее время есть явление чрезвычайно вредное для общего европейского положения... В полном убеждении, что в настоящую минуту самое лучшее - оставить неравную борьбу, Великобританское правительство предлагает взять на себя ведение переговоров с советским правительством с согласия на это генерала Деникина и предлагает последнему и его ближайшим сподвижникам убежище в Великобритании…
- Когда я вступил на свой пост, - рассказывал мне Врангель - передо мною стояла вполне определенная задача... В день своего вступления на пост главнокомандующего я послал английскому правительству следующую ноту:
…я считаю для себя совершенно необходимым, чтобы Британское правительство, предложившее главнокомандующему и его ближайшим помощникам убежище вне России, распространило бы эту меру на всех тех, кто предпочтет изгнание пощаде от врага. Само собой разумеется, что в этом списке я прошу первым поставить мое имя.
…
Заседания Военного Совещания происходили в большом секрете. Вопрос об ультиматуме, равно как и вопрос о заместителе главнокомандующего, обсуждались лишь среди наиболее ответственных представителей военного командования...
Во время этих секретных совещаний обсуждался и вопрос о перемене ориентации.
…
Скрытая подготовка к эвакуации шла усиленным темпом. Рядовые офицеры, казаки, солдаты инстинктом чувствовали, что верхи к чему-то готовятся, что происходят какие-то важные события в смысле установления новых взаимоотношений с большевиками. Ввиду полной неосведомленности о планах и перспективах высшего командования, ввиду острого ощущения материального и морального разгрома, - они нервничали, волновались, шумно обсуждали создавшееся положение, а офицеры даже посылали к высшим начальникам делегации с просьбами осветить обстановку. В частях нарастало озлобление против командного состава, якобы умышленно скрывавшего истинное положение вещей. Начинается слежка за начальниками, которым определенно не доверяют и считают, что в один прекрасный день они, бросив солдат и казаков на произвол судьбы, сядут на корабли и уедут за границу.
В связи с этим все чаще и чаще раздавались угрозы:
- Все равно никого не выпустим. Погибать будем, - так все вместе...
6-19 апреля английский адмирал Сеймур вручил Врангелю следующую телеграмму английского адмиралтейства:
Английское адмиралтейство уведомляет, что лорд Керзон послал господину Чичерину в субботу 19 апреля (н. ст.) телеграмму, в которой сообщил ему, что, несмотря на поражение вооруженных сил Юга России, нельзя допустить их окончательной гибели. Поэтому, если господин Чичерин не согласится на посредничество лорда Керзона и на прекращение дальнейшего наступления, которое могло бы последовать со стороны Советов, - правительство его величества будет обязано направить свой флот для защиты крымской армии от беспрепятственного захвата со стороны Советов последнего убежища русской армии.
- Получив эту телеграмму, - рассказывал мне Врангель, - я сейчас же отдал соответствующий приказ по войскам. Сообщая в этом приказе о начавшихся переговорах, я в то же время призывал их деятельно готовиться к продолжению борьбы в случае необходимости и разъяснял войскам, что надеяться на благоприятный исход переговоров нельзя, что, в конце концов, мы можем рассчитывать только на самих себя.
Этот противоречивый казуистический приказ с опубликованием того факта, о котором знали лишь военные верхи, произвел конечно, огромное впечатление и способствовал новой вспышке того эвакуационного настроения, которое так было характерно для начала крымского периода. Было совершенно непонятно, в силу каких соображений и расчетов главное командование из факта переговоров с большевиками о капитуляции, переговоров, которые начаты при посредстве англичан, - приходит к заключению, что «необходимо сделать все, дабы удержать с помощью наших союзников в наших руках последнюю пядь земли русской и вырвать победу из рук врага».
Говорить о победе над большевиками после новороссийской катастрофы казалось нелепым. Неудивительно, что представители казачества, делая надлежащие выводы из создавшейся обстановки, выдвинули тот проект, который уж давно был выдвинут на Кубани черноморской группой кубанских политических деятелей, возглавляемым первым председателем краевого правительства, а затем Краевой Рады Бычем. Сущность этого проекта сводилась к тому, чтобы добиться от Антанты признания самостоятельности Кубани, буде Антанта признает советскую Россию.
…
В конце апреля месяца Врангель получил официальное письмо от генерала Перси, представителя Англии при ставке, в котором указывалось, что «лорд Керзон уведомил адмирала де-Робека, верховного политического комиссара Англии в Константинополе, о том, что ответ господина Чичерина на его предложение до сего времени не дает надежды на благоприятное разрешение вопроса. Ввиду этого английское правительство предлагает Врангелю лично начать переговоры с советским правительством. При этом лорд Керзон вновь указывает на то, что продолжение борьбы генералом Врангелем может иметь лишь один отрицательный результат и английское правительство не может поддерживать эту борьбу и оказывать Врангелю какую бы то ни было помощь».