З. Ю. Арбатов о Екатеринославе в годы революции и Гражданской войны. Часть I
Из книги Зиновия Юрьевича Арбатова «Екатеринослав 1917-22 гг.».
В большом губернском городе Екатеринославе… февральскую революцию сделали люди, приехавшие утренним поездом из Харькова.
Они привезли вечерние выпуски газеты «Южный край», в которых сообщалось, что император Николай II отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича. Сообщение это, сейчас же перепечатанное местными газетами, вышло экстренным выпуском и было встречено населением с воодушевлением и радостью…
Тогда же было решено всю полицию изолировать и профильтровать с тем, чтобы рядовых полицейских выпустить, а в чём-либо провинившихся арестовать и предать суду.
Полицейские были загнаны в большой зал театра «Колизей», а один из приставов, Борис Красовский, заподозренный в провокации, был заключён в тюрьму.
…
Когда стало очевидно, что монархия провалилась и что Временное Правительство как будто и в самом деле является властью, тогда, к концу первой половины марта, во многих учреждениях потихоньку и осторожно стали снимать и прятать на чердаки царские портреты.
Полицейские обязанности, вплоть до работ по делам уголовного розыска, взяли на себя студенты-юристы.
[Читать далее]…
О провинции никто не заботился. Все эти маленькие уездные Александровски, Павлограды и Бахмуты жили своей отдельной жизнью; как-то по-своему переделывали житейские формы на новый революционный лад; забытые центром, лишённые авторитетной и определённой власти уезды быстро катились к самой страшной анархии.
Всякий уезд, каждая волость создавали для себя особые им выгодные законы.
Губернская власть, занятая собственными заботами и, в свою очередь, не получавшая никаких указаний из Петрограда, распространяла свои действия и мероприятия только в масштабе губернского города и всё видимо катилось к пропасти.
В Городской Думе, состоявшей из выборных различных политических партий, происходила ожесточённая грызня и борьба между фракциями и секциями, правыми и левыми… Деловые вопросы оставались без движения или тонули в политических спорах, а вражда партий с каждым днём всё более и более обострялась…
…
…когда как-то осенью Керенский исчез, в Екатеринославе с поразительной быстротой и неожиданностью объявился Временный Революционный Штаб…
Заняв большой особняк князя Урусова, Революционный Штаб… сразу взялся за реквизиции, аресты и расстрелы.
От населения внимание Штаба было случайно отвлечено объявившимся в одно время с Революционным Штабом Штабом анархистов. Потом выплыл какой-то штаб украинцев, и всё свелось к тому, что в течение нескольких месяцев с более или менее продолжительными перерывами на улицах города происходили ружейные и пулемётные перестрелки: то между Революционным Штабом рабочих и украинцами, то между анархистами и рабочими, а к Рождеству вспыхнула общая свалка, и по всему городу летали пули и трещали пулемёты…
Воспользовавшись общей свалкой, Махно, грабивший тогда только маленькие уездные города, решил побывать и в «губернии».
Подойдя к пос. Амур, Махно открыл пулемётный огонь по железнодорожной части города, и так как никто ничего не знал о новом участнике боя, то произошло замешательство, и каждая сторона, участвовавшая в бою, сократила свои боевые действия…
Когда махновцы в числе около трёхсот человек вошли в город и каждого встречавшегося на улице тут же без всяких расспросов расстреливали, все участники уличного боя попрятались.
И по городу весь день первого января восемнадцатого года разгуливали махновцы…
Спешивший на поддержку дравшихся украинцев полковник Самокиш ворвался в город со стороны Горяиново во главе около пятидесяти всадников и большую часть махновцев перебил. К вечеру большевики, разобравшиеся в боевой обстановке, снова выступили и добили остатки махновской шайки и отряд Самокиша…
В короткие от боевых столкновений перерывы рабочий Аверин сорганизовал свой новый коммунистический Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и, взяв у украинцев штурмом дом бывший губернатора, загнал туда пару десятков смущённых и недоумевавших депутатов-рабочих, выпустив тогда же приказ о полном подчинении Революционного Штаба всем распоряжениям Совета.
Но анархисты не унимались; украинцы затаили чувство мести, и к концу января снова вспыхнули уличные бои.
Оперировавший тогда в Харькове Антонов, расстрелявший там же на седьмом пути харьковского вокзала губернатора Кошуру-Массальского, присылал Екатеринославу подкрепления… и казалось, что вот-вот Временный Революционный Штаб Аверина окончательно раздавит и анархистов, и украинцев. Но в Екатеринослав неизвестно какими путями из совершенно отрезанного Киева прибыл Центральный Исполнительный Комитет Украинских Коммунистов, носивший сокращённое название «Цикука». Заняв одну из больших зал Английского клуба, Цикука… занялась примирением враждующих партий. Председатель Цикуки, Мирон Трубный… из Штаба Аверина вёл переговоры с украинцами; из Штаба анархистов кто-то вёл мирные переговоры с Штабом Аверина, а загнанные Авериным в Совет рабочие уныло болтались по просторным комнатам губернаторского дома, унося домой, от нечего делать, попадавшиеся под руки мелкие вещи…
Лежавший на полу большой текинский ковёр был миролюбиво разрезан на равные части, и каждый из депутатов отнёс домой по куску ковра.
Но как-то в апреле, как раз в тот день, когда все партии пришли к соглашению и почти безоговорочно решили подчиниться власти Совета, на Чечелевку, окраинную часть города, упал и разорвался шестидюймовый снаряд…
Когда треск пулемётного и частого оружейного огня донёсся до города, все Штабы исчезли… а на рассвете по центральной улице города уверенно и грузно шагали роты немецких солдат.
К утру в помещении рабоче-крестьянского совета, как ни в чём не бывало, работала немецкая комендатура, и по телеграфным столбам немецкие солдаты спокойно проводили телефонные провода.
Никто ничего не понимал.
Выяснилось, что сейчас город под властью Петлюры.
…дня через два появились в городе какие-то странные люди в цветных широких шароварах, ярких кафтанах, разговаривающие на ломаном русском языке, но делавшие вид, что русского языка совершенно не понимают.
На город немцы наложили контрибуцию в триста тысяч рублей; созванная Дума контрибуцию разложила на население.
Со второго дня прихода немецких войск начался сбор военнопленных немцев, австрийцев и турок. Незначительное количество пленных немцев и турок, тысячи пленных австрийцев… были переписаны, отправлены в баню и… уехали домой.
Отдельные единицы из пленных уклонились от возвращения на родину, так как во время пребывания в городе различных штабов занимали там какие-то посты и, производя реквизиции и аресты, не забывали о чёрном дне и о «грядущей старости». Чувствуя возможность повторения условий, при которых снова могут возникнуть Штабы, эти пленные… ушли в подполье, скрываясь и проживая под чужими документами.
Не успели мы порядком познакомиться с новой петлюровской властью, как опять люди, приехавшие пароходом из Киева, привезли нам новую революцию и, кисло радуясь, поздравляли нас с новым покровителем гетманом Павло Скоропадским. И тут же показали манифест гетмана, в котором он называл нас «своим народом».
В городе всё осталось по-прежнему: те же немецкие войска; та же немцами поставленная старая полиция… потом пошёл первый поезд на Харьков, и тогда только мы узнали, что Россия кончается за Харьковом - там, где начинается Белгород…
Курск, Орёл, Тула, Москва и Петербург остались за границей.
И столицей нашей стал Киев.
Пока в Киеве Суозиф (Соед. Укр о-во заводчиков и фабрикантов) сокращал права Протофиса (Союз Пром., Торг., Фин. И Сельск. Хоз.), а Протофис пытался совсем уничтожить Суозиф, украинское крестьянство, избиваемое помещиками и гетманскими приказными (нечто вроде полицейских урядников), потихоньку пускало скорый поезд под откос или убивало несколько немецких солдат…
Потом пробравшийся в Киев представитель красной России Раковский ожесточённо торговался с гетманскими министрами о границах… а тем временем на украинской границе Дыбенко накоплял красные части…
Вспыхнула революция в Германии. Под развалинами Вильгельмовского трона погиб и гетман Скоропадский. Появился снова Петлюра, но уже с Директорией.
Обезоруженные петлюровцами, опечаленные событиями на родине, уныло пробирались с Украины в Германию остатки немецких войск.
И в Екатеринославе опять появились анархисты; выползли из подполья большевики и ночью, крадучись в сторону Александровска, вышел из города начавший формироваться восьмой офицерский корпус.
Раковский продолжал свой торг с Петлюровской Директорией, а Дыбенко по стопам откатывавшихся германских войск вошёл в Харьков, занял Лозовую, придвинулся к Синельниково и в начале января уже девятнадцатого года занял Екатеринослав.
После пёстрых шаровар петлюровских «добродиив», умудрившихся из Воробьёвых стать Воробьцами, а из Петровых перекраситься в Петренковых; после Цикуки с одноглазым Мироном по улицам города стройными рядами прошли русские люди, в русских шинелях, с русскими винтовками на плечах, громко и заливчато распевая «Соловья».
А впереди советских рот нормальным пехотным шагом шли наши русские поручики, капитаны, усталые и мрачные.
…
Появившиеся в городе русские солдаты, старые солдатские песни дали несколько минут отдыха после насильственной и принудительной украинизации…
…
В город стали проникать слухи о том, что идёт генерал Деникин с миллионной Добровольческой армией… что за Деникиным идёт всё казачество и несколько корпусов чернокожих стрелков.
…были вырыты какие-то канавы, в которые никто не садился, и, когда через головы копавших окопы большевики послали первый орудийный залп в сторону предполагаемого противника, настроение поднялось, и все были уверены в том, что ещё час, ещё два и вот-вот покажутся освободители, борцы за право, борцы за закон, борцы за Великую Россию…
К часу дня по городу, озираясь по сторонам, разъезжали казаки…
Лёгкой рысью проносились по широкому проспекту сотни казаков; добродушные улыбки кубанцев, загорелые лица офицеров, часто мелькавшие беленькие георгиевские кресты и бесконечный восторг, неимоверное счастье освобождённых людей…
Никаких вопросов добровольцам никто не задавал, и у всех была в душе одна скрытая молитва, а в мозгу одна опасливая мысль: «только бы устояли… только бы не откатились, только бы не отошли… только бы довели своё святое и великое дело до счастливого конца».
В тот же день к вечеру, когда по проспекту тянулись тачанки с пулемётами и обозы, по городу был расклеен приказ коменданта о присоединении Екатеринославской губернии к территории Добровольческой армии, о восстановлении полностью права собственности и о введении в действие всех прежних законов Российской империи и о смертной казни на месте за бандитизм.
Но наутро другого же дня восторженность сменилась досадным недоумением… Вся богатейшая торговая часть города, все лучшие магазины были разграблены; тротуары были засыпаны осколками стекла разбитых магазинных окон; железные шторы носили следы ломов, а по улицам конно и пеше бродили казаки, таща на плечах мешки, наполненные всякими товарами…
Мануфактура, консервы, бутылки вина, обувь, коробки мыла, туалетные зеркала, галстуки, всё это, не забранное и испорченное, валялось тут же на тротуарах, создавая полную картину настоящего погрома…
Вышедшие с утра на улицу люди поспешили обратно по домам, и весь день по городу бродили тёмные люди, водившие за собой кучки казаков и указывавшие им наиболее богатые магазины.
Грабёж шёл вовсю…
К обеду разнеслась весть о приезде генерала Шкуро, и улицы снова наполнились толпой.
Увидев молодого генерала, идущего впереди бесконечной ленты конных войск, толпа забыла печаль прошлой ночи…
Прилив твёрдой веры и новые надежды охватили исстрадавшихся людей.
Генерала забрасывали цветами; молодые и старые женщины, крестясь и плача, целовали стремена принесшего освобождение генерала.
И впервые после трёхнедельного молчания зазвонили церковные колокола…
Шкуро, устало покачиваясь в седле, смущённо улыбался; к его простому, загорелому лицу как-то не шли ярко-красные генеральские лацканы, и ещё вчера никому не известная фамилия Шкуро сегодня стала ореолом освобождения и надеждой на восстановление Родины…
А вечером, когда счастливая и утомлённая толпа разбрелась по домам, на улицах опять появились кучки казаков, принявшиеся за продолжение погрома и грабежа ещё сохранившихся магазинов.
В гостинице «Франция» расположилась приехавшая вслед за Шкуро добровольческая контрразведка.
И началось хватание людей на улицах, в вагонах трамваев, в учреждениях… Арестовывали по самым бессмысленным доносам; загоняли в одну общую большую комнату и держали по несколько дней без допроса и даже без какой-либо записи…
Когда арестовали несколько видных в городе присяжных поверенных и одного товарища прокурора окружного суда только на том основании, что какая-то баба узнала их на улице и сказала казаку, что они при большевиках в каком-то учреждении в чём-то ей отказали, тогда общественные круги зашевелились.
Продолжавшиеся беспрерывно грабежи, совершенно произвольные аресты заставили видных в городе лиц обратиться лично к генералу Шкуро с просьбой принять меры к устранению этих явлений, так омрачающих велико-радостные дни…
Генерал, улыбаясь, сперва остановился на том, что грабят не его казаки, а казаки группы генерала Ирманова, но увидев недоумевающие и удивлённые лица стоявших перед ним общественных деятелей, находчиво и убедительно, как бы не без оснований, сказал:
«Господа! О таких вещах сейчас ещё не время говорить… Екатеринослав - ещё фронт, и если нам придётся на некоторое время изменить линию нашего фронта, то вы можете снова очутиться в районе большевистского фронта… Этого, господа, забывать не следует!..»
Линия фронта не изменялась, а грабежи росли и перенеслись на частные квартиры. По ночам раздавались отчаянные крики подвергавшихся ограблениям.
Отправилась делегация к генералу Ирманову, и старый вояка, сидя засыпавший в кресле во время докладов своего адъютанта, сослался на свою в этом деле беспомощность, отмечая, что борьба с уголовными преступниками не входит в его чисто военные обязанности, а лежит на обязанности полицейских властей.
Когда же генералу было указано на то, что грабителями и уголовными преступниками являются казаки подчинённых ему же частей, он удивлённо, старчески-дряхлым голосом произнёс:
«Да неужели?.. Вот канальи!..» - и по его лицу скользнула счастливая отеческая улыбка…
Тем временем в город приехал губернатор Щетинин…
К частым дневным и ночным грабежам добавилось ещё колоссальное пьянство; казаки случайно открыли местонахождение двух огромнейших складов вина Мизко и Шлапаковых.
И круглые сутки весь гарнизон тащил из погребов вино в бутылках, вёдрах, напиваясь до полной потери сознания.
Большевики, не так далеко отогнанные от города и имевшие много своих людей в городе, получив сведения о повальном пьянстве, с двух сторон повели наступление на город…
Поднялась невообразимая паника… Пьяные казаки дико летали по городу, нанося удары саблями редким прохожим, случайно встречавшимся им на пути…
Губернатор Щетинин первый на автомобиле из города бежал, и только случайно имевший трезвых людей полковник Растягаев бросился на большевистскую пехоту…
В самом городе и на окраинах были пойманы большевистские комиссары: здравоохранения Гурсин, секретарь губернского партийного комитета Эпштейн, - со свежеоторванной снарядом ногой, и командир 59-го железнодорожного советского полка, капитан царской армии, Трунов.
Этих трёх пойманных доставили в комендатуру, и комендант города, молодой есаул, отдал приказ: «Всех трёх тут же и сейчас повесить!»
На бульваре, против гостиницы «Астория», среди движущейся оживлённой толпы, казаки поставили приговорённых и за отсутствием верёвок сорвали с бульварной ограды несколько кусков толстой проволоки и закинули на суки деревьев три петли.
Бледный Гурсин первый надел на себя петлю; один из казаков ударил его по ногам, и он соскользнул с невысокого столбика, тяжело опустившись книзу… Что-то глухо хрустнуло…
Эпштейн, прыгая на одной ноге, оставляя после себя следы капавшей с оторванной ноги крови, добравшись до дерева, зашатался, взмахнул руками и, что-то прохрипев, замертво упал. Он правильно рассчитал время, приняв дозу яда; но казаки, матерно ругаясь, спокойно подняли труп с земли и, просунув мёртвую голову в петлю, сильно за ноги потянули к земле охладевшее тело…
Трунов без тужурки в одной нижней несвежей рубашке большими шагами ходил в тесном кругу обступивших его казаков.
Когда тело Эпштейна безмятежно повисло в проволочной петле, Трунов поднял руку и, взведя глаза к небу, хотел перекреститься… Но крепкий удар стоявшего вблизи казака отвёл руку Трунова.
«Собаке - собачья смерть!» - злобно проговорил казак, и Трунов, не посмотрев на казака, спокойно влез головой в проволочную петлю…
Улица опустела…
Только к вечеру из подворотен стали выглядывать любопытные.
Трупы висели целую ночь и только к полудню другого дня казаки стали ловить на улице бородатых евреев, заставляя их снять с петли висевшие трупы.
А спустя день на Троицком базаре какая-то баба указала казакам на каких-то трёх простых людей, будто что-то у неё во время большевиков реквизировавших, и казаки сейчас же вынесли всем трём смертный приговор.
Тут же на перекладинах навеса были заброшены три петли и совершенно растерявшимся и ничего в те минуты не понимавшим людям было предложено: либо в петлю, либо быть зарубленными шашкой…
Ни нечеловеческий рёв, поднятый бабами и всем базаром, ни клятвы попавших в несчастие людей о их невиновности ни к чему не привели, и когда одним размахом саблей голова одного из несчастных покатилась по мостовой, забрызгав вблизи стоявших горячей кровью, оставшиеся два, перекрестившись, покорно полезли в петлю…
Трупы висели два дня, а изрубленный саблей был во многих местах обкусан крысами…
Только на третий день подъехала телега и куда-то трупы увезла.
Повешенные оказались жителями загородной слободки, никогда «ни в чём дурном не замеченные» и занимавшиеся штукатурными работами…
Город, являвшийся центром одной из богатейших русских губерний, был в полном распоряжении пьянствовавших казаков; грабежи не прекращались.
В большом губернском городе Екатеринославе… февральскую революцию сделали люди, приехавшие утренним поездом из Харькова.
Они привезли вечерние выпуски газеты «Южный край», в которых сообщалось, что император Николай II отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича. Сообщение это, сейчас же перепечатанное местными газетами, вышло экстренным выпуском и было встречено населением с воодушевлением и радостью…
Тогда же было решено всю полицию изолировать и профильтровать с тем, чтобы рядовых полицейских выпустить, а в чём-либо провинившихся арестовать и предать суду.
Полицейские были загнаны в большой зал театра «Колизей», а один из приставов, Борис Красовский, заподозренный в провокации, был заключён в тюрьму.
…
Когда стало очевидно, что монархия провалилась и что Временное Правительство как будто и в самом деле является властью, тогда, к концу первой половины марта, во многих учреждениях потихоньку и осторожно стали снимать и прятать на чердаки царские портреты.
Полицейские обязанности, вплоть до работ по делам уголовного розыска, взяли на себя студенты-юристы.
[Читать далее]…
О провинции никто не заботился. Все эти маленькие уездные Александровски, Павлограды и Бахмуты жили своей отдельной жизнью; как-то по-своему переделывали житейские формы на новый революционный лад; забытые центром, лишённые авторитетной и определённой власти уезды быстро катились к самой страшной анархии.
Всякий уезд, каждая волость создавали для себя особые им выгодные законы.
Губернская власть, занятая собственными заботами и, в свою очередь, не получавшая никаких указаний из Петрограда, распространяла свои действия и мероприятия только в масштабе губернского города и всё видимо катилось к пропасти.
В Городской Думе, состоявшей из выборных различных политических партий, происходила ожесточённая грызня и борьба между фракциями и секциями, правыми и левыми… Деловые вопросы оставались без движения или тонули в политических спорах, а вражда партий с каждым днём всё более и более обострялась…
…
…когда как-то осенью Керенский исчез, в Екатеринославе с поразительной быстротой и неожиданностью объявился Временный Революционный Штаб…
Заняв большой особняк князя Урусова, Революционный Штаб… сразу взялся за реквизиции, аресты и расстрелы.
От населения внимание Штаба было случайно отвлечено объявившимся в одно время с Революционным Штабом Штабом анархистов. Потом выплыл какой-то штаб украинцев, и всё свелось к тому, что в течение нескольких месяцев с более или менее продолжительными перерывами на улицах города происходили ружейные и пулемётные перестрелки: то между Революционным Штабом рабочих и украинцами, то между анархистами и рабочими, а к Рождеству вспыхнула общая свалка, и по всему городу летали пули и трещали пулемёты…
Воспользовавшись общей свалкой, Махно, грабивший тогда только маленькие уездные города, решил побывать и в «губернии».
Подойдя к пос. Амур, Махно открыл пулемётный огонь по железнодорожной части города, и так как никто ничего не знал о новом участнике боя, то произошло замешательство, и каждая сторона, участвовавшая в бою, сократила свои боевые действия…
Когда махновцы в числе около трёхсот человек вошли в город и каждого встречавшегося на улице тут же без всяких расспросов расстреливали, все участники уличного боя попрятались.
И по городу весь день первого января восемнадцатого года разгуливали махновцы…
Спешивший на поддержку дравшихся украинцев полковник Самокиш ворвался в город со стороны Горяиново во главе около пятидесяти всадников и большую часть махновцев перебил. К вечеру большевики, разобравшиеся в боевой обстановке, снова выступили и добили остатки махновской шайки и отряд Самокиша…
В короткие от боевых столкновений перерывы рабочий Аверин сорганизовал свой новый коммунистический Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и, взяв у украинцев штурмом дом бывший губернатора, загнал туда пару десятков смущённых и недоумевавших депутатов-рабочих, выпустив тогда же приказ о полном подчинении Революционного Штаба всем распоряжениям Совета.
Но анархисты не унимались; украинцы затаили чувство мести, и к концу января снова вспыхнули уличные бои.
Оперировавший тогда в Харькове Антонов, расстрелявший там же на седьмом пути харьковского вокзала губернатора Кошуру-Массальского, присылал Екатеринославу подкрепления… и казалось, что вот-вот Временный Революционный Штаб Аверина окончательно раздавит и анархистов, и украинцев. Но в Екатеринослав неизвестно какими путями из совершенно отрезанного Киева прибыл Центральный Исполнительный Комитет Украинских Коммунистов, носивший сокращённое название «Цикука». Заняв одну из больших зал Английского клуба, Цикука… занялась примирением враждующих партий. Председатель Цикуки, Мирон Трубный… из Штаба Аверина вёл переговоры с украинцами; из Штаба анархистов кто-то вёл мирные переговоры с Штабом Аверина, а загнанные Авериным в Совет рабочие уныло болтались по просторным комнатам губернаторского дома, унося домой, от нечего делать, попадавшиеся под руки мелкие вещи…
Лежавший на полу большой текинский ковёр был миролюбиво разрезан на равные части, и каждый из депутатов отнёс домой по куску ковра.
Но как-то в апреле, как раз в тот день, когда все партии пришли к соглашению и почти безоговорочно решили подчиниться власти Совета, на Чечелевку, окраинную часть города, упал и разорвался шестидюймовый снаряд…
Когда треск пулемётного и частого оружейного огня донёсся до города, все Штабы исчезли… а на рассвете по центральной улице города уверенно и грузно шагали роты немецких солдат.
К утру в помещении рабоче-крестьянского совета, как ни в чём не бывало, работала немецкая комендатура, и по телеграфным столбам немецкие солдаты спокойно проводили телефонные провода.
Никто ничего не понимал.
Выяснилось, что сейчас город под властью Петлюры.
…дня через два появились в городе какие-то странные люди в цветных широких шароварах, ярких кафтанах, разговаривающие на ломаном русском языке, но делавшие вид, что русского языка совершенно не понимают.
На город немцы наложили контрибуцию в триста тысяч рублей; созванная Дума контрибуцию разложила на население.
Со второго дня прихода немецких войск начался сбор военнопленных немцев, австрийцев и турок. Незначительное количество пленных немцев и турок, тысячи пленных австрийцев… были переписаны, отправлены в баню и… уехали домой.
Отдельные единицы из пленных уклонились от возвращения на родину, так как во время пребывания в городе различных штабов занимали там какие-то посты и, производя реквизиции и аресты, не забывали о чёрном дне и о «грядущей старости». Чувствуя возможность повторения условий, при которых снова могут возникнуть Штабы, эти пленные… ушли в подполье, скрываясь и проживая под чужими документами.
Не успели мы порядком познакомиться с новой петлюровской властью, как опять люди, приехавшие пароходом из Киева, привезли нам новую революцию и, кисло радуясь, поздравляли нас с новым покровителем гетманом Павло Скоропадским. И тут же показали манифест гетмана, в котором он называл нас «своим народом».
В городе всё осталось по-прежнему: те же немецкие войска; та же немцами поставленная старая полиция… потом пошёл первый поезд на Харьков, и тогда только мы узнали, что Россия кончается за Харьковом - там, где начинается Белгород…
Курск, Орёл, Тула, Москва и Петербург остались за границей.
И столицей нашей стал Киев.
Пока в Киеве Суозиф (Соед. Укр о-во заводчиков и фабрикантов) сокращал права Протофиса (Союз Пром., Торг., Фин. И Сельск. Хоз.), а Протофис пытался совсем уничтожить Суозиф, украинское крестьянство, избиваемое помещиками и гетманскими приказными (нечто вроде полицейских урядников), потихоньку пускало скорый поезд под откос или убивало несколько немецких солдат…
Потом пробравшийся в Киев представитель красной России Раковский ожесточённо торговался с гетманскими министрами о границах… а тем временем на украинской границе Дыбенко накоплял красные части…
Вспыхнула революция в Германии. Под развалинами Вильгельмовского трона погиб и гетман Скоропадский. Появился снова Петлюра, но уже с Директорией.
Обезоруженные петлюровцами, опечаленные событиями на родине, уныло пробирались с Украины в Германию остатки немецких войск.
И в Екатеринославе опять появились анархисты; выползли из подполья большевики и ночью, крадучись в сторону Александровска, вышел из города начавший формироваться восьмой офицерский корпус.
Раковский продолжал свой торг с Петлюровской Директорией, а Дыбенко по стопам откатывавшихся германских войск вошёл в Харьков, занял Лозовую, придвинулся к Синельниково и в начале января уже девятнадцатого года занял Екатеринослав.
После пёстрых шаровар петлюровских «добродиив», умудрившихся из Воробьёвых стать Воробьцами, а из Петровых перекраситься в Петренковых; после Цикуки с одноглазым Мироном по улицам города стройными рядами прошли русские люди, в русских шинелях, с русскими винтовками на плечах, громко и заливчато распевая «Соловья».
А впереди советских рот нормальным пехотным шагом шли наши русские поручики, капитаны, усталые и мрачные.
…
Появившиеся в городе русские солдаты, старые солдатские песни дали несколько минут отдыха после насильственной и принудительной украинизации…
…
В город стали проникать слухи о том, что идёт генерал Деникин с миллионной Добровольческой армией… что за Деникиным идёт всё казачество и несколько корпусов чернокожих стрелков.
…были вырыты какие-то канавы, в которые никто не садился, и, когда через головы копавших окопы большевики послали первый орудийный залп в сторону предполагаемого противника, настроение поднялось, и все были уверены в том, что ещё час, ещё два и вот-вот покажутся освободители, борцы за право, борцы за закон, борцы за Великую Россию…
К часу дня по городу, озираясь по сторонам, разъезжали казаки…
Лёгкой рысью проносились по широкому проспекту сотни казаков; добродушные улыбки кубанцев, загорелые лица офицеров, часто мелькавшие беленькие георгиевские кресты и бесконечный восторг, неимоверное счастье освобождённых людей…
Никаких вопросов добровольцам никто не задавал, и у всех была в душе одна скрытая молитва, а в мозгу одна опасливая мысль: «только бы устояли… только бы не откатились, только бы не отошли… только бы довели своё святое и великое дело до счастливого конца».
В тот же день к вечеру, когда по проспекту тянулись тачанки с пулемётами и обозы, по городу был расклеен приказ коменданта о присоединении Екатеринославской губернии к территории Добровольческой армии, о восстановлении полностью права собственности и о введении в действие всех прежних законов Российской империи и о смертной казни на месте за бандитизм.
Но наутро другого же дня восторженность сменилась досадным недоумением… Вся богатейшая торговая часть города, все лучшие магазины были разграблены; тротуары были засыпаны осколками стекла разбитых магазинных окон; железные шторы носили следы ломов, а по улицам конно и пеше бродили казаки, таща на плечах мешки, наполненные всякими товарами…
Мануфактура, консервы, бутылки вина, обувь, коробки мыла, туалетные зеркала, галстуки, всё это, не забранное и испорченное, валялось тут же на тротуарах, создавая полную картину настоящего погрома…
Вышедшие с утра на улицу люди поспешили обратно по домам, и весь день по городу бродили тёмные люди, водившие за собой кучки казаков и указывавшие им наиболее богатые магазины.
Грабёж шёл вовсю…
К обеду разнеслась весть о приезде генерала Шкуро, и улицы снова наполнились толпой.
Увидев молодого генерала, идущего впереди бесконечной ленты конных войск, толпа забыла печаль прошлой ночи…
Прилив твёрдой веры и новые надежды охватили исстрадавшихся людей.
Генерала забрасывали цветами; молодые и старые женщины, крестясь и плача, целовали стремена принесшего освобождение генерала.
И впервые после трёхнедельного молчания зазвонили церковные колокола…
Шкуро, устало покачиваясь в седле, смущённо улыбался; к его простому, загорелому лицу как-то не шли ярко-красные генеральские лацканы, и ещё вчера никому не известная фамилия Шкуро сегодня стала ореолом освобождения и надеждой на восстановление Родины…
А вечером, когда счастливая и утомлённая толпа разбрелась по домам, на улицах опять появились кучки казаков, принявшиеся за продолжение погрома и грабежа ещё сохранившихся магазинов.
В гостинице «Франция» расположилась приехавшая вслед за Шкуро добровольческая контрразведка.
И началось хватание людей на улицах, в вагонах трамваев, в учреждениях… Арестовывали по самым бессмысленным доносам; загоняли в одну общую большую комнату и держали по несколько дней без допроса и даже без какой-либо записи…
Когда арестовали несколько видных в городе присяжных поверенных и одного товарища прокурора окружного суда только на том основании, что какая-то баба узнала их на улице и сказала казаку, что они при большевиках в каком-то учреждении в чём-то ей отказали, тогда общественные круги зашевелились.
Продолжавшиеся беспрерывно грабежи, совершенно произвольные аресты заставили видных в городе лиц обратиться лично к генералу Шкуро с просьбой принять меры к устранению этих явлений, так омрачающих велико-радостные дни…
Генерал, улыбаясь, сперва остановился на том, что грабят не его казаки, а казаки группы генерала Ирманова, но увидев недоумевающие и удивлённые лица стоявших перед ним общественных деятелей, находчиво и убедительно, как бы не без оснований, сказал:
«Господа! О таких вещах сейчас ещё не время говорить… Екатеринослав - ещё фронт, и если нам придётся на некоторое время изменить линию нашего фронта, то вы можете снова очутиться в районе большевистского фронта… Этого, господа, забывать не следует!..»
Линия фронта не изменялась, а грабежи росли и перенеслись на частные квартиры. По ночам раздавались отчаянные крики подвергавшихся ограблениям.
Отправилась делегация к генералу Ирманову, и старый вояка, сидя засыпавший в кресле во время докладов своего адъютанта, сослался на свою в этом деле беспомощность, отмечая, что борьба с уголовными преступниками не входит в его чисто военные обязанности, а лежит на обязанности полицейских властей.
Когда же генералу было указано на то, что грабителями и уголовными преступниками являются казаки подчинённых ему же частей, он удивлённо, старчески-дряхлым голосом произнёс:
«Да неужели?.. Вот канальи!..» - и по его лицу скользнула счастливая отеческая улыбка…
Тем временем в город приехал губернатор Щетинин…
К частым дневным и ночным грабежам добавилось ещё колоссальное пьянство; казаки случайно открыли местонахождение двух огромнейших складов вина Мизко и Шлапаковых.
И круглые сутки весь гарнизон тащил из погребов вино в бутылках, вёдрах, напиваясь до полной потери сознания.
Большевики, не так далеко отогнанные от города и имевшие много своих людей в городе, получив сведения о повальном пьянстве, с двух сторон повели наступление на город…
Поднялась невообразимая паника… Пьяные казаки дико летали по городу, нанося удары саблями редким прохожим, случайно встречавшимся им на пути…
Губернатор Щетинин первый на автомобиле из города бежал, и только случайно имевший трезвых людей полковник Растягаев бросился на большевистскую пехоту…
В самом городе и на окраинах были пойманы большевистские комиссары: здравоохранения Гурсин, секретарь губернского партийного комитета Эпштейн, - со свежеоторванной снарядом ногой, и командир 59-го железнодорожного советского полка, капитан царской армии, Трунов.
Этих трёх пойманных доставили в комендатуру, и комендант города, молодой есаул, отдал приказ: «Всех трёх тут же и сейчас повесить!»
На бульваре, против гостиницы «Астория», среди движущейся оживлённой толпы, казаки поставили приговорённых и за отсутствием верёвок сорвали с бульварной ограды несколько кусков толстой проволоки и закинули на суки деревьев три петли.
Бледный Гурсин первый надел на себя петлю; один из казаков ударил его по ногам, и он соскользнул с невысокого столбика, тяжело опустившись книзу… Что-то глухо хрустнуло…
Эпштейн, прыгая на одной ноге, оставляя после себя следы капавшей с оторванной ноги крови, добравшись до дерева, зашатался, взмахнул руками и, что-то прохрипев, замертво упал. Он правильно рассчитал время, приняв дозу яда; но казаки, матерно ругаясь, спокойно подняли труп с земли и, просунув мёртвую голову в петлю, сильно за ноги потянули к земле охладевшее тело…
Трунов без тужурки в одной нижней несвежей рубашке большими шагами ходил в тесном кругу обступивших его казаков.
Когда тело Эпштейна безмятежно повисло в проволочной петле, Трунов поднял руку и, взведя глаза к небу, хотел перекреститься… Но крепкий удар стоявшего вблизи казака отвёл руку Трунова.
«Собаке - собачья смерть!» - злобно проговорил казак, и Трунов, не посмотрев на казака, спокойно влез головой в проволочную петлю…
Улица опустела…
Только к вечеру из подворотен стали выглядывать любопытные.
Трупы висели целую ночь и только к полудню другого дня казаки стали ловить на улице бородатых евреев, заставляя их снять с петли висевшие трупы.
А спустя день на Троицком базаре какая-то баба указала казакам на каких-то трёх простых людей, будто что-то у неё во время большевиков реквизировавших, и казаки сейчас же вынесли всем трём смертный приговор.
Тут же на перекладинах навеса были заброшены три петли и совершенно растерявшимся и ничего в те минуты не понимавшим людям было предложено: либо в петлю, либо быть зарубленными шашкой…
Ни нечеловеческий рёв, поднятый бабами и всем базаром, ни клятвы попавших в несчастие людей о их невиновности ни к чему не привели, и когда одним размахом саблей голова одного из несчастных покатилась по мостовой, забрызгав вблизи стоявших горячей кровью, оставшиеся два, перекрестившись, покорно полезли в петлю…
Трупы висели два дня, а изрубленный саблей был во многих местах обкусан крысами…
Только на третий день подъехала телега и куда-то трупы увезла.
Повешенные оказались жителями загородной слободки, никогда «ни в чём дурном не замеченные» и занимавшиеся штукатурными работами…
Город, являвшийся центром одной из богатейших русских губерний, был в полном распоряжении пьянствовавших казаков; грабежи не прекращались.