Иван Майский о Комуче. Часть IV
Из книги Ивана Михайловича Майского «Демократическая контрреволюция».
Если… несмотря на засилье монархистов в «Народной Армии», Комитет членов Учредительного Собрания не погиб через несколько же недель после своего возникновения, а продержался почти семь месяцев, то, несомненно, главной причиной тому были чехословаки...
[Читать далее]Так как в начале 1918 г. в результате Брестских переговоров русско-германская война была ликвидирована и началась массовая демобилизация армии, то естественно встал вопрос о дальнейшей судьбе чехословацких войск, находившихся на русско-германском фронте. Чехословаки обратились за инструкциями и указаниями к французскому военному командованию. Париж решил вывести чехословацкие войска из России… для того, чтобы подкрепить ими союзный фронт во Франции...
Однако французский посол в России Нуланс, поддерживаемый другими представителями Антанты в России, держался несколько иной точки зрения. Нуланс, принимавший активное участие в борьбе эсеро-белогвардейских элементов против советской власти, считал более целесообразным использование чехословаков на месте в качестве вооруженной силы российской контрреволюции. Он поэтому всячески тормозил отправку чехов во Францию, прилагая, наоборот, большие усилия к тому, чтобы вовлечь их в русскую гражданскую войну. Так как сношения между Петербургом и Парижем в то время были очень затруднены, то Нуланс в отношении чехов был почти в положении диктатора. Он поставил вопрос очень просто: если чехословаки хотят получить в результате победы Антанты независимую Чехословакию, они должны оплатить ее рождение борьбой с советской властью в России. Этот ультиматум действовал совершенно неотразимо на психологию каждого чехословака. И так как французский посол в России вдобавок еще снабжал чешские войска необходимыми денежными средствами, то вполне понятно, что чехи должны были повиноваться его приказаниям.
Так была решена судьба чехословацких войск в России. Впоследствии, когда участие чехов в гражданской войне стало уже совершившимся фактом, оно было санкционировано французским правительством, а также председателем заседавшего в то время еще в Париже чехословацкого Национального Совета профессором Массариком.
Вмешательство чехов в российскую революцию навсегда останется тяжелым воспоминанием для трудящихся масс Советской Республики. Вольно или невольно чешские войска сделали этот шаг, но последствия его оказались для русских рабочих и крестьян воистину роковыми. Не вмешайся чехословаки в нашу борьбу, не возник бы Комитет членов Учредительного Собрания, и на плечах последнего не пришел бы к власти адмирал Колчак. Ибо силы самой русской контрреволюции были совершенно ничтожны. А не укрепись Колчак, не могли бы так широко развернуть свои операции ни Деникин, ни Юденич, ни Миллер. Гражданская война никогда не приняла бы таких ожесточенных форм и таких грандиозных размеров, какими она ознаменовалась; возможно даже, что не было бы и гражданской войны в подлинном смысле этого слова. Весьма вероятно, что дело ограничилось бы лишь небольшими местными восстаниями контрреволюционного характера, с которыми советская власть справилась бы без большого труда. Словом, весь ход событий изменился бы. Вот почему, оценивая историческое значение вмешательства чехословаков в судьбы российской революции, трудно найти достаточно резкие слова для характеристики той черной и предательской роли, которую они сыграли...
Но если таким образом в общеисторическом масштабе чехословаки в 1918 г. выступали, как контрреволюционная сила, то совсем иное значение они имели на «территории Учредительного Собрания» и в Сибири. Чехословацкая армия того периода (позднее, при Колчаке, она сильно почернела) была весьма далека от черносотенных настроений русского офицерства. По составу своему армия эта была довольно демократична: она состояла, главным образом, из крестьян и рабочих; в ней было много социалистов различных оттенков, как среди солдат, так и среди командного состава; отношение между низшими чинами и офицерами в ней носили вполне человеческий характер.
…на «территории Учредительного Собрания» чехословаки не только не были силой черносотенной, но, наоборот, являлись главной, почти единственной опорой той буржуазной демократии, которую стремился осуществить Комитет. Полковник Галкин до поры до времени должен был кокетничать с эсерами только потому, что в Самаре были чехи. Белогвардейские генералы в Сибири летом 1918 года должны были играть в парламентаризм опять-таки лишь потому, что в Омске, Ново-Николаевске, Томске стояли чехи. Если бы не чешские штыки, то черные генералы, конечно, уже летом 1918 года бесцеремонно покончили бы с бледно-розовыми демократами меньшевистско-эсеровского толка. Оттого-то эти генералы так ненавидели чехов, стремясь при каждом удобном случае устроить какую-нибудь пакость своим «доблестным братьям и освободителям». Вместе с тем присутствие чехословацких войск естественно укрепляло положение эсеров и меньшевиков и давало им возможность упрочить надолго свое политическое господство.
Но тут-то как раз и сказалась полная беспочвенность и беспомощность российской «демократии». Тут-то как раз и сказалось, что она не имеет никаких серьезных корней в массах, и что она оказывается совершенно непригодной для настоящей государственной работы. Она занималась болтовней, когда надо было делать дело, она боялась бить стекла, когда горел весь дом. И это в конце концов погубило ее.
Пока чехословаки верили в жизнеспособность эсеровско-меньшевистской «демократии», они оказывали ей энергичную поддержку. Они дрались на ее фронтах в ожидании, пока она сорганизует собственную армию, они помогали ей строить эту армию, они обуздывали черносотенных генералов, они открыто заявляли о своем сочувствии ей иа различных съездах и совещаниях, созывавшихся для создания антибольшевистской «всероссийской власти», они, наконец, впоследствии, когда демократия была разгромлена Колчаком, спасали жизнь отдельных ее представителей, пряча их в своих штабах и отправляя за границу в своих эшелонах.
Однако в политике законодательствует не чувство, а рассудок. И по мере того, как начинала выясняться военно-государственная импотентность «демократии», ослабевали и симпатии к ней со стороны чехословаков. Осенью 1918 г. чехословаки уже достаточно ясно выражали свое разочарование. Я помню, как в последних числах августа, встретившись со мной на Челябинском вокзале, уже упоминавшийся Богдан Павлу с горечью мне говорил:
- Создание русской армии и у вас, на Волге, и в Сибири идет слишком медленно. Государственный аппарат также налаживается плохо. Вместо того чтобы единым фронтом вести борьбу с большевиками, отдельные антибольшевистские правительства начинают грызню между собой. Нас, чехов, всем этим вы ставите в крайне затруднительное положение. Мы согласились вам помочь в расчете, что в течение двух-трех месяцев вы сумеете стать на ноги и дальше вести борьбу сами. Вместо этого вы заставляете нас драться на ваших фронтах. Чешские части уже три месяца находятся в непрерывных боях, они страшно устали, а смены им вы не даете. Так долго продолжаться не может. Если в ближайшем времени не произойдет радикальной перемены, нам придется пересмотреть свою позицию.
Это настроение в описываемое время было очень широко распространено среди чехословаков, и оно было вполне понятно. Проливать кровь в чужой стране за чужое контрреволюционное дело многим из чехов совсем не улыбалось. Тем более, что в правильности этого дела далеко не все из них были уверены (среди чешских войск были части, которые высшее командование опасалось пускать на фронт из боязни, что они перейдут к большевикам). До поры до времени, конечно, действовала сила дисциплины и сознание, что борьбой в России покупается независимая Чехословакия, но рано или поздно должен был наступить момент, когда влияние названных факторов должно было прекратиться. Такой момент наступил после уфимского государственного совещания… когда с полной определенностью выяснилось, что «демократия» по дряблости и бессилию сдала черной сотне все важнейшие политические позиции.
С этого времени среди чехословаков начинается явный отлив симпатий к русской «демократии». Созданную на уфимском совещании коалиционную Директорию они поддерживают уже только с прохладцей, по обязанности, с эсерами, укрывшимися в Екатеринбурге и Уфе, они ведут двойную игру, а колчаковскому перевороту они не оказывают никакого сопротивления. Едва ли можно сомневаться, что большинство чехословаков не питало никаких симпатий к омскому диктатору, но, разуверившись после полугодового опыта в жизнеспособности русской «демократии», они считали теперь за лучшее занять по отношению к нему нейтральное положение. На фронтах за Колчака чехи не дрались, да Колчак и не рискнул бы обратиться к ним с подобным предложением. В эпоху Колчака чехи занимались, главным образом, охраной сибирской железнодорожной линии, в целости которой они сами были больше всех заинтересованы: ведь по этой линии должен был совершиться их исход на родину из суровых пространств революционной России.
Отказ чехов от поддержки «демократии» сыграл роковую роль в судьбах Комитета. Созданный чешскими штыками, он естественно должен был умереть, когда эти штыки прекратили ему служить. Ибо сам по себе Комитет был воплощенное бессилие, и это еще раз и необыкновенно ярко иллюстрировалось характером его деятельности в сфере внутренней политики...
В «Приказе № 1», изданном Комитетом 8 июня 1918 года, было сказано:
«Все ограничения и стеснения в свободах, введенные большевистскими властями, отменяются, и восстанавливается свобода слова, печати, собраний и митингов... Революционный трибунал, как орган, не отвечающий истинно-народно-демократическим принципам, упраздняется и восстанавливается Окружный Народный Суд».
Я не сомневаюсь, что те, кто подписывал этот «Приказ», имели самое искреннее желание осуществить на деле всю полноту столь пленявших их «демократических» свобод. Но политические партии судят не по их словам и даже не по их намерениям, а по их делам. Каково же было «дело» Комитета в данной области? Как осуществлял он на практике все те великолепные свободы, которыми он так щедро осыпал подвластное ему население в своих приказах и воззваниях?..
Обратимся прежде всего к гражданским свободам. Мера демократии в каждой стране определяется мерой свободы, предоставляемой не друзьям, а врагам существующего политического и общественного строя. Что удивительного, если английское правительство гарантирует самую широкую свободу консерваторам и либералам - этой надежнейшей опоре нынешней капиталистической Англии? Это в порядке вещей. Судить о степени демократичности английского правительства можно лишь по той свободе, которую оно предоставляет рабочему классу и в особенности - его крайнему левому коммунистическому крылу. Если подойти с этой точки зрения к внутренней политике Комитета, то придется констатировать, что, несмотря на широковещательные заявления его лидеров, никакой «демократии» на подчиненной ему территории вообще не было.
Все население этой территории подразделялось на две части: «государственно-мыслящую» и «большевистскую». «Государственно-мыслящая» часть включала в себя меньшевиков, эсеров, народных социалистов, кадетов и все элементы, стоящие вправо от последних. Правда, монархисты официально считались противниками Комитета, но последний, благодаря влиянию гг. Галкиных и К°, не имел возможности дать сколько-нибудь определенное выражение своему отрицательному к ним отношению. Я помню только два случая попытки удара направо, и оба они оказались ударом по воздуху. Вот они. С середины августа самарские кадеты открыли жестокий поход против Комитета, причем их газета «Волжский День» изо дня в день помещала гнуснейшие статьи, направленные против «демократии» вообще и против эсеров в особенности. В виде репрессии управляющий ведомством внутренних дел Климушкин арестовал одного из виднейших самарских кадетов Коробова, как раз опубликовавшего в «Волжском Дне» одну очень свирепую статью. Но Климушкин сделал расчет без хозяина. Едва Коробов очутился в стенах тюремной кельи, как в городе поднялся необычайный шум. Забегали кадеты, заволновались торгово-промышленники, выступило с настоятельными «представлениями» военное ведомство, и в результате через три дня Коробов был освобожден. Другой случай относится уже к более позднему времени, когда Комитет после эвакуации Самары временно обосновался в Уфе. Тот же Климушкин как-то вызвал к себе редакторов издававшихся там правых газет и, не стесняясь в выражениях, задал им жестокий нагоняй за их нападки на Комитет и эсеров. Однако этот начальнический окрик не возымел должного действия на редакторов, а Климушкину доставил много неприятностей.
В резком противоречии с этой почти эфирной нежностью обращения с правыми элементами стояло отношение Комитета к «большевистской» части населения. Под последней подразумевались, главным образом, революционные рабочие, партийные большевики, меньшевики-интернационалисты и вообще все, сочувствовавшие советской власти. Здесь Комитету ни промышленники, ни офицеры не мешали, наоборот, они охотно брались играть роль «карающей руки», и в результате «большевики» на «территории Учредительного Собрания» оказались взятыми в железо.
Свободы печати для «большевиков» не существовало. Ни одной коммунистической газеты в районе действия Комитета не издавалось, потому что не могло издаваться. Меньшевики-интернационалисты сделали было попытку выпускать в Самаре еженедельный орган «Свободное Слово». Газета была маленькая и довольно бесцветная. Тем не менее, она была закрыта на втором номере. Да что «Свободное Слово»! Даже правительственная меньшевистская печать то и дело вызывала недовольство начальства. В Оренбурге, где царствовал атаман Дутов, редактор меньшевистской газеты «Рабочее Утро» был предан военно-полевому суду «за возбуждение одного класса против другого», и Комитету стоило немалого труда предупредить по отношению к нему кровавую расправу. В Самаре власти держались более тактично, тем не менее редактора меньшевистской «Вечерней Зари» то и дело вызывали либо к управляющему губернией, либо к чешскому коменданту города для строгих внушений и назиданий. Бывали случаи, когда управляющий губернией устраивал собрания редакторов всех самарских газет, на которых он просто приказывал им, как газеты должны себя вести, о чем писать и о чем не писать.
Не иначе было с свободой слова и собраний. «Большевики», конечно, были лишены и этих двух основных прав буржуазной демократии. Кадеты могли сколько угодно ругать Комитет, но, если большевик выступал на каком-нибудь митинге, он мог быть уверен, что благополучно не вернется домой. В Совете Рабочих Депутатов, где большевики под фирмой «беспартийных» составляли большинство, им приходилось быть также очень осторожными со своими речами. Были случаи, когда члены Совета, критиковавшие с трибуны политику Комитета, при выходе на улицу арестовывались чинами охраны. Такой режим применялся не только в обычное время, но также и в период избирательных кампаний в местные самоуправления. Эсерам, очень любящим возмущаться «стеснением свободы слова и собраний» при выборах в Советы, следует почаще вспоминать, как в 1918 г. проводились выборы в городские думы на «территории Учредительного Собрания». …губернские и уездные уполномоченные Комитета имели право запрещать всякие собрания и съезды по соображениям государственной безопасности. В провинции на основании этого права фактически была уничтожена свобода собраний не только для «большевиков», но подчас даже для меньшевиков и эсеров.
То же самое происходило и с свободой организаций. Конечно, коммунистическая партия и меньшевики-интернационалисты могли существовать только нелегально, но даже и положение профсоюзов было далеко не блестящее. Я, как министр труда, прилагал все усилия к тому, чтобы обеспечить нормальное существование профсоюзов в качестве органов защиты рабочего класса от эксплуатации предпринимателей; однако мои усилия далеко не всегда были успешны. Даже в Самаре профсоюзы сильно страдали от систематических, выселений из квартир, от внезапных обысков, от арестов руководителей и т. д. В провинции дело обстояло гораздо хуже: там профсоюзы нередко влачили лишь призрачное существование. В Оренбурге стачки были запрещены под угрозой смертной казни. В Самаре этого, конечно, не было. Но когда во время забастовки приказчиков профсоюзом были выставлены на улицах стачечные пикеты, полицейские власти их разгоняли и арестовывали. Весьма показательна была также судьба Самарского Совета Рабочих Депутатов. В середине августа он начал свою работу, а в конце сентября он был насильственно ликвидирован военно-полицейскими мероприятиями...
В полном соответствии с общим духом комитетской «демократии» находилось и осуществление принципа неприкосновенности личности. На «территории Учредительного Собрания» существовали две контрразведки: русская и чешская. Русская была довольно плохо организована и потому проявляла себя сравнительно мало. Чешская была организована гораздо лучше и потому очень болезненно давала себя чувствовать населению. Обыски и аресты применялись контрразведками весьма широко, и часто людей хватали направо и налево без сколько-нибудь достаточных к тому оснований. Бывали поистине поразительные случаи.
Однажды поздно ночью я вернулся с заседания правительства домой. Я жил в гостинице «Националь», где помещались члены правительства, члены Учредительного Собрания и вообще все власть имеющие люди. Открыв ключом дверь своего номера, я невольно остановился в изумлении: все вещи из моего номера исчезли. Исчезли не только мой чемодан, книги, лежавшие на столе, и бумаги, сложенные в столе, но даже моя постель, даже свечка, стоявшая на столике у постели. Комната была совершенно чиста. Пораженный непонятным исчезновением всего моего имущества, я обратился за разъяснением к швейцару. Швейцар заявил, что приходила чешская контрразведка и забрала все мои вещи. Я поднял скандал и вызвал к телефону начальника контрразведки. Когда я назвал себя и потребовал объяснений, в контрразведке началось движение. Начальник последней заявил, что произошло недоразумение, и что вещи мне немедленно будут возвращены. Часа через два, уже почти на рассвете, вещи мне, действительно, доставили, причем молодой чешский офицер, явившийся с моим имуществом, в ответ на резкое замечание с моей стороны, только свистнул и беспечно прибавил:
- Ну, это еще что! Вышла ошибка, только всего. Голова ни у кого не свалилась. Бывает хуже.
Если такие случаи возможны были с членами правительства, то легко себе представить, каково приходилось рядовому обывателю. Действительно, тюрьмы «территории Учредительного Собрания» были переполнены «большевиками», среди которых было много совершенно ни к чему не причастных людей. В Самаре, например, во время моего там пребывания, число заключенных доходило до 2.000, в Оренбурге было около 800, в Хвалынске - 700, в Бузулуке - 500 и т. д. При этом условия, в которых находились заключенные, были по большей части отвратительные. В камерах, рассчитанных на 20 человек, сидело по 60-80, питание было плохое, а обращение нередко вызывало острые конфликты между охраной и арестованными.
Особенные безобразия происходили, конечно, в провинции. Так, Дутов в Оренбурге наложил на рабочие кварталы контрибуцию в размере 200 тысяч рублей (по тем временам крупная сумма). На уральских заводах, в Усть-Катаве, Миньяре и др., рабочих, заподозренных в большевизме, пороли розгами. Порка в широких размерах применялась и к крестьянам, отказывавшимся давать рекрутов, причем в подобных подвигах упражнялись не только черносотенные офицеры, но и представители эсеровской партии. Порками прославился, например, эсер Бобров, посланный Комитетом в деревенские районы для урегулирования столкновений, возникших в связи с мобилизацией.
Впрочем, не всегда дело ограничивалось только телесным наказанием. Я помню, как однажды в своем докладе правительству полковник Галкин сообщал, что в некоторых местах, отказавшихся давать солдат, карательные отряды обстреливали непокорные деревни артиллерийским огнем. Правительство санкционировало эту расправу.
В другой раз, уже перед самым оставлением Самары Комитетом, в расположенном неподалеку от последней фабричном центре Иващенково вспыхнуло восстание. Рабочие, в чаянии близкой помощи от подходившей Красной армии, изгнали представителей Комитета и объявили Советскую власть. В Иващенково были посланы воинские части. Так как Красная армия не успела вовремя подойти, то карательный отряд Комитета произвел жестокое усмирение повстанцев. …было убито несколько сот человек.
Не довольствуясь жестокими репрессиями, происходившими в порядке повседневного факта, Комитет стремился облечь их в одежду формальной законности и закрепить их в качестве постоянно действующего института. Так, с самого начала его господства на железнодорожных и водных путях сообщения было объявлено военное положение со всеми вытекающими отсюда последствиями. 17 сентября 1918 года «Приказом № 281» Комитет учредил чрезвычайный суд... На рассмотрение этого суда должны были передаваться не только такие преступления, как восстание против существующей власти, нападение на воинские части, государственная измена, шпионаж и т. п., но также и покушение на насильственное освобождение арестантов, призыв к неисполнению требований гражданской и военной власти, злонамеренное распространение ложных слухов и т. д. По пункту 5 названного «Приказа», все виновные в совершении указанных преступлений подлежали наказанию смертною казнью. Очевидно, подобный суд полнее всего соответствовал «истинным народно-демократическим принципам», во имя которых Комитет при своем образовании декларировал уничтожение большевистских ревтрибуналов! Не следует думать при этом, что «Приказ № 281» остался только на бумаге. Наоборот, он очень быстро вошел в жизнь и отправил на тот свет немало граждан «территории Учредительного Собрания».
Несколькими днями позднее Комитетом было издано «Положение о министерстве охраны государственного порядка». Это положение предоставляло огромные полномочия министру охраны и всем подчиненным ему органам. В частности предусмотренным по положению губернским штабам охраны предоставлялось право: а) на предварительное задержание всех лиц, внушающих основательное подозрение в совершении государственных преступлений или прикосновенности к ним, а равно в принадлежности к противозаконным обществам; б) на производство обысков во всех без исключения помещениях и наложение ареста, впредь до распоряжения подлежащего начальства, на всякого рода имущество, указывающее преступность действий или намерений (даже намерений!) заподозренного лица. Как видим, это положение юридически раз навсегда узаконяло бессудные обыски и аресты в любом количестве.
Такова была «демократическая» практика Комитета в области внутренней политики... Возможно, что сторонники Комитета мне возразят: в обстановке гражданской войны никакая государственная власть не в состоянии обойтись без террора. Я готов согласиться с этим утверждением, но тогда почему же эсеры так любят болтать о «большевистском терроре», господствующем в Советской России? Какое они имеют на это право? Террор был и в Самаре, на той единственной территории, где волей исторического случая и чехословацких штыков эсеры на краткий срок оказались носителями государственной власти... Но разница между эсеровским и большевистским террором заключается в том, что эсеровский террор был направлен против революции и против рабочих, в то время как большевистский террор наносил и наносит удары контрреволюции и буржуазии...
Если… несмотря на засилье монархистов в «Народной Армии», Комитет членов Учредительного Собрания не погиб через несколько же недель после своего возникновения, а продержался почти семь месяцев, то, несомненно, главной причиной тому были чехословаки...
[Читать далее]Так как в начале 1918 г. в результате Брестских переговоров русско-германская война была ликвидирована и началась массовая демобилизация армии, то естественно встал вопрос о дальнейшей судьбе чехословацких войск, находившихся на русско-германском фронте. Чехословаки обратились за инструкциями и указаниями к французскому военному командованию. Париж решил вывести чехословацкие войска из России… для того, чтобы подкрепить ими союзный фронт во Франции...
Однако французский посол в России Нуланс, поддерживаемый другими представителями Антанты в России, держался несколько иной точки зрения. Нуланс, принимавший активное участие в борьбе эсеро-белогвардейских элементов против советской власти, считал более целесообразным использование чехословаков на месте в качестве вооруженной силы российской контрреволюции. Он поэтому всячески тормозил отправку чехов во Францию, прилагая, наоборот, большие усилия к тому, чтобы вовлечь их в русскую гражданскую войну. Так как сношения между Петербургом и Парижем в то время были очень затруднены, то Нуланс в отношении чехов был почти в положении диктатора. Он поставил вопрос очень просто: если чехословаки хотят получить в результате победы Антанты независимую Чехословакию, они должны оплатить ее рождение борьбой с советской властью в России. Этот ультиматум действовал совершенно неотразимо на психологию каждого чехословака. И так как французский посол в России вдобавок еще снабжал чешские войска необходимыми денежными средствами, то вполне понятно, что чехи должны были повиноваться его приказаниям.
Так была решена судьба чехословацких войск в России. Впоследствии, когда участие чехов в гражданской войне стало уже совершившимся фактом, оно было санкционировано французским правительством, а также председателем заседавшего в то время еще в Париже чехословацкого Национального Совета профессором Массариком.
Вмешательство чехов в российскую революцию навсегда останется тяжелым воспоминанием для трудящихся масс Советской Республики. Вольно или невольно чешские войска сделали этот шаг, но последствия его оказались для русских рабочих и крестьян воистину роковыми. Не вмешайся чехословаки в нашу борьбу, не возник бы Комитет членов Учредительного Собрания, и на плечах последнего не пришел бы к власти адмирал Колчак. Ибо силы самой русской контрреволюции были совершенно ничтожны. А не укрепись Колчак, не могли бы так широко развернуть свои операции ни Деникин, ни Юденич, ни Миллер. Гражданская война никогда не приняла бы таких ожесточенных форм и таких грандиозных размеров, какими она ознаменовалась; возможно даже, что не было бы и гражданской войны в подлинном смысле этого слова. Весьма вероятно, что дело ограничилось бы лишь небольшими местными восстаниями контрреволюционного характера, с которыми советская власть справилась бы без большого труда. Словом, весь ход событий изменился бы. Вот почему, оценивая историческое значение вмешательства чехословаков в судьбы российской революции, трудно найти достаточно резкие слова для характеристики той черной и предательской роли, которую они сыграли...
Но если таким образом в общеисторическом масштабе чехословаки в 1918 г. выступали, как контрреволюционная сила, то совсем иное значение они имели на «территории Учредительного Собрания» и в Сибири. Чехословацкая армия того периода (позднее, при Колчаке, она сильно почернела) была весьма далека от черносотенных настроений русского офицерства. По составу своему армия эта была довольно демократична: она состояла, главным образом, из крестьян и рабочих; в ней было много социалистов различных оттенков, как среди солдат, так и среди командного состава; отношение между низшими чинами и офицерами в ней носили вполне человеческий характер.
…на «территории Учредительного Собрания» чехословаки не только не были силой черносотенной, но, наоборот, являлись главной, почти единственной опорой той буржуазной демократии, которую стремился осуществить Комитет. Полковник Галкин до поры до времени должен был кокетничать с эсерами только потому, что в Самаре были чехи. Белогвардейские генералы в Сибири летом 1918 года должны были играть в парламентаризм опять-таки лишь потому, что в Омске, Ново-Николаевске, Томске стояли чехи. Если бы не чешские штыки, то черные генералы, конечно, уже летом 1918 года бесцеремонно покончили бы с бледно-розовыми демократами меньшевистско-эсеровского толка. Оттого-то эти генералы так ненавидели чехов, стремясь при каждом удобном случае устроить какую-нибудь пакость своим «доблестным братьям и освободителям». Вместе с тем присутствие чехословацких войск естественно укрепляло положение эсеров и меньшевиков и давало им возможность упрочить надолго свое политическое господство.
Но тут-то как раз и сказалась полная беспочвенность и беспомощность российской «демократии». Тут-то как раз и сказалось, что она не имеет никаких серьезных корней в массах, и что она оказывается совершенно непригодной для настоящей государственной работы. Она занималась болтовней, когда надо было делать дело, она боялась бить стекла, когда горел весь дом. И это в конце концов погубило ее.
Пока чехословаки верили в жизнеспособность эсеровско-меньшевистской «демократии», они оказывали ей энергичную поддержку. Они дрались на ее фронтах в ожидании, пока она сорганизует собственную армию, они помогали ей строить эту армию, они обуздывали черносотенных генералов, они открыто заявляли о своем сочувствии ей иа различных съездах и совещаниях, созывавшихся для создания антибольшевистской «всероссийской власти», они, наконец, впоследствии, когда демократия была разгромлена Колчаком, спасали жизнь отдельных ее представителей, пряча их в своих штабах и отправляя за границу в своих эшелонах.
Однако в политике законодательствует не чувство, а рассудок. И по мере того, как начинала выясняться военно-государственная импотентность «демократии», ослабевали и симпатии к ней со стороны чехословаков. Осенью 1918 г. чехословаки уже достаточно ясно выражали свое разочарование. Я помню, как в последних числах августа, встретившись со мной на Челябинском вокзале, уже упоминавшийся Богдан Павлу с горечью мне говорил:
- Создание русской армии и у вас, на Волге, и в Сибири идет слишком медленно. Государственный аппарат также налаживается плохо. Вместо того чтобы единым фронтом вести борьбу с большевиками, отдельные антибольшевистские правительства начинают грызню между собой. Нас, чехов, всем этим вы ставите в крайне затруднительное положение. Мы согласились вам помочь в расчете, что в течение двух-трех месяцев вы сумеете стать на ноги и дальше вести борьбу сами. Вместо этого вы заставляете нас драться на ваших фронтах. Чешские части уже три месяца находятся в непрерывных боях, они страшно устали, а смены им вы не даете. Так долго продолжаться не может. Если в ближайшем времени не произойдет радикальной перемены, нам придется пересмотреть свою позицию.
Это настроение в описываемое время было очень широко распространено среди чехословаков, и оно было вполне понятно. Проливать кровь в чужой стране за чужое контрреволюционное дело многим из чехов совсем не улыбалось. Тем более, что в правильности этого дела далеко не все из них были уверены (среди чешских войск были части, которые высшее командование опасалось пускать на фронт из боязни, что они перейдут к большевикам). До поры до времени, конечно, действовала сила дисциплины и сознание, что борьбой в России покупается независимая Чехословакия, но рано или поздно должен был наступить момент, когда влияние названных факторов должно было прекратиться. Такой момент наступил после уфимского государственного совещания… когда с полной определенностью выяснилось, что «демократия» по дряблости и бессилию сдала черной сотне все важнейшие политические позиции.
С этого времени среди чехословаков начинается явный отлив симпатий к русской «демократии». Созданную на уфимском совещании коалиционную Директорию они поддерживают уже только с прохладцей, по обязанности, с эсерами, укрывшимися в Екатеринбурге и Уфе, они ведут двойную игру, а колчаковскому перевороту они не оказывают никакого сопротивления. Едва ли можно сомневаться, что большинство чехословаков не питало никаких симпатий к омскому диктатору, но, разуверившись после полугодового опыта в жизнеспособности русской «демократии», они считали теперь за лучшее занять по отношению к нему нейтральное положение. На фронтах за Колчака чехи не дрались, да Колчак и не рискнул бы обратиться к ним с подобным предложением. В эпоху Колчака чехи занимались, главным образом, охраной сибирской железнодорожной линии, в целости которой они сами были больше всех заинтересованы: ведь по этой линии должен был совершиться их исход на родину из суровых пространств революционной России.
Отказ чехов от поддержки «демократии» сыграл роковую роль в судьбах Комитета. Созданный чешскими штыками, он естественно должен был умереть, когда эти штыки прекратили ему служить. Ибо сам по себе Комитет был воплощенное бессилие, и это еще раз и необыкновенно ярко иллюстрировалось характером его деятельности в сфере внутренней политики...
В «Приказе № 1», изданном Комитетом 8 июня 1918 года, было сказано:
«Все ограничения и стеснения в свободах, введенные большевистскими властями, отменяются, и восстанавливается свобода слова, печати, собраний и митингов... Революционный трибунал, как орган, не отвечающий истинно-народно-демократическим принципам, упраздняется и восстанавливается Окружный Народный Суд».
Я не сомневаюсь, что те, кто подписывал этот «Приказ», имели самое искреннее желание осуществить на деле всю полноту столь пленявших их «демократических» свобод. Но политические партии судят не по их словам и даже не по их намерениям, а по их делам. Каково же было «дело» Комитета в данной области? Как осуществлял он на практике все те великолепные свободы, которыми он так щедро осыпал подвластное ему население в своих приказах и воззваниях?..
Обратимся прежде всего к гражданским свободам. Мера демократии в каждой стране определяется мерой свободы, предоставляемой не друзьям, а врагам существующего политического и общественного строя. Что удивительного, если английское правительство гарантирует самую широкую свободу консерваторам и либералам - этой надежнейшей опоре нынешней капиталистической Англии? Это в порядке вещей. Судить о степени демократичности английского правительства можно лишь по той свободе, которую оно предоставляет рабочему классу и в особенности - его крайнему левому коммунистическому крылу. Если подойти с этой точки зрения к внутренней политике Комитета, то придется констатировать, что, несмотря на широковещательные заявления его лидеров, никакой «демократии» на подчиненной ему территории вообще не было.
Все население этой территории подразделялось на две части: «государственно-мыслящую» и «большевистскую». «Государственно-мыслящая» часть включала в себя меньшевиков, эсеров, народных социалистов, кадетов и все элементы, стоящие вправо от последних. Правда, монархисты официально считались противниками Комитета, но последний, благодаря влиянию гг. Галкиных и К°, не имел возможности дать сколько-нибудь определенное выражение своему отрицательному к ним отношению. Я помню только два случая попытки удара направо, и оба они оказались ударом по воздуху. Вот они. С середины августа самарские кадеты открыли жестокий поход против Комитета, причем их газета «Волжский День» изо дня в день помещала гнуснейшие статьи, направленные против «демократии» вообще и против эсеров в особенности. В виде репрессии управляющий ведомством внутренних дел Климушкин арестовал одного из виднейших самарских кадетов Коробова, как раз опубликовавшего в «Волжском Дне» одну очень свирепую статью. Но Климушкин сделал расчет без хозяина. Едва Коробов очутился в стенах тюремной кельи, как в городе поднялся необычайный шум. Забегали кадеты, заволновались торгово-промышленники, выступило с настоятельными «представлениями» военное ведомство, и в результате через три дня Коробов был освобожден. Другой случай относится уже к более позднему времени, когда Комитет после эвакуации Самары временно обосновался в Уфе. Тот же Климушкин как-то вызвал к себе редакторов издававшихся там правых газет и, не стесняясь в выражениях, задал им жестокий нагоняй за их нападки на Комитет и эсеров. Однако этот начальнический окрик не возымел должного действия на редакторов, а Климушкину доставил много неприятностей.
В резком противоречии с этой почти эфирной нежностью обращения с правыми элементами стояло отношение Комитета к «большевистской» части населения. Под последней подразумевались, главным образом, революционные рабочие, партийные большевики, меньшевики-интернационалисты и вообще все, сочувствовавшие советской власти. Здесь Комитету ни промышленники, ни офицеры не мешали, наоборот, они охотно брались играть роль «карающей руки», и в результате «большевики» на «территории Учредительного Собрания» оказались взятыми в железо.
Свободы печати для «большевиков» не существовало. Ни одной коммунистической газеты в районе действия Комитета не издавалось, потому что не могло издаваться. Меньшевики-интернационалисты сделали было попытку выпускать в Самаре еженедельный орган «Свободное Слово». Газета была маленькая и довольно бесцветная. Тем не менее, она была закрыта на втором номере. Да что «Свободное Слово»! Даже правительственная меньшевистская печать то и дело вызывала недовольство начальства. В Оренбурге, где царствовал атаман Дутов, редактор меньшевистской газеты «Рабочее Утро» был предан военно-полевому суду «за возбуждение одного класса против другого», и Комитету стоило немалого труда предупредить по отношению к нему кровавую расправу. В Самаре власти держались более тактично, тем не менее редактора меньшевистской «Вечерней Зари» то и дело вызывали либо к управляющему губернией, либо к чешскому коменданту города для строгих внушений и назиданий. Бывали случаи, когда управляющий губернией устраивал собрания редакторов всех самарских газет, на которых он просто приказывал им, как газеты должны себя вести, о чем писать и о чем не писать.
Не иначе было с свободой слова и собраний. «Большевики», конечно, были лишены и этих двух основных прав буржуазной демократии. Кадеты могли сколько угодно ругать Комитет, но, если большевик выступал на каком-нибудь митинге, он мог быть уверен, что благополучно не вернется домой. В Совете Рабочих Депутатов, где большевики под фирмой «беспартийных» составляли большинство, им приходилось быть также очень осторожными со своими речами. Были случаи, когда члены Совета, критиковавшие с трибуны политику Комитета, при выходе на улицу арестовывались чинами охраны. Такой режим применялся не только в обычное время, но также и в период избирательных кампаний в местные самоуправления. Эсерам, очень любящим возмущаться «стеснением свободы слова и собраний» при выборах в Советы, следует почаще вспоминать, как в 1918 г. проводились выборы в городские думы на «территории Учредительного Собрания». …губернские и уездные уполномоченные Комитета имели право запрещать всякие собрания и съезды по соображениям государственной безопасности. В провинции на основании этого права фактически была уничтожена свобода собраний не только для «большевиков», но подчас даже для меньшевиков и эсеров.
То же самое происходило и с свободой организаций. Конечно, коммунистическая партия и меньшевики-интернационалисты могли существовать только нелегально, но даже и положение профсоюзов было далеко не блестящее. Я, как министр труда, прилагал все усилия к тому, чтобы обеспечить нормальное существование профсоюзов в качестве органов защиты рабочего класса от эксплуатации предпринимателей; однако мои усилия далеко не всегда были успешны. Даже в Самаре профсоюзы сильно страдали от систематических, выселений из квартир, от внезапных обысков, от арестов руководителей и т. д. В провинции дело обстояло гораздо хуже: там профсоюзы нередко влачили лишь призрачное существование. В Оренбурге стачки были запрещены под угрозой смертной казни. В Самаре этого, конечно, не было. Но когда во время забастовки приказчиков профсоюзом были выставлены на улицах стачечные пикеты, полицейские власти их разгоняли и арестовывали. Весьма показательна была также судьба Самарского Совета Рабочих Депутатов. В середине августа он начал свою работу, а в конце сентября он был насильственно ликвидирован военно-полицейскими мероприятиями...
В полном соответствии с общим духом комитетской «демократии» находилось и осуществление принципа неприкосновенности личности. На «территории Учредительного Собрания» существовали две контрразведки: русская и чешская. Русская была довольно плохо организована и потому проявляла себя сравнительно мало. Чешская была организована гораздо лучше и потому очень болезненно давала себя чувствовать населению. Обыски и аресты применялись контрразведками весьма широко, и часто людей хватали направо и налево без сколько-нибудь достаточных к тому оснований. Бывали поистине поразительные случаи.
Однажды поздно ночью я вернулся с заседания правительства домой. Я жил в гостинице «Националь», где помещались члены правительства, члены Учредительного Собрания и вообще все власть имеющие люди. Открыв ключом дверь своего номера, я невольно остановился в изумлении: все вещи из моего номера исчезли. Исчезли не только мой чемодан, книги, лежавшие на столе, и бумаги, сложенные в столе, но даже моя постель, даже свечка, стоявшая на столике у постели. Комната была совершенно чиста. Пораженный непонятным исчезновением всего моего имущества, я обратился за разъяснением к швейцару. Швейцар заявил, что приходила чешская контрразведка и забрала все мои вещи. Я поднял скандал и вызвал к телефону начальника контрразведки. Когда я назвал себя и потребовал объяснений, в контрразведке началось движение. Начальник последней заявил, что произошло недоразумение, и что вещи мне немедленно будут возвращены. Часа через два, уже почти на рассвете, вещи мне, действительно, доставили, причем молодой чешский офицер, явившийся с моим имуществом, в ответ на резкое замечание с моей стороны, только свистнул и беспечно прибавил:
- Ну, это еще что! Вышла ошибка, только всего. Голова ни у кого не свалилась. Бывает хуже.
Если такие случаи возможны были с членами правительства, то легко себе представить, каково приходилось рядовому обывателю. Действительно, тюрьмы «территории Учредительного Собрания» были переполнены «большевиками», среди которых было много совершенно ни к чему не причастных людей. В Самаре, например, во время моего там пребывания, число заключенных доходило до 2.000, в Оренбурге было около 800, в Хвалынске - 700, в Бузулуке - 500 и т. д. При этом условия, в которых находились заключенные, были по большей части отвратительные. В камерах, рассчитанных на 20 человек, сидело по 60-80, питание было плохое, а обращение нередко вызывало острые конфликты между охраной и арестованными.
Особенные безобразия происходили, конечно, в провинции. Так, Дутов в Оренбурге наложил на рабочие кварталы контрибуцию в размере 200 тысяч рублей (по тем временам крупная сумма). На уральских заводах, в Усть-Катаве, Миньяре и др., рабочих, заподозренных в большевизме, пороли розгами. Порка в широких размерах применялась и к крестьянам, отказывавшимся давать рекрутов, причем в подобных подвигах упражнялись не только черносотенные офицеры, но и представители эсеровской партии. Порками прославился, например, эсер Бобров, посланный Комитетом в деревенские районы для урегулирования столкновений, возникших в связи с мобилизацией.
Впрочем, не всегда дело ограничивалось только телесным наказанием. Я помню, как однажды в своем докладе правительству полковник Галкин сообщал, что в некоторых местах, отказавшихся давать солдат, карательные отряды обстреливали непокорные деревни артиллерийским огнем. Правительство санкционировало эту расправу.
В другой раз, уже перед самым оставлением Самары Комитетом, в расположенном неподалеку от последней фабричном центре Иващенково вспыхнуло восстание. Рабочие, в чаянии близкой помощи от подходившей Красной армии, изгнали представителей Комитета и объявили Советскую власть. В Иващенково были посланы воинские части. Так как Красная армия не успела вовремя подойти, то карательный отряд Комитета произвел жестокое усмирение повстанцев. …было убито несколько сот человек.
Не довольствуясь жестокими репрессиями, происходившими в порядке повседневного факта, Комитет стремился облечь их в одежду формальной законности и закрепить их в качестве постоянно действующего института. Так, с самого начала его господства на железнодорожных и водных путях сообщения было объявлено военное положение со всеми вытекающими отсюда последствиями. 17 сентября 1918 года «Приказом № 281» Комитет учредил чрезвычайный суд... На рассмотрение этого суда должны были передаваться не только такие преступления, как восстание против существующей власти, нападение на воинские части, государственная измена, шпионаж и т. п., но также и покушение на насильственное освобождение арестантов, призыв к неисполнению требований гражданской и военной власти, злонамеренное распространение ложных слухов и т. д. По пункту 5 названного «Приказа», все виновные в совершении указанных преступлений подлежали наказанию смертною казнью. Очевидно, подобный суд полнее всего соответствовал «истинным народно-демократическим принципам», во имя которых Комитет при своем образовании декларировал уничтожение большевистских ревтрибуналов! Не следует думать при этом, что «Приказ № 281» остался только на бумаге. Наоборот, он очень быстро вошел в жизнь и отправил на тот свет немало граждан «территории Учредительного Собрания».
Несколькими днями позднее Комитетом было издано «Положение о министерстве охраны государственного порядка». Это положение предоставляло огромные полномочия министру охраны и всем подчиненным ему органам. В частности предусмотренным по положению губернским штабам охраны предоставлялось право: а) на предварительное задержание всех лиц, внушающих основательное подозрение в совершении государственных преступлений или прикосновенности к ним, а равно в принадлежности к противозаконным обществам; б) на производство обысков во всех без исключения помещениях и наложение ареста, впредь до распоряжения подлежащего начальства, на всякого рода имущество, указывающее преступность действий или намерений (даже намерений!) заподозренного лица. Как видим, это положение юридически раз навсегда узаконяло бессудные обыски и аресты в любом количестве.
Такова была «демократическая» практика Комитета в области внутренней политики... Возможно, что сторонники Комитета мне возразят: в обстановке гражданской войны никакая государственная власть не в состоянии обойтись без террора. Я готов согласиться с этим утверждением, но тогда почему же эсеры так любят болтать о «большевистском терроре», господствующем в Советской России? Какое они имеют на это право? Террор был и в Самаре, на той единственной территории, где волей исторического случая и чехословацких штыков эсеры на краткий срок оказались носителями государственной власти... Но разница между эсеровским и большевистским террором заключается в том, что эсеровский террор был направлен против революции и против рабочих, в то время как большевистский террор наносил и наносит удары контрреволюции и буржуазии...