Павел Рассказов и другие о пребывании во французской тюрьме в качестве заложников
Из книги Павла Петровича Рассказова «Записки заключённого».
Время уже подходило к обеду, как вдруг открылась дверь и старший надзиратель сказал:
- А ну-ка собирай вещи да выходи.
Наскоро связав свои вещи, мы вышли...
Из ворот тюрьмы мимо нас прошел в контору какой-то прилично одетый буржуа в котелке. Минут через десять он вышел на крыльцо в сопровождении начальника тюрьмы и по списку проверил нас. Это был французский консул и хотя он не заявил нам о нашей отправке, но больше сомневаться уже не приходилось, что нас передают в распоряжение французских властей...
[Читать далее]Состав заключенных, взятых французами в качестве заложников, не может не интересовать читателя.
Из двадцати девяти человек семнадцать были приговорены военными белогвардейскими судами к каторжным работам, причем четыре человека были осуждены на бессрочную каторгу и тринадцать на сроки от четырех до двадцати лет. Из остальных двенадцати человек трое были приговорены к ссылке на поселение и девять не судились и до момента отправки из Архангельска считались подследственными арестантами.
Приговором в каторгу одних, и арестом других послужили обвинения в том, что шесть человек состояли в рядах Красной Армии, один был членом Губернского Исполнительного Комитета Советов, один - Губернским комиссаром, четыре - членами городских и уездных советов, один - председателем Профессиональной организации, один - председателем областного советского экономического учреждения, один - членом коллегии одного из народных Комиссариатов, трое служили по вольному найму в Советских учреждениях, шесть - будучи мобилизованными белогвардейцами в контрреволюционные банды, вели агитацию против их власти и пять - за содействие советской власти и заговоры против власти авантюристов.
Любопытно отметить, что все шесть человек, служившие в Красной Армии, были взяты белогвардейцами в плен, и хотя они являлись пленными, их все-таки правительство авантюристов предало военному суду, которым они были приговорены к смертной казни, замененной каторжными работами. Впрочем подобные случаи не были исключением и сотни людей были расстреляны по обвинению «в измене родине».
…
Долго шли мы по узким, кривым улицам... Куда нас вели, мы не знали. Одни, наиболее пессимистически относящиеся к «республиканскому» строю Франции, предполагали, что нас ведут в тюрьму; другие же не допускали мысли, что нас, не совершивших никакого преступления перед Францией и являющихся не то пленными, не то заложниками, запрут в тюремные стены.
- Отель вам отведут, - острили пессимисты над теми, кто все еще верил в какие-то химерные права и законы, такие красивые на бумаге и безобразные и жестокие в жизни. Во время нашего этапа… мы вторично столкнулись с яркими проявлениями французской «культуры и цивилизации». Некто П. обратился с каким-то вопросом к своему соседу... Услышав, что П. что-то говорит, офицер… схватил свою шашку и плашмя ударил ею П. по спине, а его коллега по оружию, присоединившийся к нам на вокзале, чтобы не уступать «в усердии» от своего собрата, сорвал с головы П. фуражку и заставил его минут десять идти с непокрытой головой. Эти выходки офицеров «свободной» страны были настолько неожиданны, что мы не знали, смеяться ли над чрезмерной глупостью этих идиотов или возмущаться гнусностью их поступка.
Наконец, наш конвой замедлил шаг и перед нами выросло мрачное, громадное, четырехэтажное здание...
- С прибытием. Отель «Prison», самый настоящий, заграничный, острит кто-то в толпе...
Мы без всякой задержки вошли в гостеприимно-раскрытые ворота тюрьмы...
Когда на следующий день я проснулся, ярко светило солнце...
Прошло с час; по примеру русских тюрем, я ожидал, что принесут утренний чай... Наконец, с треском открылась и моя форточка, чья-то невидимая рука просунула маленькую железную миску и форточка снова захлопнулась. Миска до невозможности была грязна и, по-видимому, ее не мыли с того дня, когда она была выпущена с фабрики. В ней наполовину было налито мутной воды, что составляло стакана два и торчала еще более грязная ложка, какого-то допотопного образца. Металл весь уже почернел, был помят, черешок ложки был сломан и его заменяла привязанная тонкой веревкой палочка. В этой веревке скопилась такая масса грязи, что я, не веря своим глазам, увидел там копошащихся белых червей. Выбросив ложку из миски, поборов отвращение, я попробовал пить эти помои через край, но вид их был слишком отвратителен. Несмотря на то, что в течение уже суток нам совершенно не давали есть, я не мог смотреть на эту бурду и вылил ее в раковину водопровода, причем кроме мутной воды, обнаружил в миске только небольшой листок капусты.
Должно быть, эта вода дается вместо чая, - подумал я и съев пайку хлеба, стал ожидать обеда. Но ждать пришлось слишком долго, да и дали опять стакана два воды и со дна миски я извлек ложкой два-три зерна риса. Это оказывается был уже ужин. Такого содержания заключенных, признаться, мы не ожидали, но в течение четырехмесячного пребывания в Реннской тюрьме каждый день два раза давали эту мутную воду и то в недостаточном количестве, предоставляя недостающую воду пить непосредственно из водопроводного крана и только два раза в неделю, по воскресеньям и четвергам, выдавали по маленькому кусочку, мяса, грамм в 75.
...
М. Кузнецов:
Камеры за наше пребывание в зимнее время… никогда не отапливались и не освещались...
Внизу под землей имеется несколько этажей - казематов, ужасно сырых, где царствует вечный мрак (это известно со слов т. Горохова В. А., который был туда посажен за нарушение тюремных правил, за выкрики, когда он шел на прогулку и призывал объявить голодовку. За это т. Горохова заковали в кандалы, надели наручники и посадили в подземелье, где он просидел восемь суток; за это время у него пошла кровь из рук и ног от кандал и наручников и из носа и рта от ужасной сырости, да вдобавок еще избили перед тем, как посадить в подземелье).
...
«Записки заключенного» П. Рассказова обрываются на впечатлениях первого дня пребывания автора в Реннской тюрьме. Чтобы ярче осветить картину кошмарных физических и нравственных пыток, какие были созданы «культурными и гуманными» французами для русских заложников, приведем слова других заключенных, разделявших вместе с П. Рассказовым страдания французского плена.
О наружном виде Реннской тюрьмы т. Кузнецов М. пишет:
«Подходя к французской тюрьме, вы никогда не скажете, что это тюрьма, а предположите, что это гостиница, фабрика или что-либо в этом роде. Но когда зайдете внутрь тюрьмы, тогда вы убедитесь, что это действительно тюрьма и такой тюрьмы в бывшей царской России не найти, а можно только встретить в «цивилизованных-культурных» странах, как например, Франция.
…более всего меня поразила имеющаяся над воротами вывеска с излюбленной надписью, которой любит щеголять французское правительство - словами «Libertes. Egalites. Fraternites». (Свобода, равенство, братство).
Про одиночки, в которых томились реннские узники, т. Гладышев В., пишет: «Это была маленькая узенькая камера три шага в ширину и пять в длину с маленьким окошечком под потолком. Потолок был сводчатый. В окно виднелся край крыши, кусочек неба и больше ничего. В камере направо от двери в стене был кран с холодной водой и железная кровать. Налево подобие стола - откидная доска у стены и грубый тяжелый стул на железной цепи. Вот и все убранство».
т. Блохин П. пишет: «Чтобы согреться, пришлось бегать по сырому полу одиночки размером в 3½ шага шириной и 4 длиной. В одиночке имелась железная койка, прикованная к стене, и одеяло, столик и стул, тоже прикованные к стене, резервуар с водопроводом, парашка в стене и маленькое окно под потолком. Отопления всю зиму не было никакого. Стены в одиночке от сырости были всегда мокрые. Днем койку закрывали к стене на замок».
Питание заключенных вполне гармонировало с мрачными каменными мешками, в которых томились заключенные. По свидетельству П. Блохина, утром надзиратель подавал кусок хлеба с бульоном и вечером чечевицу. Кипяченой воды совсем не давали.
т. Киткин пишет: «самое трудное и самое тяжелое было для меня в этой одиночке - это недостаток пищи и холод. Не давали кипятку, держали только на холодной воде. Давали 400 грамм хлеба и суп - только что заметно из мяса, а самого мяса не давали. В четверг и воскресенье давали по маленькому кусочку».
В воспоминаниях В. Гладышева читаем: «приблизительно в полдень снова открылось окошечко в двери и в него был просунут грязный оловянный бачок с какой-то мутной жидкостью и с грязной же ложкой. На жидкости плавало несколько капель жира и масла и больше ничего».
У т. Варакина читаем: «Подали завтрак и что же оказалось. Завтрак вполне соответствовал чаю, т. к. в миске была исключительно вода, если не считать трех кусочков картофеля; кроме того, когда было принесено утром верхнее платье, то одновременно было дано 600 грамм полубелого хлеба. Около 4-х часов вторично подали кушать. Это был и ужин - жиденькие черные бобы. Я еще не потерял надежды, что вечером будет кофе или чай, но увы - ожидания не оправдались. Пришлось припадать к крану, который снабжал в изобилии».
Таково было питание русских заложников в тюрьме «свободной Франции». Как ни скудна была пища в Архангельской губернской тюрьме во времена интервенции, но даже и здесь заключенным давали чай. Как ни ужасен был режим Мудьюжской каторжной тюрьмы белых, но даже и там заключенные могли курить. А «просвещенные» французы с извращенною жестокостью отняли у заключенных последние маленькие радости тюремной жизни - чай и табак.
Томительно-долгие дни без чаю, без табаку, без книг и газет, без работы, бесконечные ночи без огня в сырых каменных мешках, где раздетые донага заключенные тряслись от холода под ветхими одеялами - такова была жизнь русских заложников в республиканской тюрьме, над воротами которой стояло: «Свобода, равенство и братство».
«Никаких книг и газет читать не разрешали - говорит т. Блохин: «это без изменений продолжалось каждый день, вплоть до конца нашего пребывания в этой тюрьме. Полагались прогулки по 15 минут в маленьких каменных клетках. На время прогулок выдавали верхнюю одежду, которую затем отбирали обратно. Белья не меняли. Бани и ванны не видели. Друг от друга были изолированы».
В. Гладышев пишет: «скука была ужасная, неизвестность в будущем тяготила и угнетала дух. Холод, голод, темнота, одиночество, полное молчание, отсутствие горячей пищи, чая, книг, табаку делали пребывание в сырой камере невыносимым, полное бездействие расстраивало нервы».
Каково же было отношение тюремного персонала к заключенным? А вот каково:
«Вдруг загремел замок, открылась дверь и в мою камеру вошли два солдата и арестант-слуга, разносящий жидкость. Один фараон взял бачок и вылил его содержимое в раковину под краном, а другой, увидев, что кровать у меня не поднята, с гневом поднял ее и прикрепил к стене, а затем они ушли» - так пишет В. Гладышев. Далее у него же читаем:
«Солдаты ходили под окнами камер. Раз, заметив меня в окне, воин культурной Франции показал мне кулак, а потом навел на меня винтовку...»
Когда В. Гладышев, томясь бездельем, нарисовал на стене камеры несколько рисунков, в камеру вошли надзиратели и «главный фараон стал громко кричать на меня, показывая, что мне свяжут руки, если я еще буду делать подобное».
Раз на прогулке В. Гладышев попросил у конвойного солдата окурок сигареты, валявшийся на земле.
«На мою просьбу солдат злобно рассмеялся и сделал циничный жест, показав рукою на свой половой член, а сигарету растоптал ногою»...
В воспоминаниях Варакина находим: «через окно двери мне видно, как посещает больного доктор: начинает слушать, не раздевая больного и кладет ко груди полотенце». Очевидно, медицинская помощь для заключенных существовала лишь на бумаге и врач осматривал больного лишь для виду.
Высшая администрация тюрьмы появлялась в тюрьме редко, и пользы от ее посещений не было никакой: молча выслушивали заявления заключенных и молча уходили. И только. Так продолжалось месяца два.
Но всякому терпению бывает конец. Не вынесли и русские заложники всех пыток и мытарств французского плена и 9 декабря 1919 года объявили голодовку... На второй день голодовки начальник тюрьмы в сопровождении переводчика обошел все камеры и объявил, что префект города выехал в Париж для доклада о голодовке русских заложников и их требованиях. В ожидании же его приезда, который, наверное, принесет заключенным улучшение их положения, голодовку следует отменить... Поверив начальнику тюрьмы, заложники прекратили голодовку. Но прошла неделя, другая - никакого ответа на требования заложников не было. …Горохов, возвращаясь с прогулки, крикнул в коридоре: «товарищи, голодовка возобновляется». За эти слова его тотчас же посадили в тюремный карцер... Снова потянулись убийственно-мучительные дни голодной тоскливой жизни. Прошло месяца два. И вдруг случилось событие, о котором В. Гладышев так пишет в своих воспоминаниях: «Совершенно неожиданно днем 13 февраля 1920 г. всем нам в камеры принесли весь наш «багаж» и сапоги, отобранные при вступлении в тюрьму. Радости моей не было предела. От волнения я не мог уснуть в последнюю ночь, все время ходил в своих сапогах, бросив противные французские туфли, садился на койку и пел любимые песни. И в самую полночь по всему корпусу тюрьмы, занятому русскими заложниками, начали со стуком открываться двери камер. Открылась настежь и моя дверь. Я вышел в коридор и увидел своих товарищей, тоже одетых и с багажом. Многие из них плакали от радости и обнимались, впервые увидев друг друга после четырех с половиной месяцев заключения в одиночках. Нас, теперь уже не связанных веревкой, вывели из тюрьмы, привели на вокзал, посадили в вагон и быстро повезли... Я некоторых товарищей не узнавал: они, подобно мне, тоже обросли бородами и страшно исхудали; двое из них… даже сошли с ума от ужасов французских одиночек… а третий… рассказывал, что если бы ему еще пришлось просидеть с неделю, то он с отчаяния удавился бы: уже приготовил веревку, оторвав кромку от простыни и скрутив ее в крепкий шнурок...
Из Марселя… заложники были отправлены в Константинополь, где около двух месяцев они просидели в концентрационном лагере, пока велись переговоры французского правительства с Советскою властью об обмене военнопленных. Вместе с заложниками в лагере содержались и русские эмигранты, выселенные вместе с их семействами из Франции за неблагонадежность.
Время уже подходило к обеду, как вдруг открылась дверь и старший надзиратель сказал:
- А ну-ка собирай вещи да выходи.
Наскоро связав свои вещи, мы вышли...
Из ворот тюрьмы мимо нас прошел в контору какой-то прилично одетый буржуа в котелке. Минут через десять он вышел на крыльцо в сопровождении начальника тюрьмы и по списку проверил нас. Это был французский консул и хотя он не заявил нам о нашей отправке, но больше сомневаться уже не приходилось, что нас передают в распоряжение французских властей...
[Читать далее]Состав заключенных, взятых французами в качестве заложников, не может не интересовать читателя.
Из двадцати девяти человек семнадцать были приговорены военными белогвардейскими судами к каторжным работам, причем четыре человека были осуждены на бессрочную каторгу и тринадцать на сроки от четырех до двадцати лет. Из остальных двенадцати человек трое были приговорены к ссылке на поселение и девять не судились и до момента отправки из Архангельска считались подследственными арестантами.
Приговором в каторгу одних, и арестом других послужили обвинения в том, что шесть человек состояли в рядах Красной Армии, один был членом Губернского Исполнительного Комитета Советов, один - Губернским комиссаром, четыре - членами городских и уездных советов, один - председателем Профессиональной организации, один - председателем областного советского экономического учреждения, один - членом коллегии одного из народных Комиссариатов, трое служили по вольному найму в Советских учреждениях, шесть - будучи мобилизованными белогвардейцами в контрреволюционные банды, вели агитацию против их власти и пять - за содействие советской власти и заговоры против власти авантюристов.
Любопытно отметить, что все шесть человек, служившие в Красной Армии, были взяты белогвардейцами в плен, и хотя они являлись пленными, их все-таки правительство авантюристов предало военному суду, которым они были приговорены к смертной казни, замененной каторжными работами. Впрочем подобные случаи не были исключением и сотни людей были расстреляны по обвинению «в измене родине».
…
Долго шли мы по узким, кривым улицам... Куда нас вели, мы не знали. Одни, наиболее пессимистически относящиеся к «республиканскому» строю Франции, предполагали, что нас ведут в тюрьму; другие же не допускали мысли, что нас, не совершивших никакого преступления перед Францией и являющихся не то пленными, не то заложниками, запрут в тюремные стены.
- Отель вам отведут, - острили пессимисты над теми, кто все еще верил в какие-то химерные права и законы, такие красивые на бумаге и безобразные и жестокие в жизни. Во время нашего этапа… мы вторично столкнулись с яркими проявлениями французской «культуры и цивилизации». Некто П. обратился с каким-то вопросом к своему соседу... Услышав, что П. что-то говорит, офицер… схватил свою шашку и плашмя ударил ею П. по спине, а его коллега по оружию, присоединившийся к нам на вокзале, чтобы не уступать «в усердии» от своего собрата, сорвал с головы П. фуражку и заставил его минут десять идти с непокрытой головой. Эти выходки офицеров «свободной» страны были настолько неожиданны, что мы не знали, смеяться ли над чрезмерной глупостью этих идиотов или возмущаться гнусностью их поступка.
Наконец, наш конвой замедлил шаг и перед нами выросло мрачное, громадное, четырехэтажное здание...
- С прибытием. Отель «Prison», самый настоящий, заграничный, острит кто-то в толпе...
Мы без всякой задержки вошли в гостеприимно-раскрытые ворота тюрьмы...
Когда на следующий день я проснулся, ярко светило солнце...
Прошло с час; по примеру русских тюрем, я ожидал, что принесут утренний чай... Наконец, с треском открылась и моя форточка, чья-то невидимая рука просунула маленькую железную миску и форточка снова захлопнулась. Миска до невозможности была грязна и, по-видимому, ее не мыли с того дня, когда она была выпущена с фабрики. В ней наполовину было налито мутной воды, что составляло стакана два и торчала еще более грязная ложка, какого-то допотопного образца. Металл весь уже почернел, был помят, черешок ложки был сломан и его заменяла привязанная тонкой веревкой палочка. В этой веревке скопилась такая масса грязи, что я, не веря своим глазам, увидел там копошащихся белых червей. Выбросив ложку из миски, поборов отвращение, я попробовал пить эти помои через край, но вид их был слишком отвратителен. Несмотря на то, что в течение уже суток нам совершенно не давали есть, я не мог смотреть на эту бурду и вылил ее в раковину водопровода, причем кроме мутной воды, обнаружил в миске только небольшой листок капусты.
Должно быть, эта вода дается вместо чая, - подумал я и съев пайку хлеба, стал ожидать обеда. Но ждать пришлось слишком долго, да и дали опять стакана два воды и со дна миски я извлек ложкой два-три зерна риса. Это оказывается был уже ужин. Такого содержания заключенных, признаться, мы не ожидали, но в течение четырехмесячного пребывания в Реннской тюрьме каждый день два раза давали эту мутную воду и то в недостаточном количестве, предоставляя недостающую воду пить непосредственно из водопроводного крана и только два раза в неделю, по воскресеньям и четвергам, выдавали по маленькому кусочку, мяса, грамм в 75.
...
М. Кузнецов:
Камеры за наше пребывание в зимнее время… никогда не отапливались и не освещались...
Внизу под землей имеется несколько этажей - казематов, ужасно сырых, где царствует вечный мрак (это известно со слов т. Горохова В. А., который был туда посажен за нарушение тюремных правил, за выкрики, когда он шел на прогулку и призывал объявить голодовку. За это т. Горохова заковали в кандалы, надели наручники и посадили в подземелье, где он просидел восемь суток; за это время у него пошла кровь из рук и ног от кандал и наручников и из носа и рта от ужасной сырости, да вдобавок еще избили перед тем, как посадить в подземелье).
...
«Записки заключенного» П. Рассказова обрываются на впечатлениях первого дня пребывания автора в Реннской тюрьме. Чтобы ярче осветить картину кошмарных физических и нравственных пыток, какие были созданы «культурными и гуманными» французами для русских заложников, приведем слова других заключенных, разделявших вместе с П. Рассказовым страдания французского плена.
О наружном виде Реннской тюрьмы т. Кузнецов М. пишет:
«Подходя к французской тюрьме, вы никогда не скажете, что это тюрьма, а предположите, что это гостиница, фабрика или что-либо в этом роде. Но когда зайдете внутрь тюрьмы, тогда вы убедитесь, что это действительно тюрьма и такой тюрьмы в бывшей царской России не найти, а можно только встретить в «цивилизованных-культурных» странах, как например, Франция.
…более всего меня поразила имеющаяся над воротами вывеска с излюбленной надписью, которой любит щеголять французское правительство - словами «Libertes. Egalites. Fraternites». (Свобода, равенство, братство).
Про одиночки, в которых томились реннские узники, т. Гладышев В., пишет: «Это была маленькая узенькая камера три шага в ширину и пять в длину с маленьким окошечком под потолком. Потолок был сводчатый. В окно виднелся край крыши, кусочек неба и больше ничего. В камере направо от двери в стене был кран с холодной водой и железная кровать. Налево подобие стола - откидная доска у стены и грубый тяжелый стул на железной цепи. Вот и все убранство».
т. Блохин П. пишет: «Чтобы согреться, пришлось бегать по сырому полу одиночки размером в 3½ шага шириной и 4 длиной. В одиночке имелась железная койка, прикованная к стене, и одеяло, столик и стул, тоже прикованные к стене, резервуар с водопроводом, парашка в стене и маленькое окно под потолком. Отопления всю зиму не было никакого. Стены в одиночке от сырости были всегда мокрые. Днем койку закрывали к стене на замок».
Питание заключенных вполне гармонировало с мрачными каменными мешками, в которых томились заключенные. По свидетельству П. Блохина, утром надзиратель подавал кусок хлеба с бульоном и вечером чечевицу. Кипяченой воды совсем не давали.
т. Киткин пишет: «самое трудное и самое тяжелое было для меня в этой одиночке - это недостаток пищи и холод. Не давали кипятку, держали только на холодной воде. Давали 400 грамм хлеба и суп - только что заметно из мяса, а самого мяса не давали. В четверг и воскресенье давали по маленькому кусочку».
В воспоминаниях В. Гладышева читаем: «приблизительно в полдень снова открылось окошечко в двери и в него был просунут грязный оловянный бачок с какой-то мутной жидкостью и с грязной же ложкой. На жидкости плавало несколько капель жира и масла и больше ничего».
У т. Варакина читаем: «Подали завтрак и что же оказалось. Завтрак вполне соответствовал чаю, т. к. в миске была исключительно вода, если не считать трех кусочков картофеля; кроме того, когда было принесено утром верхнее платье, то одновременно было дано 600 грамм полубелого хлеба. Около 4-х часов вторично подали кушать. Это был и ужин - жиденькие черные бобы. Я еще не потерял надежды, что вечером будет кофе или чай, но увы - ожидания не оправдались. Пришлось припадать к крану, который снабжал в изобилии».
Таково было питание русских заложников в тюрьме «свободной Франции». Как ни скудна была пища в Архангельской губернской тюрьме во времена интервенции, но даже и здесь заключенным давали чай. Как ни ужасен был режим Мудьюжской каторжной тюрьмы белых, но даже и там заключенные могли курить. А «просвещенные» французы с извращенною жестокостью отняли у заключенных последние маленькие радости тюремной жизни - чай и табак.
Томительно-долгие дни без чаю, без табаку, без книг и газет, без работы, бесконечные ночи без огня в сырых каменных мешках, где раздетые донага заключенные тряслись от холода под ветхими одеялами - такова была жизнь русских заложников в республиканской тюрьме, над воротами которой стояло: «Свобода, равенство и братство».
«Никаких книг и газет читать не разрешали - говорит т. Блохин: «это без изменений продолжалось каждый день, вплоть до конца нашего пребывания в этой тюрьме. Полагались прогулки по 15 минут в маленьких каменных клетках. На время прогулок выдавали верхнюю одежду, которую затем отбирали обратно. Белья не меняли. Бани и ванны не видели. Друг от друга были изолированы».
В. Гладышев пишет: «скука была ужасная, неизвестность в будущем тяготила и угнетала дух. Холод, голод, темнота, одиночество, полное молчание, отсутствие горячей пищи, чая, книг, табаку делали пребывание в сырой камере невыносимым, полное бездействие расстраивало нервы».
Каково же было отношение тюремного персонала к заключенным? А вот каково:
«Вдруг загремел замок, открылась дверь и в мою камеру вошли два солдата и арестант-слуга, разносящий жидкость. Один фараон взял бачок и вылил его содержимое в раковину под краном, а другой, увидев, что кровать у меня не поднята, с гневом поднял ее и прикрепил к стене, а затем они ушли» - так пишет В. Гладышев. Далее у него же читаем:
«Солдаты ходили под окнами камер. Раз, заметив меня в окне, воин культурной Франции показал мне кулак, а потом навел на меня винтовку...»
Когда В. Гладышев, томясь бездельем, нарисовал на стене камеры несколько рисунков, в камеру вошли надзиратели и «главный фараон стал громко кричать на меня, показывая, что мне свяжут руки, если я еще буду делать подобное».
Раз на прогулке В. Гладышев попросил у конвойного солдата окурок сигареты, валявшийся на земле.
«На мою просьбу солдат злобно рассмеялся и сделал циничный жест, показав рукою на свой половой член, а сигарету растоптал ногою»...
В воспоминаниях Варакина находим: «через окно двери мне видно, как посещает больного доктор: начинает слушать, не раздевая больного и кладет ко груди полотенце». Очевидно, медицинская помощь для заключенных существовала лишь на бумаге и врач осматривал больного лишь для виду.
Высшая администрация тюрьмы появлялась в тюрьме редко, и пользы от ее посещений не было никакой: молча выслушивали заявления заключенных и молча уходили. И только. Так продолжалось месяца два.
Но всякому терпению бывает конец. Не вынесли и русские заложники всех пыток и мытарств французского плена и 9 декабря 1919 года объявили голодовку... На второй день голодовки начальник тюрьмы в сопровождении переводчика обошел все камеры и объявил, что префект города выехал в Париж для доклада о голодовке русских заложников и их требованиях. В ожидании же его приезда, который, наверное, принесет заключенным улучшение их положения, голодовку следует отменить... Поверив начальнику тюрьмы, заложники прекратили голодовку. Но прошла неделя, другая - никакого ответа на требования заложников не было. …Горохов, возвращаясь с прогулки, крикнул в коридоре: «товарищи, голодовка возобновляется». За эти слова его тотчас же посадили в тюремный карцер... Снова потянулись убийственно-мучительные дни голодной тоскливой жизни. Прошло месяца два. И вдруг случилось событие, о котором В. Гладышев так пишет в своих воспоминаниях: «Совершенно неожиданно днем 13 февраля 1920 г. всем нам в камеры принесли весь наш «багаж» и сапоги, отобранные при вступлении в тюрьму. Радости моей не было предела. От волнения я не мог уснуть в последнюю ночь, все время ходил в своих сапогах, бросив противные французские туфли, садился на койку и пел любимые песни. И в самую полночь по всему корпусу тюрьмы, занятому русскими заложниками, начали со стуком открываться двери камер. Открылась настежь и моя дверь. Я вышел в коридор и увидел своих товарищей, тоже одетых и с багажом. Многие из них плакали от радости и обнимались, впервые увидев друг друга после четырех с половиной месяцев заключения в одиночках. Нас, теперь уже не связанных веревкой, вывели из тюрьмы, привели на вокзал, посадили в вагон и быстро повезли... Я некоторых товарищей не узнавал: они, подобно мне, тоже обросли бородами и страшно исхудали; двое из них… даже сошли с ума от ужасов французских одиночек… а третий… рассказывал, что если бы ему еще пришлось просидеть с неделю, то он с отчаяния удавился бы: уже приготовил веревку, оторвав кромку от простыни и скрутив ее в крепкий шнурок...
Из Марселя… заложники были отправлены в Константинополь, где около двух месяцев они просидели в концентрационном лагере, пока велись переговоры французского правительства с Советскою властью об обмене военнопленных. Вместе с заложниками в лагере содержались и русские эмигранты, выселенные вместе с их семействами из Франции за неблагонадежность.