Анархист Строд о Гражданской войне
Из статьи Ивана Яковлевича Строда «Унгеровщина и семёновщина».
Товарищ Катерухин приступил к допросу пленного при посредстве партизана-казака из станицы Кулинга, хорошо владевшего бурятским языком. Пленный ничего не хотел сказать. Узнали только, что Унгерн со своей дивизией ушел из этого района дня три тому назад неизвестно куда. По его приказанию сожгли Кулингу, на границе Манчжурии все китайские лавочки разграблены, а владельцы перебиты... Сам он - мирный житель, поехал искать свой табун. Женское платье одел из боязни, что встретится с тапхаевцами, и они его мобилизуют в отряд, что в последнее время по приезде Унгерна не раз делали. Население белых ненавидит, потому что все они берут даром, а кто жалуется - называют красным и расстреливают. Красных тоже побаиваются, так как белые говорят, что, если придут красные, так в церкви лошадей поставят, а у кого иконы найдут - в шахты работать отправят. По словам белых, у красных все женщины считаются общественными, детей крестить нельзя. На человека красные оставляют по две пары белья, одно платье, а все остальное забирают…
После небольшого совещания командиров выступили на Кулингу. Когда через несколько часов выехали на опушку леса, то не далее, как в полверсте впереди, увидели дымящиеся развалины, быть может, вчера еще цветущей и шумной станицы. Тяжело, грустно и больно было смотреть на это какое-то особенное кладбище, на котором, вместо крестов и памятников, возвышались почерневшие трубы печей, напоминавшие вместе с обугливающимися, догорающими бревнами, что здесь недавно стояли дома, жили люди. Сиротливо выглядели окружавшие станицу как бы подстриженные под гребенку поля… При виде такой картины бессильная злоба невольно закипает в душе, что-то царапает в горле, хочется крикнуть, послать проклятье тем, кто это сделал. Куклинцы давно оставили нас, поскакали в станицу: ведь, многие из них, уходя в сопки, оставили здесь свои семьи, родных, друзей и просто хороших знакомых. Тронулись и мы, подъехали к самой станице. Всюду пахнет дымом и горелым мясом. Рассыпались по улицам - ни живой души, только несколько случайно уцелевших свиней да воющие собаки встретили нас.
[Читать далее]Вот у одного дома кучка казаков разбрасывает обгорелые, еще горячие бревна, один из них нагнулся, что-то схватил руками, выпрямился с смертельно бледным лицом, полными ужаса и отчаяния глазами уставился в одну точку, мучительно тяжело застонал и, заскрежетав зубами, упал, как сноп, на горячую золу, судорожно прижимая к груди небольшой потрескавшийся череп ребенка:
- Вася! Мой сынок, мое дитя, и тебя не пощадили!..
Несколько человек на руках унесли к реке красного партизана с раздавленным черепом малютки в руках.
У другого дома казак нашел в погребе свою сгоревшую жену. Стоит над трупом, называет его самыми ласковыми, нежными словами: «Солнышко ты мое ясное, Авдотьюшка ты моя ненаглядная, лебедушка милая, никогда больше не увижу я тебя, не услышу твоего голоса», - а сам целует кости с кусками уцелевшего на них мяса, рвет на себе волосы. Насилу увели товарищи...
Вот уже больше часа, как подъехал молодой казак к своему дому: черными ребрами отмечено место, где стоял чистенький, с цветами на окнах, домик станичника. В немом отчаянии, как вкопанный, стоит казак на одном месте и с непостижимой тоской и горем смотрит на свое сожженное гнездо, а рядом с ним, понуря голову, как бы разделяя трагедию своего хозяина, стоит его неизменный друг и товарищ в походах, боевой конь.
На берегу реки Онон, в трехстах шагах от станицы, в группе реденьких кустиков нашли еще одну жертву белогвардейских зверств: труп молодой девушки лет восемнадцати, изуродованный до неузнаваемости - правая грудь разрезана, левой совсем нет, вырезаны обе щеки, отрезан нос, глаза выколоты и в пустые орбиты вставлены два пальца от ее же собственной руки, ушей нет, а в раскрытый рот насыпана земля. Напрасно казаки из станицы Кулинга старались узнать несчастную страдалицу по внешним признакам: по росту, одежде, волосам. Один считал, что это Акулина, другой признавал за Настю, так и не пришли ни к какому определенному решению.
На отлете, саженях в трехстах от станицы, стояла единственная водяная мельница, уже сожженная. Сразу как-то никто из нас не заглянул туда, и только спустя некоторое время несколько человек пошли к ней. Но не мельница заинтересовала их, а какие-то два человека, нагнувшихся над каким-то продолговатым, больше аршина вышиной, ящиком и якобы ведших между собой беседу. Решили узнать, что за люди появились тут и откуда они пришли. Странно показалось, что собеседники ни разу не оглянулись, даже не пошевелились, как будто не слышали близкого и ясного топота десятков ног. Загадка скоро разрешилась - оба были мертвы... Опять тяжелая мучительная картина: два мельника, - старики 70 и 65 лет - заколоты штыками. Прежде чем поджечь мельницу, унгерновцы вытащили оттуда на лужайку ларь, наполовину наполненный мукой, и к нему за вбитые в стенку гвозди привязали седовласых старцев, - одному вложили в руки пустой мешок, а другому - совок, и нагнутые трупы закоченели в таком положении. Издали получалось такое впечатление, что один насыпает перемешанную с кровью муку другому. Изодранные с кровавыми пятнами брюки у обоих стариков были спущены, икры у ног изгрызены, - съедены свиньями или голодными собаками.
За эти несколько часов от всего виденного нервы болезненно натянулись у каждого из нас, бывших там. До самой смерти останется у нас память о Кулинге и о погибших под развалинами от рук белых палачей жителях этой станицы!..
…узнали подробности о расправе Унгерна со станицей Кулинга.
Во второй половине августа со стороны Читы прибыл Унгерн со своей дивизией, сам с одним казачьим полком и офицерским отрядом остановился в Кыре, Татарский полк расположил в Кулинге, остальные части отправил на границу Манчжурии, где они и занялись грабежом. Всего Унгерн простоял в Кыре около двух недель. На реку Ингоду по его приказанию ездила разведка, которая и сообщила, что красных там мало и что ожидать их прихода нельзя, так как Семенов скоро начнет наступление и выгонит их из этого района. Кто-то сообщил Унгерну, что из Кулингинской станицы много казаков ушли в сопки к красным. Дня за три до ухода Унгерн приказал составить список всех родственников казаков, ушедших к большевикам, и накануне выступления дивизии всем, не попавшим в список, приказал в течение двух часов выехать из станицы, после чего Кулинга была отдана в полное распоряжение Татарского полка. Весь остаток дня пьяные солдаты насиловали женщин и девушек, предварительно отобрав красивейших из них для офицеров, а ночью подперли двери кольями, кругом поставили цепь и подожгли станицу со всех концов; тех, кто выскакивал, убивали и бросали обратно в огонь. Про самого Унгерна рассказывали, что это страшно жестокий человек, высокого роста, всегда с бамбуковой палкой в руках, всюду его сопровождал адъютант и один казак. По приезде в станицу сразу стал спрашивать, нет ли здесь евреев. В Кыре была одна еврейская семья, да жители спрятали, не выдали, так все время пребывания Унгерна и сидела эта семья с малыми ребятишками в погребе. Унгерн постоянно имел при себе гадалку и ничего не начинал без ворожбы. Если выпадало плохо - он временно отказывался от поставленной цели. С солдатами обращался лучше, чем с офицерами, особенно - своего производства. С кадровыми, старыми офицерами считался, но те в последнее время не шли к нему в дивизию, их было мало. Особенно повлиял на это следующий случай: как-то в Кыре не хватило для стоявшего здесь казачьего полка крупчатки. Унгерн послал на границу приказ: доставить назавтра к 6 часам утра тридцать возов. Обоз сопровождал какой-то поручик. Всю ночь шел сильный дождь, небольшая речка в пяти верстах от Кыры вышла из берегов и снесла небольшой старый мостик. Подъехав к речке, поручик не знал, что делать: мостика не оказалось, навести новый не было времени, да и нечем, - кругом степь, ждать утра - опоздаешь, не выполнишь приказа. Нашел поручик мелкий брод, переправился, но подмочил половину муки, о чем и доложил Унгерну по прибытии в станицу. За подмоченную муку Унгерн при всех публично избил его своей палкой, переломал на руках пальцы и неперевязанного запер в баню. Весь день промучился бедняга, а ночью расстреляли.
- Какие уж у него офицеры, - рассказывали нам станичники,- посмотрели бы вы - одно горе, только ради золотых погон да ради того, что его называют «ваше благородие», и служат. У нас, вот, на квартире стоял подпоручик, по рукам видно, что не барин, да и по разговору. За плугом бы ему ходить, а он, вишь, офицером захотел быть, поправилось на чужой шее жить. Бывало, встанет жена утром, завтрак готовит и спросит: «вам, Александр Васильевич, может, кофею сварить?» - «Благодарим, Мария Степановна, кофию я не уважаю, мне бы цукурию, - если есть, куды лучше всяких кофиев». Уйдет, - ну и смеется над ним, так и прозвали «Цукурия»...
- После ухода Унгерна сюда прибыл 12-й Читинский казачий полк - это другой народ, лучше, чем те. Когда узнали про Кулингу, большинство хотело разойтись по домам, да побоялись, что вернется Унгерн обратно и всех спалит. Да и тапхаевцы тоже дикий народ, только читинцы их и сдерживали, не давали грабить и убивать... Вас боялись, говорили, что в плен не берете, убиваете, лампасы вырезываете... Вот тут и узнай, что делать, кому верить!.. Мы тоже не знали, что вы за люди, признаться - побаивались, да бежать некуда, - куда бросишь хозяйство, уж лучше умереть, думаем, дома, чем в степи, с голоду. Теперь присмотрелись к вам и видим, что все про вас наврали нам, чтобы мы, значит, против вас шли, им помогали. Нет, уж довольно и так обманывали, больше не удастся! Только вы, товарищи, не уходите, не отдайте обратно в их руки!..
…
…мне с отрядом пришлось заночевать в станице, в которой жил атаман Семенов. Недалеко от моей квартиры стоял небольшой одноэтажный дом с садиком; пустой, с заколоченными окнами, с покосившимся, поросшим травой крылечком, - он резко бросался в глаза прохожему. Кто-то из партизан прибил к воротам большой кусок картона с надписью:
«Здесь родился палач Забайкалья, атаман Семенов».
Во время ужина я обратил внимание на старика, угощавшего своих неожиданных гостей. Это был человек лет под 60, бодрый, хорошо сохранившийся, крайне скупой на слова. Он изо всех сил старался угодить нам, но, когда ставил на стол незатейливую крестьянскую стряпню, у него почему-то тряслись руки, на бледном лице можно было прочесть загнанный внутрь и прорывавшийся наружу страх. На заданный вопрос: «дедушка, почему ты нас боишься? ведь, мы - не белые, никого не обидим, только переночуем и завтра уйдем дальше!» - старик ответил дрожащим голосом, что он красных не боится, а ему просто нездоровится. Осмотревший его фельдшер нашел нервное расстройство. Позднее узнаю, что я остановился у родного дяди атамана Семенова! Теперь болезнь старика стала мне понятной!
Рано утром выступили в поход. Оставляя гостеприимного хозяина, я скапал ему на прощанье, что мне известно о его родстве с атаманом.
- Большевики дерутся только с теми,- заявил я ему,- кто идет против Советской власти, калечит и истязает народ, хочет отобрать у нас завоеванную свободу. Ты, дедушка, можешь жить спокойно, никто тебя не тронет, твой племянник сам ответит за пролитую им кровь рабочих и крестьян!..
С интересом слушали стоявшие пестрой толпой во дворе станичники мои слова. Вначале растерявшийся старик как-то беспомощно посмотрел на окружающих, на меня и куда-то в пространство. Потом, прикрыв рукой, как бы от солнца, глаза и сделав несколько шагов вперед, волнуясь, ответил, что он давно отказался от своего племянника, и это родство - для него тяжелый камень:
- Да, я боялся прихода большевиков. Думал: расстреляют и все сожгут, - но теперь вижу, что ошибался. Я не иду против Советской власти, - все это знают, - не раз на сходе говорил станичникам: никуда не вмешиваться, и там и тут - православные, русский народ, - а вот, что белые с японцами путаются, - так это непутевое дело!..
На прощанье растроганный дед принес из амбара собственное почти новое седло и взял себе взамен старое, - «все равно-де лежит, не езжу я, а вам пригодится, товарищи!»
…
… в первый раз в жизни пришлось мне увидеть и хоронить сразу в одной братской могиле около двухсот человек красных партизан. Многие из них были с отрубленными кистями рук, выколотыми глазами; закоченевшие в самых различных положениях, в большинстве - раздетые, они производили на нас потрясающее, оставившее неизгладимый след в душе, впечатление. Эти товарищи были не просто убиты, а перебиты, изрублены, многие - с десятью и больше ран, нанесенных шашками; их зверски добивали уже раненых.
…
…японский офицер:
- Вы доброволец или мобилизованный?..
- Доброволец!
- Много ли среди партизан офицеров?
- На каждом взводе офицер.
- Тоже добровольцы?
- Да!
- Есть ли штаб-офицеры?
- Да, есть!
- А генералы?
- Среди нас нет, они в центре, в Москве.
- Вот вы командуете отрядом, скажите: какими вы пользуетесь правами?
- Правами командира полка.
- Значит, у вас отряд по численности равен полку?
- В начале формирования - отряд меньше полка, в дальнейшем же превосходит.
- Почему же тогда вы не называете его полком?
- В отличие от регулярных войск.
- У вас есть общий командующий?
- Нет!
- Как же тогда вы воюете? Ведь одни могут наступать, другие - нет, таким образом, у вас не может быть общности действия, а ведь в этом наступлении всеми вами кто-то руководил, и вы шли, как регулярные части?
- Когда в каком-нибудь районе отдельные, вначале мелкие партизанские отряды вырастают в большие, мы реорганизуемся в группу и выбираем командующего группой. Если же нужно сделать общее наступление, на более широком фронте, то командующие группами избирают временный штаб и командующего всеми силами, что и было сделано на этот раз.
- Кто вами командует теперь, и где ваш главный штаб?
- Я полагаю, что вы это сами хорошо знаете, а если нет, то спросите у своих шпионов! (Смех среди партизан.)
Несмотря на мои иногда колкие ответы, хитрый капитан невозмутимо продолжал беседу дальше, стараясь хоть за что-нибудь зацепиться, хоть что-нибудь выудить.
- А кто командует вашей группой?
- Дедушка Каландаришвили (они его знали, как грозу белых, уже и в бою под станцией Гонгот).
- А! а! Слыхал, слыхал! Он - большевик?
- Нет, анархист-коммунист.
- Вы тоже анархист?..
- Да, анархист-коммунист!
- А скажите, пожалуйста, где вы живете? Ведь, у вас нет ни казарм, ни городов, а войск много...
- Боевые части стоят в сопках и держат фронт, резервы находятся в тылу, в станицах, потом сменяемся.
- Откуда же вы получаете продовольствие?
- Нас снабжает население.
- Вы ему за это платите?
- Нет! Денег мы не имеем, жертвуют добровольно: ведь, почти у каждого крестьянина есть родственник в партизанах, так что он дает хлеб и мясо своему сыну, брату и т. д.
- А кто вам дает одежду?
- То же население! Сами видите, что многие из нас одеты не по форме, а кто в шинели, - так это вы послали белым, а мы у них отобрали! (Опять смех партизан.)
- Откуда же вы берете оружие и патроны?
- Много винтовок, гранат и патрон привезли солдаты с германского фронта, потом захватили у Колчака, а в дальнейшем, когда не хватало оружия для вновь прибывших добровольцев, - делали налет и отбивали у семеновцев!
- Скажите, почему вы идете против Семенова?
- Потому, что он идет против Советской власти, против парода, за царя, которого мы недавно сбросили.
- Но ведь Семенов, кажется, идет за учредительное собрание, народ не хочет большевиков и его поддерживает?..
- Вы говорите: идет за учредительное собрание. А зачем же тогда он возит с собой портрет Николая II и поет «боже, царя храни»? Народа у Семенова нет, народ - в сопках, народ, вот видите, здесь, на станции, с оружием в руках выгнал Семенова, у него же - генералы, офицеры, юнкера и кучка обманутых темных казаков, которые уже начинают понимать, кому они служат и переходят на нашу сторону. В гор. Акше перешел к нам весь 12-й Читинский казачий полк, офицеры бежали в Манчжурию...
- А разве генералы, офицеры, юнкера - это не народ?..
- Нет, это - военная каста, всегда расстреливавшая настоящий народ, как, например, в 1905 году.
- А если бы Семенов шел за учредительное собрание, вы бы присоединились к нему?
- Нет! Учредительное собрание передает власть в руки буржуазии. Возьмите Францию: разве там раскрепощен рабочий и крестьянин? Нет, они остались такими же рабами, та же палка, только другим концом, бьет их. Вам тоже нужно было бы сбросить своего микадо, как это сделали мы, и освободить свой народ!
- Мы этого не сделаем, нам живется хорошо при микадо, он нам не мешает!
- Вы это говорите, как и всякий другой офицер. Конечно, вам живется неплохо: теперь вы - капитан, думаете дослужиться до полковника, может быть - до генерала, получить пенсию и жить за счет налогов с населения, а вот как живут рабочие и крестьяне? У вас в XX веке ездят на людях, есть рикши, навряд ли им хорошо вести за иену толстого буржуя несколько верст. (Смех.) Вот они-то иначе думают и сделают революцию без вас.
Японец скорчил кислую рожу и промычал что-то неопределенное в ответ.
- А теперь, - продолжал допрос уже я, - ответьте мне, пожалуйста, на мой вопрос: зачем вы пришли в Сибирь, вмешались в нашу революцию? Помогали Колчаку, а теперь Семенову? Ведь, если бы не вы, то у нас давно не было бы войны!
- Потому, что у вас здесь нет порядка, большевики жгут деревни, убивают детей, женщин. Как только этого не будет, мы уйдем.
- Но ведь как раз это делают не большевики, а белые. Разве вы не видите, что все население восстало против них, а не против большевиков? Вы здесь восстанавливаете не порядок, а беспорядок, поддерживаете гражданскую войну, помогая белым не только материально, но и войсками, вмешиваясь в военные операции.
…
…выступил лидер меньшевиков Бинасик и начал с того, что Читинскую пробку нужно было не вогнать в бутылку, как это сделали большевики, а вытащить, и в дальнейшей речи развил свою меньшевистскую соглашательскую идеологию: говорил он и про некультурность страны, и про отсталость и темноту масс, в особенности крестьянства, и про разруху транспорта и хозяйства, и про прогресс, и т. д., и т. д. Кончил он свою речь призывом к центру идти с ними, а не с большевиками.
С ответной речью выступил амурец, крестьянин-бедняк тов. Плетнев. Простым крестьянским языком начал он говорить революционную правду:
- Господа меньшевики и эсеры, прежде всего, - скажите вы мне: кто дал вам возможность собраться и говорить здесь в Чите? Где вы были в то время, когда мы воевали? Почему не пришли к нам в сопки помочь рубить белых и японцев? Чем вы были тогда заняты - проливали свою кровь или лили чужую? Вас тогда не было с нами, а теперь вы зовете нас пойти вместе, агитируете присоединиться к вам! Кто меня сагитировал пойти за Советскую власть? Думаете - ораторы? Нет! - шомпола и нагайки - все это я перенес на своей спине, могу снять одежду и показать вам следы белых. Когда к нам в первый раз приехали японцы, я встретил их отряд за деревней. Они меня остановили, а один японец поднял на руке два пальца - большой и мизинец - показывая по очереди то на один, то на другой, стал спрашивать у меня: «эта - эта?» - по-русски они не говорили. Я подумал, что они хотят узнать, большая ли наша деревня и хватит ли разместиться ихнему отряду. Деревня у нас громадная хватит на целый полк, а потому я и показал на большой палец. Тут же они избили меня прикладами до полусмерти. Я не мог понять, за что. Потом только узнали, что, показывая на большой и маленький палец, они спрашивали: большевик или меньшевик? Кто показывал на большой - того били, кто на мизинец - того хлопали но плечу, улыбались и говорили: «карасе - карасе». Значит, вы друзья японцам? Как же мы пойдем с вами? - никогда этого не будет! Все вы ученые, читаете разные книги, а нас считаете темной массой, дикими. Нет, вы - дикие, а не мы, потому что вы идете против нас, вместо того, чтобы помочь нам вылезть из грязи и невежества. Приезжали к нам и казаки - русские люди, а что они делали? - хуже японцев! За сутки - за двое раньше пошлют приказ нагнать самогону, потом приедет сотня, перепьются, приказывают согнать девок на вечер, там сначала с ними пляшут, а потом начинают насиловать. Кто спрятал свою дочь, не послал к ним - того считают большевиком, изобьют нагайками, а то и расстреляют. Вот почему мы ушли в сопки к большевикам. И всех вас призываем пойти с нами вместе! Народ просит вас, идите, не раздумывайте, а то потом будет поздно!
Зал содрогался от аплодисментов и криков: «браво, Плетнев!»
Правые молчали, ничего не ответили на горькую правду крестьянина-амурца.
Врезалась мне в память еще одна речь крестьянина-середняка тов. Иванова, тоже амурца. Перед ним выступал эсер, который особенно напирал на хозяйственную разруху в стране и, что называется, из кожи лез, доказывая, что никогда Советская власть одна не сможет восстановить нашего хозяйства.
- Вот здесь говорили, - начал тов. Иванов, - о разрухе в нашем хозяйстве и старались доказать, что Советская власть не в силах поставить его на ноги. По-моему, она его поправит, но только нужно время, сразу это сделать нельзя. Я подхожу к этому вопросу по-крестьянски и ставлю в пример себя. Когда от белых и японцев не стало нам житья, я ушел в сопки, бросил хозяйство и стал партизаном. Жил я исправно, все у меня было, а когда вернулся, то вижу - здорово меня разорили: угнали лошадей, порезали почти весь скот, порубили колеса, поломали плуг и теперь мне нескоро удастся поставить свое хозяйство на прежнее положение. Теперь я спрашиваю: как же может Советская власть, которую разорили больше, чем меня, построить все заново, и не такое маленькое хозяйство, как мое, а все государство? Но она все сделает, только не в один день, а постепенно, через несколько лет! В заключение своего слова я поставлю вам, господа правые, один вопрос и попрошу на него ответить. Все вы указываете на ошибки Советской власти. Вот я теперь - пахарь с детства, работать умею, выйду пахать, кладу правильные ровные борозды, и вдруг одна кривая вышла. Почему это так получилось? Но знаете, а я вам скажу! Лошадь укусил паут, она бросилась в сторону, а у меня получилась кривая борозда. Так вот пауты - это вы! Вместо того чтобы идти заодно с Советской властью, вы ее жалите да критикуете и еще нас за собой зовете. Нет, идите уж одни, а нам с вами не по пути!