Штабс-капитан Константин Попов о Первой мировой
Из книги Константина Сергеевича Попова «Воспоминания кавказского гренадера. 1914-1920».
В памятный день 17-го июля 1914 года часов в 6 вечера к нам в каморку, где жил я с начальником команды, вбежал Ротмистр П. и с большим подъемом объявил, что получена телефонограмма о всеобщей мобилизации в России, что будет война с Австрией и одновременно со всем Тройственным Союзом... Отлично помню свое приподнятое радостное настроение в этот день. Война не казалась тогда чем-то ужасным, воображение рисовало скорей праздничные картины...
[Читать далее]Гренадеры встретили весть о мобилизации и о возможности войны довольно равнодушно...
…как это ни странно, большинство офицеров, считавшихся в мирное время выдающимися, не проявили себя таковыми во дни войны. К числу этой группы лиц нужно отнести в первую очередь нашего бывшего командира Подполковника Р. Еще в дороге он зашил свою шашку в защитный чехол… а снаряжение, т. е. все ремни, футляр бинокля, свисток и портупею выкрасил в защитный цвет. Мало того, он приказал всем офицерам последовать его примеру. Таковых нашлось только двое, так как остальные мотивировали свой отказ выкраситься той простой причиной, что форма и цвет ремней снаряжения Высочайше утверждены и не подлежат перекраске. Между собою офицеры подсмеивались над применением «баталионера» к местности и выражали сожаление, что он не выкрасил себе лицо и руки...
По пути следования, а особенно около Киева, стали попадаться большие партии пленных австрийцев и эшелоны наших раненых из-под Львова. Настроение у наших было праздничное, все были уверены в победе и даже скажу больше, наиболее ретивые из нас боялись опоздать к решительному сражению, так как всем хорошо было вдолблено нашими военными авторитетами, что современная война должна быть молниеносной и решительной по своим результатам. Я лично слепо верил этой теории и выступил на войну налегке, не запасшись абсолютно теплой одеждой и хорошей походной обувью, столь важной для пехотинца. После первого же боя с немцами я отказался от многих кабинетных истин, преподававшихся нам в военных училищах, в том числе и от теории молниеносности современных войн. В дороге разговоры вертелись преимущественно на темах: кто из нас будет счастливчиком и будет свидетелем победоносного окончания войны, или кто из старых офицеров уже побывавших на войне должен будет, по теории вероятности, отличиться и в эту войну, Насколько помню, мнения единогласно сходились на том, что самым боевым окажется командир 7-й роты Князь N., имевший Владимира за Японскую кампанию и уже теперь победоносно заломивший папаху. Мне кажется, лучшим ответом на мучивший нас в то время вопрос о боеспособности Капитана Князя N послужит полное умолчание о его имени на всем протяжении моих боевых воспоминаний.
Много говорилось о будущих георгиевских кавалерах и т. п. Я молчал, глубоко затаив мысль во что бы то ни стало получить хотя бы Анну 4-й ст. в первом же бою, ибо на большее количество боев рассчитывать не приходилось, так как по моим выкладкам война должна была кончиться в Берлине примерно через два месяца. Я даже несколько раз прикладывал масштабную линейку, измеряя расстояние до Берлина, и пытался перевести его на количество переходов.
Каким все это кажется теперь смешным и далеким.
…невольно как-то чувствовалась мощь русского духа, и в те моменты мы горды были сознанием, что мы русские.
/От себя: что-то напоминает, не правда ли?/
…
Я бодро шагал по пахоти, временами переводя дух, так как трудно было поспевать за главными силами, идущими по ровному шоссе. Противник нигде не показывался, невзирая на все усилия его отыскать.
Только потом оказалось, что немцы были где-то в 20-30 верстах, и то по слухам. Я утешал себя надеждой, что завтра наверно встретимся, но мои надежды ни завтра, ни послезавтра не оправдались. Случилось что-то совсем непонятное. Мы две недели колесили по Сувалкской губернии, нигде не находя противника. Временами вдали гудел бой, видно было зарево, но мы никак не могли войти в соприкосновение с противником.
На 15-й день изнурительного марша нас вновь остановили у Гродно. Организация походного движения возмущала всех офицеров до глубины души. Нас поднимали обыкновенно в 4 часа, полк выстраивался. Проходил час, два, три, мы все стояли и мокли под дождем. Как назло стояла дождливая осень. Наконец, часам к 8-ми получали приказание о выступлении. Куда мы шли - не знали, до ротных командиров включительно, хотя с уверенностью можно было сказать, что и штаб полка был осведомлен в этом направлении не лучше нас. Шли обыкновенно весь день... Когда начинало темнеть, нас останавливали около какой-нибудь деревни и опять чего то ждали. Стояли, ждали, мокли. Часов в 7 или 8 вечера отдавался приказ располагаться на ночлег, но хорошо если в этой деревне, а то два раза оказывалось, что мы должны ночевать в деревне, которую прошли часа два тому назад. Делать бывало нечего, поворачивали обратно, часам к 10 приходили на место, а в 4 часа нас подымали вновь. С тех пор прошло уже много лет, но я еще ясно переживаю всю бестолочь походного движения того времени, бесцельно выматывавшего нервы и понижавшего боеспособность частей. Обидно было сознавать, что управляют нами неумелые и незаботливые руки.
…
…раздалась команда ротного командира, князя Геловани: «Вперед». Команда прозвучала, как эхо, и сразу все зашевелилось...
Странным казалось одно - никакой задачи, никаких сведений о противнике, как будто никто из руководивших боем никогда не учил тактики и Высочайше утвержденного Полевого Устава. Привыкнув слепо повиноваться, мы двинулись вперед красивой длинной лентой, выравниваясь на ходу, как на параде…
По нашей цепи немцы открыли беглый огонь и над ротой стало рваться одновременно по 8 снарядов.
Рота не выдержала, без приказания залегла и открыла огонь по невидимому противнику. Ясно было, что такой огонь бесцелен и я попытался дать направление и прицел. Но из моей затеи ничего не вышло, так как я сам не слышал своего голоса. Пришлось обойти первое отделение и возбудить внимание каждого пинком ноги. Заниматься этим делом страшно не хотелось, ибо никогда в жизни я не испытывал такого желания лечь на землю, как в этот момент, ибо пули свистели и рыли землю и уже лилась кровь...
Наш командир батальона, П. Р., заболел от всех этих переживаний и эвакуировался раз навсегда. За этот бой наша 9-ая рота потеряла 38 человек. Из батальона выбыло из строя 5 офицеров, из коих двое были ранены, один контужен, а двое заболели на всю войну. К счастью четверо офицеров из 5-ти не представляли абсолютно никакой боевой ценности...
…
…мы шли по Восточной Пруссии, останавливаясь в прекрасных усадьбах, замках или чистеньких и маленьких деревнях. Ввиду того, что немцы бросили весь свой скарб, весь скот, всю птицу на произвол судьбы, поднялось мародерство. Пехота ничего не крала, ей было не до этого. Сегодня возьмешь, неси на себе, а завтра убьют, а потому все, что можно, пожирала, как саранча, била посуду, портреты Вильгельма, которых было массовое количество в каждом доме немца, а особенно доставалось зеркалам. Я до сих пор не могу объяснить себе страсти солдат к разрушению, обуревавшей их при виде отражения своей собственной физиономии в зеркале.
/От себя: но мы-то знаем, что такое поведение было присуще только большевицким солдатам после революции./
Была и другая, не менее оригинальная страсть. На второй или третий день путешествия по Восточной Пруссии, строя роту, я обратил внимание на то, что почти вся рота побросала свои фуражки, они были заменены Бог весть чем, тут были и фетровые шляпы, и меховые, и охотничьи, и дамские, и даже один армянин одел каску, а поверх ее башлык... Походные движения этого периода войны представляли невероятную деморализующую картину: каждая рота отмечала свой путь массой пуха и пера домашней птицы, которая щипалась на ходу. На штыках у солдат можно было видеть пронзенную свиную ляжку или утку. Никакие средства не помогали; даже подпрапорщики, эти блюстители законности и дисциплины, и те были бессильны, хотя каждый раз можно было наблюдать их благой порыв на несколько измененных профилях особенно упорных гренадер. Так обстояло дело у нас в пехоте. В артиллерии уже можно было видеть целую свинью на передке орудия, граммофоны, взятые для развлечения и т. п. Использовалась, так сказать, лошадиная тяга. Все же обозы, начиная с II разрядов, дивизионные, корпусные, лазареты, те уже брали все, что можно было увезти. Не хватало своих повозок, запрягали немецкие, лошадей же немцами было оставлено вдоволь. В обозах везлись пружинные кровати, зеркальные гардеробы, трюмо и даже нередко встречались пианино.
…долго еще можно было видеть, как за частями войск гнались гурты крупного породистого скота, взятого у немцев во время пребывания в Восточной Пруссии. 30 Октября наш 2-ой баталион вошел в только что занятый гор. Гольдап. До нас здесь побывали части 28 дивизии и казаки и разгромили все до одного магазина. Грустно было глядеть на этот маленький чистенький город в этот момент. Улицы были завялены выброшенными из магазинов товарами, оказавшимися не по вкусу солдатской душе. На одной улице я увидел, буквально, гору дамской обуви. Все это валялось в грязи, мокло под дождем и затаптывалось. Можно было видеть, как солдат тащил по пяти, шести кусков сукна. Куда он тащил и зачем - он и сам не знал, просто разбегались у всех глаза от возможности легко поживиться. Безобразие еще большее и даже опасное творилось на местном пивном заводе. Пивной завод был полон солдат всех частей и всех родов войск. Пиво тащили ведрами обыкновенными, ведрами брезентовыми, из которых поят лошадей, кастрюлями и вообще всякой посудой, способной елико возможно больше вместить. Часовые, стоявшие у ворот, были мертвецки пьяны от добровольных приношений выходивших. И разгул царил неописуемый. Порядок был наведен только тогда, когда пива не стало.
…
…мне были вручены четыре ручных гранаты с длинными деревянными ручками. Особенность этих ручных гранат та, что они должны при падении на землю обязательно упасть на колпачок, который имеет жало, направленное в капсюль гремучей ртути. Если падение произойдет не на колпачок, а на какое-либо другое место, то никакого взрыва не произойдет. Вторая особенность этих ручных гранат та, что они не наносили никакого поражения. Между прочим уже после описываемого случая этим гранатам производились испытания, в которых я тоже принимал участие и которые выяснили всю непригодность их для боя. Редкие из них падали на жало, несмотря на то, что к деревянным ручкам приделывались направляющие плоскости. Тут мне стало даже смешно, каким опасным и смертоносным оружием мне приказано было забросать немецкие окопы.
...
«Ну что, - спрашивал я часовых, - что-нибудь видишь?» - «Никак нет, Ваше Благородие, мы слушаем. А когда немец пущает ракету, то смотрим». К сожалению, мы пользовались немецким освещением, ибо своих ракет у нас не было.
...
Читая на другой день гренадерам телеграмму о победе под Сарыкамышом и разгроме Турецкой Армии, я понял, что нашему русскому солдату абсолютно не были известны ни причины, ни цели войны. Я постарался… удовлетворить их любопытство. По временам я читал на лицах многих ярко выраженное неудовольствие по поводу того, что желанный мир наступит нескоро. По их солдатскому разумению выходило: «подрались и довольно». Все остальное было темно, а самое главное неприятно, но несмотря на это, каждый, с мрачной решимостью, не отдавая себе отчета за что и почему, беспрекословно, как машина, исполнял приказания и безропотно умирал, как и сотни тысяч ему подобных, веря, что «от судьбы не уйдешь».
Только этим и можно объяснить те чудеса, которые проявила в «Великую войну» Русская Армия, насчитывавшая миллионы таких солдат.
…
…когда один из доблестных грузинцев, лечившийся в Царском Селе от ран… при обходе Государем лазарета имел счастье доложить о ходе… боя Государю, последний внимательно выслушал рассказчика, а потом, задумавшись, с какой-то особенной грустью произнес: «а для чего это нужно было?» Коротко, но сколько трагизма в этих словах. А сколько раз за войну этот вопрос своевременно надо было бы задать... и сколько жизней сохранено было бы этим вопросом...
…
Немцы занимали прекрасную позицию на возвышенностях, мы же по отношению к ним были внизу. Окопы немцев были обнесены проволочным заграждением и снабжены большим количеством пулеметов. Я до сих пор не могу понять, как можно взять позицию, обнесенную проволочным заграждением; защищаемую не деморализованными частями противника, обладающего превосходной артиллерией, снабженной неограниченным количеством снарядов. В то время как у нас снарядов было мало, ручных гранат не было совсем и пр. и пр. Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали еще лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы в качестве пленных. Потери в эти дни были колоссальны...
Бой продолжался три дня. Три дня наши части поднимались, расстреливались, ложились и мерзли. В полдень верхний слой земли оттаивал и превращался в грязь. Гренадеры пользовались случаем и руками сгребали оттаивавшую грязь и устраивали род закрытия. К вечеру замерзала грязь, а вместе с тем замерзали и мокрые шинели, обращаясь в грязную кору. Винтовки стрелять не могли, ибо облепившая их со всех сторон грязь замерзала и винтовки обращались в дубины. Три наши баталиона… тоже шли в атаку и старались своими телами прорвать проволочные заграждения и легли почти целиком. Наш 2 баталион, к счастью, до конца оставался в резерве и в результате боя единственно, что сохранилось от дивизии, это 2-ой баталион... Все, что накапливалось и собиралось на Бзуре, было бесполезно и преступно растрачено под Праснышем за три дня...
Трудно описать ту картину, которую представляло поле боя. Я не говорю уже о количестве трупов, валявшихся всюду, мне невольно бросился в глаза ужасный по своему трагизму внешний облик этих трупов. Каждому приходилось видеть убитую крысу, выброшенную на грязную улицу. Крыса эта, пролежав некоторое время на улице, сама обращалась в комок грязи и только, случайно задевая ее ногой, можно было распознать в ней бывшую крысу. Буквально то же самое представляли лежавшие на поле боя бывшие люди. Многие из них, корчась в предсмертных муках, сплошь облепились грязью, которая покрывала собой и всю одежду, мокрую насквозь, и руки и лицо. К вечеру все обледеневало и примерзало, и трудно было в сумерках отличить такой труп от кома грязи или камня...
В такой обстановке, лежа, ибо окопов не было, мы провели два дня. Помимо всего этого немцы обстреливали нас тяжелой шрапнелью, которая, разрываясь, окутывала нас дымом желтовато-зеленого гнойного цвета. После каждой очереди таких снарядов вдоль линии расположения роты раздавались жалобные стоны и просьбы прислать санитара. Санитары роты на четвереньках ползли к раненому и делали необходимые перевязки... Раненые, будучи примитивно перевязаны, должны были лежать на месте до вечера, ибо вынести их не было никакой возможности.
…
Немцы в этот день не стреляли. Гренадеры обрадовались возможности погреться на солнце и повылезали из окопов. К моему великому изумлению на многих штыках появились белые тряпки, которыми размахивали из наших окопов. Я тотчас передал об этом безобразии командовавшему II баталионом капитану Сабелю и ровно через пять минут ни одного человека уже не было видно.
Примерно в это же самое время произошла такая сцена. Из немецких окопов вышли парламентеры с белым флагом и направились к нашему расположению и вышли на 14 или на 16 роту. Их было двое, офицер и унтер-офицер. Наши по ним не стреляли, а подпустили к окопам и приказали остановиться. Не знаю, почему это так произошло; я помню, что был приказ не принимать никаких парламентеров. Тем не менее парламентерам завязали глаза и повели их в штаб полка. Штаб полка запросил штаб дивизии, оттуда приказали доставить их в штаб дивизии, то же повторилось и в штабе корпуса и в результате парламентеры отпущены не были.
…
…мы шли по Галиции. Я имел возможность наблюдать новую незнакомую мне страну и делать соответствующие выводы, сравнивая их с уже пройденными и изученными. В отношении чисто внешнего вида галицийских сел, городов и их культуры я присоединяюсь к мнению своих гренадер. Здесь все было похоже на нашу Россию, ничего резко бросающегося в глаза в лучшую сторону я не заметил. Единственно, что мне понравилось, это способ плетения соломенных крыш.
…
…мы шли по ровному полю... Вот мы подошли уже к самым окопам. Вдруг за спиной у меня раздалось зловещее шипенье, а затем и оглушительный взрыв. Я был сбит с ног и упал в какую-то яму, причем на меня грузно навалились еще какие-то тела... Оказалось, что во 2-ом взводе у одного гренадера сорвалась граната, которую он привязал за кольцо к поясу. Каким-то чудом он остался цел, но 11 человек было ранено, причем один во время паники наскочил на чей-то штык.
…
Командиру 3 взвода перебило руку выше локтя, так что рука висела на куске кожи. Он вынул перочинный нож и отрезал руку сам. После этого попросил закурить и дал себя понести на перевязочный пункт.
…
…происходила экзекуция - пороли кашевара и возницу одной из ротных кухонь. Причиной же к ней послужил забавный эпизод. Накануне, когда мы устраивали себе позицию в лесу, командир полка возвращался после обхода позиции в штаб полка. В лесу он поравнялся с какой-то темной фигурой. Фигура, не узнав командира, приняла его за обыкновенного гренадера и разговорилась.
«Ну, и жарко было вечерась», - говорила фигура. «Где», - спросил командир. «Да вот когда вчерась мы ехали с кухней… Я и говорю кашевару: не выбраться нам с кухней. Давай утекнем. Взяли мы с ним обрезали постромки, сели на коней и давай Бог ноги». - «А кухня как же?» - поинтересовался командир. «А кухню бросили. Ну ее к лешему. Он ее за антиллерию принимаетъ».
Велико было изумление доверчивого рассказчика, когда он увидел, кто был его слушателем. Утром и кашевару и вознице всыпали по 20 плетей.
...
…произошел трагикомический случай На секрет 7-ой роты внезапно наскочил немецкий дозор из двух человек. Наших тоже было двое. Когда те и другие распознали друг друга, то обменялись несколькими выстрелами и бросились бежать - каждый к себе. Командир 7-ой роты, прапорщ. Борисов, допросив «дозорных» и узнав, как было дело, погнал их обратно. Через несколько минут секрет вернулся и привел раненого немца, который сильно стонал. Его осмотрели и увидели, что он ранен в руку. Перемазали и отправили в тыл. Наутро командир баталиона узнает, что его не уведомили о том, что взят был пленный, и, страшно раздраженный, приказывает пленного вернуть. Навели справки. Оказывается, пленный умер, не дойдя до штаба полка. Допросили водивших его. Все удивлялись, отчего мог раненый в руку так скоро умереть. Вскоре все выяснилось. Оказывается, несчастный немец был ранен не только в руку, но и в живот.
...
10-го июня вечером, обойдя роту и отдав все нужные приказания, я лег и крепко заснул. …вдруг проснулся от невероятной стрельбы. Был какой-то ад. Минуту я не мог сообразить, что происходит. Сначала я решил, что немцы нас атакуют, но тотчас отбросил это предположение, ибо со стороны немецких окопов несся над нами рой пуль. В то же время моя и все соседние роты поддерживали самый отчаянный огонь. Артиллерия и той и другой стороны свирепствовала вовсю. Я бросился в ближайший окоп и увидел такую картину: часть людей, прижавшись к передней отлогости окопа спиной и, держа винтовки у левого плеча так, что дула их приходились над бруствером, учащенно палили в звездное небо. Другая же часть стреляла в бойницы, не отдавая себе отчета куда и зачем. Я пробовал кричать, ничего не помогало. Голоса моего никто не слышал, а в темноте и в панике никто не признавал ротного командира. По счастью я захватил свою палку и начал ею лупить обалдевших гренадер. Только когда я лично обошел, таким образом, всю роту, стрельба умолкла. Постепенно стрельба стала затихать по всему фронту. Штабы недоумевали. Посыпались запросы. Никто ничего не мог понять. Но результат этой панической стрельбы оказался для нашего полка плачевным. Вышедшая с вечера за проволочное заграждение наша команда разведчиков, в составе 17 гренадер с фельдфебелем Науменко, была вся перебита. Ни один человек не остался в живых... У меня в роте тоже оказалось несколько убитых шальными пулями.
…
«Ну, как, ничего не слышно, Ваше Благородие, скоро будет замиренье», интересовались солдаты, и глаза их пытливо всматривались в меня. «Какое же может быть замиренье», ответил я, «когда немец вишь куда забрался, десять губерний у нас занял. Вот теперь, когда будет у нас много снарядов и пушек, погоним его, очистим нашу землю, тогда еще можно будет думать о мире. А сейчас не думайте об этом». «И не будет конца краю, кажись, этой войне», говорили гренадеры, «только народ гибнет напрасно».
…
…в штаб баталиона прибыл комиссар всех ударных баталионов пр. Иткин. Последний к счастью оказался сторонником решительных мер и уже вечером того же дня, получив тревожные сведения о массовом движении дезертиров по шоссе «Гусятин - Проскуров» и ввиду восстановления смертной казни за воинские преступления, решено было применить эту меру для отрезвления окончательно вышедших из повиновения бывших солдат.
Огромная толпа дезертиров в 500 с лишним человек, везшая с собой арестованных офицеров, была остановлена юнкерами недалеко от Проскурова; после короткого опроса дезертирами был выдан главный агитатор, который там же и был расстрелян.
Через день после этого, по приказанию целого совещания из комиссаров, мне пришлось вновь принять участие в экзекуции над двумя рабочими Военно-дорожного отряда, нанесшими оскорбления действием своим начальникам и отказавшимся подчиняться приказаниям начальства. На этот раз мне назвали две фамилии рабочих, которых нужно было расстрелять. Они были найдены и на месте расстреляны. Таким образом пострадало всего три человека…
Но вокруг этих злосчастных расстрелов поднялась целая буча. Полетели телеграммы всем, всем, всем и все как полагается.
...мне пришлось несколько дней возиться с отголосками июльских репрессий, давая показания комиссариатам и следователям. В результате я был отпущен восвояси и измученный физически и нравственно вернулся в Тифлис. Так кончилась бездарная затея Керенского.
В памятный день 17-го июля 1914 года часов в 6 вечера к нам в каморку, где жил я с начальником команды, вбежал Ротмистр П. и с большим подъемом объявил, что получена телефонограмма о всеобщей мобилизации в России, что будет война с Австрией и одновременно со всем Тройственным Союзом... Отлично помню свое приподнятое радостное настроение в этот день. Война не казалась тогда чем-то ужасным, воображение рисовало скорей праздничные картины...
[Читать далее]Гренадеры встретили весть о мобилизации и о возможности войны довольно равнодушно...
…как это ни странно, большинство офицеров, считавшихся в мирное время выдающимися, не проявили себя таковыми во дни войны. К числу этой группы лиц нужно отнести в первую очередь нашего бывшего командира Подполковника Р. Еще в дороге он зашил свою шашку в защитный чехол… а снаряжение, т. е. все ремни, футляр бинокля, свисток и портупею выкрасил в защитный цвет. Мало того, он приказал всем офицерам последовать его примеру. Таковых нашлось только двое, так как остальные мотивировали свой отказ выкраситься той простой причиной, что форма и цвет ремней снаряжения Высочайше утверждены и не подлежат перекраске. Между собою офицеры подсмеивались над применением «баталионера» к местности и выражали сожаление, что он не выкрасил себе лицо и руки...
По пути следования, а особенно около Киева, стали попадаться большие партии пленных австрийцев и эшелоны наших раненых из-под Львова. Настроение у наших было праздничное, все были уверены в победе и даже скажу больше, наиболее ретивые из нас боялись опоздать к решительному сражению, так как всем хорошо было вдолблено нашими военными авторитетами, что современная война должна быть молниеносной и решительной по своим результатам. Я лично слепо верил этой теории и выступил на войну налегке, не запасшись абсолютно теплой одеждой и хорошей походной обувью, столь важной для пехотинца. После первого же боя с немцами я отказался от многих кабинетных истин, преподававшихся нам в военных училищах, в том числе и от теории молниеносности современных войн. В дороге разговоры вертелись преимущественно на темах: кто из нас будет счастливчиком и будет свидетелем победоносного окончания войны, или кто из старых офицеров уже побывавших на войне должен будет, по теории вероятности, отличиться и в эту войну, Насколько помню, мнения единогласно сходились на том, что самым боевым окажется командир 7-й роты Князь N., имевший Владимира за Японскую кампанию и уже теперь победоносно заломивший папаху. Мне кажется, лучшим ответом на мучивший нас в то время вопрос о боеспособности Капитана Князя N послужит полное умолчание о его имени на всем протяжении моих боевых воспоминаний.
Много говорилось о будущих георгиевских кавалерах и т. п. Я молчал, глубоко затаив мысль во что бы то ни стало получить хотя бы Анну 4-й ст. в первом же бою, ибо на большее количество боев рассчитывать не приходилось, так как по моим выкладкам война должна была кончиться в Берлине примерно через два месяца. Я даже несколько раз прикладывал масштабную линейку, измеряя расстояние до Берлина, и пытался перевести его на количество переходов.
Каким все это кажется теперь смешным и далеким.
…невольно как-то чувствовалась мощь русского духа, и в те моменты мы горды были сознанием, что мы русские.
/От себя: что-то напоминает, не правда ли?/
…
Я бодро шагал по пахоти, временами переводя дух, так как трудно было поспевать за главными силами, идущими по ровному шоссе. Противник нигде не показывался, невзирая на все усилия его отыскать.
Только потом оказалось, что немцы были где-то в 20-30 верстах, и то по слухам. Я утешал себя надеждой, что завтра наверно встретимся, но мои надежды ни завтра, ни послезавтра не оправдались. Случилось что-то совсем непонятное. Мы две недели колесили по Сувалкской губернии, нигде не находя противника. Временами вдали гудел бой, видно было зарево, но мы никак не могли войти в соприкосновение с противником.
На 15-й день изнурительного марша нас вновь остановили у Гродно. Организация походного движения возмущала всех офицеров до глубины души. Нас поднимали обыкновенно в 4 часа, полк выстраивался. Проходил час, два, три, мы все стояли и мокли под дождем. Как назло стояла дождливая осень. Наконец, часам к 8-ми получали приказание о выступлении. Куда мы шли - не знали, до ротных командиров включительно, хотя с уверенностью можно было сказать, что и штаб полка был осведомлен в этом направлении не лучше нас. Шли обыкновенно весь день... Когда начинало темнеть, нас останавливали около какой-нибудь деревни и опять чего то ждали. Стояли, ждали, мокли. Часов в 7 или 8 вечера отдавался приказ располагаться на ночлег, но хорошо если в этой деревне, а то два раза оказывалось, что мы должны ночевать в деревне, которую прошли часа два тому назад. Делать бывало нечего, поворачивали обратно, часам к 10 приходили на место, а в 4 часа нас подымали вновь. С тех пор прошло уже много лет, но я еще ясно переживаю всю бестолочь походного движения того времени, бесцельно выматывавшего нервы и понижавшего боеспособность частей. Обидно было сознавать, что управляют нами неумелые и незаботливые руки.
…
…раздалась команда ротного командира, князя Геловани: «Вперед». Команда прозвучала, как эхо, и сразу все зашевелилось...
Странным казалось одно - никакой задачи, никаких сведений о противнике, как будто никто из руководивших боем никогда не учил тактики и Высочайше утвержденного Полевого Устава. Привыкнув слепо повиноваться, мы двинулись вперед красивой длинной лентой, выравниваясь на ходу, как на параде…
По нашей цепи немцы открыли беглый огонь и над ротой стало рваться одновременно по 8 снарядов.
Рота не выдержала, без приказания залегла и открыла огонь по невидимому противнику. Ясно было, что такой огонь бесцелен и я попытался дать направление и прицел. Но из моей затеи ничего не вышло, так как я сам не слышал своего голоса. Пришлось обойти первое отделение и возбудить внимание каждого пинком ноги. Заниматься этим делом страшно не хотелось, ибо никогда в жизни я не испытывал такого желания лечь на землю, как в этот момент, ибо пули свистели и рыли землю и уже лилась кровь...
Наш командир батальона, П. Р., заболел от всех этих переживаний и эвакуировался раз навсегда. За этот бой наша 9-ая рота потеряла 38 человек. Из батальона выбыло из строя 5 офицеров, из коих двое были ранены, один контужен, а двое заболели на всю войну. К счастью четверо офицеров из 5-ти не представляли абсолютно никакой боевой ценности...
…
…мы шли по Восточной Пруссии, останавливаясь в прекрасных усадьбах, замках или чистеньких и маленьких деревнях. Ввиду того, что немцы бросили весь свой скарб, весь скот, всю птицу на произвол судьбы, поднялось мародерство. Пехота ничего не крала, ей было не до этого. Сегодня возьмешь, неси на себе, а завтра убьют, а потому все, что можно, пожирала, как саранча, била посуду, портреты Вильгельма, которых было массовое количество в каждом доме немца, а особенно доставалось зеркалам. Я до сих пор не могу объяснить себе страсти солдат к разрушению, обуревавшей их при виде отражения своей собственной физиономии в зеркале.
/От себя: но мы-то знаем, что такое поведение было присуще только большевицким солдатам после революции./
Была и другая, не менее оригинальная страсть. На второй или третий день путешествия по Восточной Пруссии, строя роту, я обратил внимание на то, что почти вся рота побросала свои фуражки, они были заменены Бог весть чем, тут были и фетровые шляпы, и меховые, и охотничьи, и дамские, и даже один армянин одел каску, а поверх ее башлык... Походные движения этого периода войны представляли невероятную деморализующую картину: каждая рота отмечала свой путь массой пуха и пера домашней птицы, которая щипалась на ходу. На штыках у солдат можно было видеть пронзенную свиную ляжку или утку. Никакие средства не помогали; даже подпрапорщики, эти блюстители законности и дисциплины, и те были бессильны, хотя каждый раз можно было наблюдать их благой порыв на несколько измененных профилях особенно упорных гренадер. Так обстояло дело у нас в пехоте. В артиллерии уже можно было видеть целую свинью на передке орудия, граммофоны, взятые для развлечения и т. п. Использовалась, так сказать, лошадиная тяга. Все же обозы, начиная с II разрядов, дивизионные, корпусные, лазареты, те уже брали все, что можно было увезти. Не хватало своих повозок, запрягали немецкие, лошадей же немцами было оставлено вдоволь. В обозах везлись пружинные кровати, зеркальные гардеробы, трюмо и даже нередко встречались пианино.
…долго еще можно было видеть, как за частями войск гнались гурты крупного породистого скота, взятого у немцев во время пребывания в Восточной Пруссии. 30 Октября наш 2-ой баталион вошел в только что занятый гор. Гольдап. До нас здесь побывали части 28 дивизии и казаки и разгромили все до одного магазина. Грустно было глядеть на этот маленький чистенький город в этот момент. Улицы были завялены выброшенными из магазинов товарами, оказавшимися не по вкусу солдатской душе. На одной улице я увидел, буквально, гору дамской обуви. Все это валялось в грязи, мокло под дождем и затаптывалось. Можно было видеть, как солдат тащил по пяти, шести кусков сукна. Куда он тащил и зачем - он и сам не знал, просто разбегались у всех глаза от возможности легко поживиться. Безобразие еще большее и даже опасное творилось на местном пивном заводе. Пивной завод был полон солдат всех частей и всех родов войск. Пиво тащили ведрами обыкновенными, ведрами брезентовыми, из которых поят лошадей, кастрюлями и вообще всякой посудой, способной елико возможно больше вместить. Часовые, стоявшие у ворот, были мертвецки пьяны от добровольных приношений выходивших. И разгул царил неописуемый. Порядок был наведен только тогда, когда пива не стало.
…
…мне были вручены четыре ручных гранаты с длинными деревянными ручками. Особенность этих ручных гранат та, что они должны при падении на землю обязательно упасть на колпачок, который имеет жало, направленное в капсюль гремучей ртути. Если падение произойдет не на колпачок, а на какое-либо другое место, то никакого взрыва не произойдет. Вторая особенность этих ручных гранат та, что они не наносили никакого поражения. Между прочим уже после описываемого случая этим гранатам производились испытания, в которых я тоже принимал участие и которые выяснили всю непригодность их для боя. Редкие из них падали на жало, несмотря на то, что к деревянным ручкам приделывались направляющие плоскости. Тут мне стало даже смешно, каким опасным и смертоносным оружием мне приказано было забросать немецкие окопы.
...
«Ну что, - спрашивал я часовых, - что-нибудь видишь?» - «Никак нет, Ваше Благородие, мы слушаем. А когда немец пущает ракету, то смотрим». К сожалению, мы пользовались немецким освещением, ибо своих ракет у нас не было.
...
Читая на другой день гренадерам телеграмму о победе под Сарыкамышом и разгроме Турецкой Армии, я понял, что нашему русскому солдату абсолютно не были известны ни причины, ни цели войны. Я постарался… удовлетворить их любопытство. По временам я читал на лицах многих ярко выраженное неудовольствие по поводу того, что желанный мир наступит нескоро. По их солдатскому разумению выходило: «подрались и довольно». Все остальное было темно, а самое главное неприятно, но несмотря на это, каждый, с мрачной решимостью, не отдавая себе отчета за что и почему, беспрекословно, как машина, исполнял приказания и безропотно умирал, как и сотни тысяч ему подобных, веря, что «от судьбы не уйдешь».
Только этим и можно объяснить те чудеса, которые проявила в «Великую войну» Русская Армия, насчитывавшая миллионы таких солдат.
…
…когда один из доблестных грузинцев, лечившийся в Царском Селе от ран… при обходе Государем лазарета имел счастье доложить о ходе… боя Государю, последний внимательно выслушал рассказчика, а потом, задумавшись, с какой-то особенной грустью произнес: «а для чего это нужно было?» Коротко, но сколько трагизма в этих словах. А сколько раз за войну этот вопрос своевременно надо было бы задать... и сколько жизней сохранено было бы этим вопросом...
…
Немцы занимали прекрасную позицию на возвышенностях, мы же по отношению к ним были внизу. Окопы немцев были обнесены проволочным заграждением и снабжены большим количеством пулеметов. Я до сих пор не могу понять, как можно взять позицию, обнесенную проволочным заграждением; защищаемую не деморализованными частями противника, обладающего превосходной артиллерией, снабженной неограниченным количеством снарядов. В то время как у нас снарядов было мало, ручных гранат не было совсем и пр. и пр. Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали еще лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы в качестве пленных. Потери в эти дни были колоссальны...
Бой продолжался три дня. Три дня наши части поднимались, расстреливались, ложились и мерзли. В полдень верхний слой земли оттаивал и превращался в грязь. Гренадеры пользовались случаем и руками сгребали оттаивавшую грязь и устраивали род закрытия. К вечеру замерзала грязь, а вместе с тем замерзали и мокрые шинели, обращаясь в грязную кору. Винтовки стрелять не могли, ибо облепившая их со всех сторон грязь замерзала и винтовки обращались в дубины. Три наши баталиона… тоже шли в атаку и старались своими телами прорвать проволочные заграждения и легли почти целиком. Наш 2 баталион, к счастью, до конца оставался в резерве и в результате боя единственно, что сохранилось от дивизии, это 2-ой баталион... Все, что накапливалось и собиралось на Бзуре, было бесполезно и преступно растрачено под Праснышем за три дня...
Трудно описать ту картину, которую представляло поле боя. Я не говорю уже о количестве трупов, валявшихся всюду, мне невольно бросился в глаза ужасный по своему трагизму внешний облик этих трупов. Каждому приходилось видеть убитую крысу, выброшенную на грязную улицу. Крыса эта, пролежав некоторое время на улице, сама обращалась в комок грязи и только, случайно задевая ее ногой, можно было распознать в ней бывшую крысу. Буквально то же самое представляли лежавшие на поле боя бывшие люди. Многие из них, корчась в предсмертных муках, сплошь облепились грязью, которая покрывала собой и всю одежду, мокрую насквозь, и руки и лицо. К вечеру все обледеневало и примерзало, и трудно было в сумерках отличить такой труп от кома грязи или камня...
В такой обстановке, лежа, ибо окопов не было, мы провели два дня. Помимо всего этого немцы обстреливали нас тяжелой шрапнелью, которая, разрываясь, окутывала нас дымом желтовато-зеленого гнойного цвета. После каждой очереди таких снарядов вдоль линии расположения роты раздавались жалобные стоны и просьбы прислать санитара. Санитары роты на четвереньках ползли к раненому и делали необходимые перевязки... Раненые, будучи примитивно перевязаны, должны были лежать на месте до вечера, ибо вынести их не было никакой возможности.
…
Немцы в этот день не стреляли. Гренадеры обрадовались возможности погреться на солнце и повылезали из окопов. К моему великому изумлению на многих штыках появились белые тряпки, которыми размахивали из наших окопов. Я тотчас передал об этом безобразии командовавшему II баталионом капитану Сабелю и ровно через пять минут ни одного человека уже не было видно.
Примерно в это же самое время произошла такая сцена. Из немецких окопов вышли парламентеры с белым флагом и направились к нашему расположению и вышли на 14 или на 16 роту. Их было двое, офицер и унтер-офицер. Наши по ним не стреляли, а подпустили к окопам и приказали остановиться. Не знаю, почему это так произошло; я помню, что был приказ не принимать никаких парламентеров. Тем не менее парламентерам завязали глаза и повели их в штаб полка. Штаб полка запросил штаб дивизии, оттуда приказали доставить их в штаб дивизии, то же повторилось и в штабе корпуса и в результате парламентеры отпущены не были.
…
…мы шли по Галиции. Я имел возможность наблюдать новую незнакомую мне страну и делать соответствующие выводы, сравнивая их с уже пройденными и изученными. В отношении чисто внешнего вида галицийских сел, городов и их культуры я присоединяюсь к мнению своих гренадер. Здесь все было похоже на нашу Россию, ничего резко бросающегося в глаза в лучшую сторону я не заметил. Единственно, что мне понравилось, это способ плетения соломенных крыш.
…
…мы шли по ровному полю... Вот мы подошли уже к самым окопам. Вдруг за спиной у меня раздалось зловещее шипенье, а затем и оглушительный взрыв. Я был сбит с ног и упал в какую-то яму, причем на меня грузно навалились еще какие-то тела... Оказалось, что во 2-ом взводе у одного гренадера сорвалась граната, которую он привязал за кольцо к поясу. Каким-то чудом он остался цел, но 11 человек было ранено, причем один во время паники наскочил на чей-то штык.
…
Командиру 3 взвода перебило руку выше локтя, так что рука висела на куске кожи. Он вынул перочинный нож и отрезал руку сам. После этого попросил закурить и дал себя понести на перевязочный пункт.
…
…происходила экзекуция - пороли кашевара и возницу одной из ротных кухонь. Причиной же к ней послужил забавный эпизод. Накануне, когда мы устраивали себе позицию в лесу, командир полка возвращался после обхода позиции в штаб полка. В лесу он поравнялся с какой-то темной фигурой. Фигура, не узнав командира, приняла его за обыкновенного гренадера и разговорилась.
«Ну, и жарко было вечерась», - говорила фигура. «Где», - спросил командир. «Да вот когда вчерась мы ехали с кухней… Я и говорю кашевару: не выбраться нам с кухней. Давай утекнем. Взяли мы с ним обрезали постромки, сели на коней и давай Бог ноги». - «А кухня как же?» - поинтересовался командир. «А кухню бросили. Ну ее к лешему. Он ее за антиллерию принимаетъ».
Велико было изумление доверчивого рассказчика, когда он увидел, кто был его слушателем. Утром и кашевару и вознице всыпали по 20 плетей.
...
…произошел трагикомический случай На секрет 7-ой роты внезапно наскочил немецкий дозор из двух человек. Наших тоже было двое. Когда те и другие распознали друг друга, то обменялись несколькими выстрелами и бросились бежать - каждый к себе. Командир 7-ой роты, прапорщ. Борисов, допросив «дозорных» и узнав, как было дело, погнал их обратно. Через несколько минут секрет вернулся и привел раненого немца, который сильно стонал. Его осмотрели и увидели, что он ранен в руку. Перемазали и отправили в тыл. Наутро командир баталиона узнает, что его не уведомили о том, что взят был пленный, и, страшно раздраженный, приказывает пленного вернуть. Навели справки. Оказывается, пленный умер, не дойдя до штаба полка. Допросили водивших его. Все удивлялись, отчего мог раненый в руку так скоро умереть. Вскоре все выяснилось. Оказывается, несчастный немец был ранен не только в руку, но и в живот.
...
10-го июня вечером, обойдя роту и отдав все нужные приказания, я лег и крепко заснул. …вдруг проснулся от невероятной стрельбы. Был какой-то ад. Минуту я не мог сообразить, что происходит. Сначала я решил, что немцы нас атакуют, но тотчас отбросил это предположение, ибо со стороны немецких окопов несся над нами рой пуль. В то же время моя и все соседние роты поддерживали самый отчаянный огонь. Артиллерия и той и другой стороны свирепствовала вовсю. Я бросился в ближайший окоп и увидел такую картину: часть людей, прижавшись к передней отлогости окопа спиной и, держа винтовки у левого плеча так, что дула их приходились над бруствером, учащенно палили в звездное небо. Другая же часть стреляла в бойницы, не отдавая себе отчета куда и зачем. Я пробовал кричать, ничего не помогало. Голоса моего никто не слышал, а в темноте и в панике никто не признавал ротного командира. По счастью я захватил свою палку и начал ею лупить обалдевших гренадер. Только когда я лично обошел, таким образом, всю роту, стрельба умолкла. Постепенно стрельба стала затихать по всему фронту. Штабы недоумевали. Посыпались запросы. Никто ничего не мог понять. Но результат этой панической стрельбы оказался для нашего полка плачевным. Вышедшая с вечера за проволочное заграждение наша команда разведчиков, в составе 17 гренадер с фельдфебелем Науменко, была вся перебита. Ни один человек не остался в живых... У меня в роте тоже оказалось несколько убитых шальными пулями.
…
«Ну, как, ничего не слышно, Ваше Благородие, скоро будет замиренье», интересовались солдаты, и глаза их пытливо всматривались в меня. «Какое же может быть замиренье», ответил я, «когда немец вишь куда забрался, десять губерний у нас занял. Вот теперь, когда будет у нас много снарядов и пушек, погоним его, очистим нашу землю, тогда еще можно будет думать о мире. А сейчас не думайте об этом». «И не будет конца краю, кажись, этой войне», говорили гренадеры, «только народ гибнет напрасно».
…
…в штаб баталиона прибыл комиссар всех ударных баталионов пр. Иткин. Последний к счастью оказался сторонником решительных мер и уже вечером того же дня, получив тревожные сведения о массовом движении дезертиров по шоссе «Гусятин - Проскуров» и ввиду восстановления смертной казни за воинские преступления, решено было применить эту меру для отрезвления окончательно вышедших из повиновения бывших солдат.
Огромная толпа дезертиров в 500 с лишним человек, везшая с собой арестованных офицеров, была остановлена юнкерами недалеко от Проскурова; после короткого опроса дезертирами был выдан главный агитатор, который там же и был расстрелян.
Через день после этого, по приказанию целого совещания из комиссаров, мне пришлось вновь принять участие в экзекуции над двумя рабочими Военно-дорожного отряда, нанесшими оскорбления действием своим начальникам и отказавшимся подчиняться приказаниям начальства. На этот раз мне назвали две фамилии рабочих, которых нужно было расстрелять. Они были найдены и на месте расстреляны. Таким образом пострадало всего три человека…
Но вокруг этих злосчастных расстрелов поднялась целая буча. Полетели телеграммы всем, всем, всем и все как полагается.
...мне пришлось несколько дней возиться с отголосками июльских репрессий, давая показания комиссариатам и следователям. В результате я был отпущен восвояси и измученный физически и нравственно вернулся в Тифлис. Так кончилась бездарная затея Керенского.