Иван Майский о меньшевиках, большевиках и эсерах
Из книги Ивана Михайловича Майского «Демократическая контрреволюция».
…чем объясняется группировка интеллигентных «разночинцев» по трем различным лагерям?
…замечалось, что люди, своим прошлым или настоящим связанные с деревней, чаще шли к с.-p., в то время как чистые горожане тяготели преимущественно к большевикам и меньшевикам. Точно так же наблюдалось, что выходцы из более привилегированных слоев интеллигенции чаще шли к народникам, в то время как дети ее менее привилегированных групп скорее попадали к марксистам. Отдельные представители буржуазии и дворянства, иногда забредавшие в социалистический лагерь, по общему правилу, легче ассимилировались с социалистами-революционерами, чем с социал-демократами. Вообще связь с элементами более высокого социального порядка у эсеров всегда была крепче, чем у эсдеков, - недаром в дореволюционные времена эсеры не без основания считались самой богатой из всех социалистических партий.
[Читать далее]Однако, наряду с указанными причинами, обусловливавшими распределение революционной интеллигенции по различным социалистическим лагерям, действовала еще одна и, на мой взгляд, самая существенная, это - темперамент, склад ума и характера каждого революционера. Мелкая буржуазия вообще отличается отсутствием ярко выраженного классового интереса, оттого она так легко дробится на части под влиянием факторов второстепенного порядка. Особенно верно это по отношению к такой специфической группе мелкой буржуазии, как интеллигенция. Что ж удивительного, если личные свойства отдельного индивидуума играли крупную, даже решающую роль в выборе того или иного социалистического течения? Каждый естественно искал того, что было более созвучно его натуре.
И действительно, в рядах революционной интеллигенции постепенно отслоились и сложились три различных типа: большевистский, меньшевистский и эсеровский. Три типа настолько характерных и особенных, что нередко их можно было отличить даже по внешности. Я знал людей, которые по костюму, манерам, складу лица, интонации голоса безошибочно определяли партийную принадлежность собеседника.
Не вдаваясь в детали, можно утверждать, что с конца прошлого столетия вся русская революционная интеллигенция делилась на две основные группы: одна - рационалистического склада, у которой разум, сознание доминировали над чувством, - шла в лагерь марксизма, закладывая фундамент социал-демократического движения; другая - более эмоционального склада, в психологии которой крупную роль играли элементы чувства, - не удовлетворялась «узостью», «сухостью» и «доктринерством» марксизма и пополняла ряды народнического течения, нашедшего несколько позднее свое политическое выражение в лице партии социалистов-революционеров. В дальнейшем первая «рационалистическая» группа тоже разбилась на две части, но уже по признаку «активности»: все более активные и революционные представители марксистской интеллигенции ушли к большевикам, все более пассивные и умеренные элементы нашли себе убежище у меньшевиков. Так создались те три партийно-психологических типа, о которых я говорил выше. Подчеркиваю «партийно-психологических», так как здесь меня интересует именно психологическая, а не идейная сторона вопроса.
Каждый из трех партийно-психологических типов имел свои особые характерные черты. Большевики больше всего поражали своей необычайной революционной активностью. Это были люди действия прежде всего, часто резкие, грубые, бесцеремонные, но зато всегда смелые, самоотверженные и решительные. Большевики отличались исключительной цельностью натуры. Они, - что так редко встречается в жизни, - прекрасно умели сочетать революционную теорию с не менее революционной практикой. Внимание большевиков никогда не рассеивалось по сторонам, оно всегда было сконцентрировано на одном пункте. Это часто квалифицировалось, как узость, но это давало им огромную силу. Большевики действовали обычно в «ударном» порядке и потому очень часто побеждали своих политических и идейных противников даже тогда, когда сами находились в меньшинстве. Дисциплина, сплоченность, умелое руководство, чрезвычайная энергия наступления, - вот те моменты, которые обеспечивали большевикам их успехи...
Революционная активность удачно сочеталась в большевиках с ярко выраженной волей к власти и необыкновенной чуткостью к настроениям широких масс. Большевики никогда не боялись ответственности за обладание властью - в собственной ли партии или в государстве, при условии, что им будет обеспечено господствующее положение. Убеждение в правоте собственных взглядов всегда так глубоко переполняло большевиков, что исключало с их стороны всякие сомнения и колебания. При этом чутье масс у них было поразительное. Большевики раньше и крепче других социалистических течений сумели связаться с рабочими низами, причем их сторонники всегда вербовались не столько из верхов, сколько из самой гущи пролетариата. Как люди с практической сметкой, они умели брать быка за рога и обыкновенно нащупывали в своей агитации такие пункты, на которые откликались самые широкие массы. Философствующие меньшевики с невольной завистью изумлялись необыкновенной ловкости большевиков в выборе выдвигаемых ими лозунгов: эти лозунги всегда были чрезвычайно ясны и просты, хорошо понятны массам и неизменно били в точку... В тесной связи с тонко развитым чутьем масс стояла и большая политическая гибкость большевиков. Твердые и несгибаемые в теории, они обнаруживали вдумчивость и осторожность в тактике. Они всегда шли к одной и той же цели, но в выборе путей никогда не были доктринерами. Вместе с тем они никогда не позволяли тактике увлекать себя на путь слишком рискованных для партии экспериментов. Я помню, какую сенсацию в социалистических кругах вызвало решение большевиков участвовать в выборах в III Гос. Думу, после того как они бойкотировали выборы в I Думу и лишь наполовину приняли участие в выборах во II Думу. Эсеры бойкотировали выборы в первые две Думы и остались при своем мнении и во время выборов в третью, а большевики послали в третью думу своих представителей. Тогда многим казалось, что эсеры - истинные революционеры, а большевики - оппортунисты. Последствия, однако, показали, что большевики действительно служили революционному делу, а эсеры лишь кокетничали революционными жестами. Пожалуй, не меньшую сенсацию в 1920 г. вызвало решение большевиков, этих страстных защитников советской системы, образовать Дальне-Восточную буферную республику, построенную на основах «демократической» конституции. А между тем уже сейчас несомненно, что это решение сослужило серьезную службу социалистической революции.
Сильные и энергичные, способные понимать массы и руководить массами, умеющие властвовать и бороться за власть, большевики были созданы не для затхлой обстановки парламентской легальности, а для горячей атмосферы баррикад, восстаний, революций. Судьба оказала им величайшую милость: она дала им жить в эпоху одной из наиболее грандиозных бурь в истории человечества.
Полную противоположность большевикам представляли меньшевики. Связанные с большевиками общностью теоретического мировоззрения, психологически они представляли совсем иной тип людей. В меньшевиках совсем или почти совсем не было той концентрированной революционной активности, которая составляла такую отличительную черту большевиков. Меньшевики были ученые книжники, которые прекрасно знали Маркса, но которые не умели устроить ни одной сколько-нибудь удачной партийной интриги. Это были люди кабинетного склада и культурно-политических устремлений, хорошие пропагандисты в рабочих кружках, значительно худшие агитаторы на массовых собраниях и уже совсем никуда не годные организаторы. В боевой обстановке меньшевики обычно выглядели как мокрые курицы. Зато дискуссии на отвлеченные темы умели вести воистину героически. Мне вспоминается такой случай.
Дело происходило в 1907 г. Трое членов Петербургского Совета Рабочих Депутатов 1905 г. бежали с поселения из Обдорска. По условию, я встретил их на берегу Иртыша... Со мной был еще один спутник - меньшевик, вызвавшийся помогать мне в предстоявшем предприятии. Приезжие валились с ног от усталости... Я развел костер, и мы устроили упрощенный походный ужин. Среди беглецов случайно оказались представители всех трех социалистических партий - большевик, меньшевик и эсер, - после ужина большевик и эсер тотчас повалились на прибрежный песок и заснули. А меньшевик... ну, что мог сделать меньшевик?.. Меньшевик, конечно, вступил в теоретический спор! Приехавший со мной товарищ в то время изучал Бем-Баверка. Случайно он упомянул о Бем-Баверке в разговоре за ужином - этого было достаточно. Меньшевик, у которого глаза слипались от утомления, сейчас же вцепился мертвой хваткой в моего спутника, и пошла писать губерния! Они проспорили до утра и, вставая среди ночи подложить валежнику в костер, я все время слышал горячие тирады о трудовой теории ценности и о теории предельной полезности. Так преданы были меньшевики прекрасной богине абстракции.
Зато практической жилки, чутья действительности в них почти совершенно не было. Когда меньшевики выдвигали «лозунги», это было всегда нечто такое сложное, запутанное и неясное, что тотчас же требовало издания пространных и глубокомысленных комментариев. Впрочем, меньшевики больше любили оперировать не с «лозунгами», а с «кампаниями», и здесь их непреодолимое стремление к политическим мудрствованиям находило себе уже вполне безбрежное выражение. Вообще это были люди не практики, а теории - образованные, культурные, необыкновенно усидчивые, но малопригодные для активной революционной борьбы. Недаром их последователи среди пролетариата вербовались, главным образом, из тоненького слоя рабочей интеллигенции, да притом еще почти исключительно среди печатников - этого наименее революционного отряда в мировом движении пролетариата. Меньшевистских рабочих обыкновенно постигала жестокая судьба: они как-то незаметно отрывались от массы и сами до такой степени «объинтеллигентивались», что становились хуже всякого интеллигента. Тесной связи с подлинными пролетарскими массами меньшевики никогда не имели, да, по правде сказать, они немножко боялись этих масс: они их плохо понимали, не умели с ними разговаривать и как-то терялись в их присутствии.
В соответствии с общим складом своей натуры меньшевики никогда не имели хорошей, сплоченной партийной организации. Дисциплина в их рядах всегда была слаба, идейные споры и разногласия весьма многочисленны; единство партийного действия редко достигалось; тактическое же руководство, по общему правилу, было так «тонко», что вся сеть политических построений партии обыкновенно «рвалась» в самый критический момент. Воли к власти у меньшевиков не было никакой, наоборот, была «идиосинкразия» к власти. Меньшевики были рождены для роли мирной социалистической оппозиции в каком-нибудь не очень демократическом парламенте… где они симулировали бы революционность, с пафосом громя закрывшего рабочее собрание полицейского, но они совершенно не годились в кормчие государственного корабля, особенно в бурную погоду. Надо отдать меньшевикам справедливость, они никогда и не стремились занять место на капитанском мостике, они, напротив, старались бежать этого опасного места. Они все время смертельно боялись «ответственности», связанной с властью, и чувствовали себя воистину несчастными, когда обстоятельства вынуждали их принимать участие в правительстве. В эпоху Керенского я сотни раз слышал из уст ответственнейших меньшевиков, до Мартова и Церетели включительно, горькие жалобы на жестокую судьбу, сводившиеся в конечном счете к возгласу:
- Хоть бы кто-нибудь пришел и взял у нас власть! Поскорей бы освободиться от этого бремени!
Да и что удивительного? Меньшевики не любят жизни, они любят теоретизировать о жизни. Мартову, этому характернейшему представителю меньшевистского психологического типа, весь мир рисуется в виде газетного листа, который должен быть заполнен меньшевистскими письменами. Писать статьи - об империализме, об угрозе новой войны, о голоде, об экономической разрухе - это его дело, но поднять руку для практической, действенной борьбы против бедствий настоящего и будущего... Организовать восстание пролетариата против капитала... Закупить хлеб в Америке для голодающих... Снабдить Донбасс продовольствием, а Урал - новыми прокатными машинами... Нет, это Мартова не интересует! Этого Мартов не станет делать, пусть это делает кто-нибудь другой! Мартов лучше сядет за стол и займется вычислениями, как можно совершить социалистическую революцию, не разбив при этом ни одного мелкобуржуазного носа...
Третий психологический тип в стане русского социализма представляют социалисты-революционеры. Они не похожи на первые два. Если большевики являются суровыми солдатами революции, а меньшевики - ее учеными бухгалтерами, то эсеры всегда были и остались ее шумливыми и легкомысленными романтиками. Романтиками, которые на заре своей жизни грозились небо зажечь, а кончили тем, что свалились в гниющее болото реакции.
При встрече с эсерами вначале вы всегда испытывали очень приятное чувство. Хорошие люди, благородные стремления и притом масса активности - чего же больше? Казалось, здесь именно формируются подлинные кадры революции, здесь растет и зреет полное веры и энергии ядро будущей освободительной армии. Среди эсеров не было ни меньшевистского начетничества, ни большевистского «доктринерства», которое и человека-то за человека не считало, если он не был пролетарием. И это многих располагало в их пользу. А затем великие традиции: ведь именно эсеры являлись наследниками героической эпохи народничества…
Неудивительно, что в начале своего политического пути эсеры пользовались большой популярностью в революционных кругах. Неудивительно, что они обладали огромной силой притяжения, в особенности для интеллигентной молодежи, столь падкой в прошлом на все благородное, возвышенное, слегка скрытое дымкой романтической неясности.
Однако при более близком знакомстве это первое хорошее впечатление начинало портиться. Ибо вы очень скоро замечали, что основной чертой эсеровского характера является ярко выраженная эмоциональность. И если в обиходе личной жизни это преобладание чувства над рассудком могло доставлять приятные моменты, то, наоборот, в области теории и практики революционной борьбы оно приносило только одни кислые плоды. Присматриваясь ближе к идеологии, тактике, организации эсеров, вы неизменно открывали, как основную, повсюду красной нитью проходящую черту - крайнюю сумбурность, недисциплинированность мысли и действия, связанные притом с поразительной бесхарактерностью и даже трусостью.
Возьмем область теоретических воззрений. У большевиков и меньшевиков была стройная, цельная и глубоко продуманная программа, служившая становым хребтом всей их деятельности. А у эсеров? У эсеров такой программы никогда не было. Спросите, в самом деле, во что верит Виктор Чернов? На этот вопрос очень трудно ответить не только в применении к настоящему времени, но и в применении к его более благополучному прошлому. Немножко Канта, немножко Маркса, немножко Маха, немножко Михайловского и Лаврова, немножко синдикализма, немножко отсебятины - такова программа Виктора Чернова, а вместе с тем и программа эсеровской партии. …если и партия, и ее лидер в течение двух десятилетий способны удовлетворяться подобной идеологической окрошкой, не свидетельствует ли это о том, что основной чертой их характера являются какие-то органические хаотичность, сумбурность, недисциплинированность?
Не иначе и в области приложения теории к практике. Марксисты всегда стояли на классовой точке зрения, они доказывали, что исторически единственным носителем идей социализма может считаться лишь пролетариат. И потому они строили политическую партию пролетариата, как основу всякого революционного движения в России. Эсеры с этим не были согласны. Они упрекали марксистов в непростительных «узости» и «доктринерстве». По мнению эсеров, пролетариат представлял слишком узкую базу для социалистического строительства. Дело надо было ставить шире, гораздо шире. К чему строгие классовые перегородки? К чему идеологические рогатки? Это лишь проявление недоверия к народу. Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я создам из вас армию социалистической революции! - примерно, так думал и чувствовал настоящий эсер. В соответствии с этим двери эсеровской партии гостеприимно распахивались не только пред пролетариатом, но и пред «трудовой интеллигенцией» и пред «трудовым крестьянством». Пред последним в особенности. Эсеры брались сочетать в единой политической организации все эти разнородные социальные элементы и притом сохранить неуклонную верность революционному социализму! Настоящая квадратура круга, но эсеров это нисколько не смущало. Еще бы! В 1917 г. все царские генералы записались в эсеровскую партию, и Виктор Чернов даже не поморщился. Наоборот, эсеры были довольны: вот, мол, какова неодолимая сила наших идей! Даже генеральские лбы прошибает!.. Кто гонится сразу за тремя или более зайцами, тот рискует не поймать ни одного. Эта грубая народная поговорка полностью осуществилась на эсерах. Какой социалистический класс представляет сейчас Виктор Чернов в берлинских кафе?
А в сфере организации? Эсеровская партия существует около 20 лет, но в сущности она никогда не была настоящей партией. Какая партия! Всегда это был какой-то пестрый цыганский табор, в котором громко шумели люди самого различного племени и звания. Слишком широка была сеть, которую закидывали эсеры, слишком неоднороден и улов. Единого мнения в партии никогда не существовало, всегда были течения, группы, подгруппы, кружки и, наконец, отдельные индивидуумы, которые рассуждали по принципу: партия - это я! Конечно, в каждой большой партии неизбежны разноречия во мнениях, без них вообще не может идти здоровое развитие партии, но то, что делалось у эсеров, был настоящий разврат. Вспомним 1917 год - группа «Воли Народа», с такими махровыми представителями, как Савинков и Авксентьев, черновский «центр», левые эсеры... Разве мыслимо было их совместное существование под одной крышей?.. Вспомним последующие годы - группа «Народ», группа цекистов в России, группа цекистов за рубежом, Сибирский Крестьянский Союз, тамбовские повстанцы, Заграничный Административный Центр... И опять-таки все в одной партии! Каждая группа недовольна соседней, каждая обвиняет другую в узурпации партийного имени, и все-таки не расходятся! Эсеры с гордостью говорят о свободе мнений, господствующей у них в партии, о свободе, которая является матерью истины. Пустые слова! Два десятилетия существует эсеровская партия, а до сих пор никакой истины не открыла. Зато политической бестолковщины и неразберихи породила на целое столетие. И тут она остается верна себе. И тут обычно - эсеровские хаотичность, сумбурность, недисциплинированность, тесно связанные с расслаблением воли, с бесхарактерностью.
Но, несомненно, ярче всего типичные свойства эсеровской натуры сказываются в области тактики. Это проявилось уже в самом выборе методов революционной борьбы. Марксисты говорили: мы признаем только такие методы борьбы, которые вовлекают в эту борьбу массу. Поэтому мы отвергаем террор против отдельных представителей власти, как специфически-индивидуалистический способ борьбы. Это было ясно и последовательно, но именно поэтому эсерам и не нравилось. Помилуй бог, как просто! Никакой сложности, запутанности, хаотичности! Так эсеры поступить не могли. И вот в соответствии с своей «интегральной» идеологией они начинают строить «интегральную» тактику. Они не могут быть столь «узкими», как марксисты. Они не могут из чисто «доктринерских» соображений отказаться от острого оружия борьбы против самодержавия, освященного кровью стольких героев революции... И затем следует вывод: эсеры применяют все методы массовой борьбы, признаваемые марксистами - пропаганду, агитацию, стачки, демонстрации, восстания и т. д., - а сверх того они применяют еще метод индивидуального террора, как средство дезорганизации противника и воодушевления масс. Этого требовала органическая сумбурность эсеровской натуры и еще... их болезненная любовь к внешне-романтическим эффектам.
Но в тактике проявлялась не только эсеровская сумбурность, в ней проявлялась также и эсеровская бесхарактерность, переходящая нередко в простую трусость. В годы, предшествовавшие нынешней эпохе, как часто эсеры нападали на меньшевиков за их «буржуазность» в оценке характера будущей революции! Меньшевики, как известно, считали, что пред революцией, неизбежность которой давно уже всеми ощущалась, стоят задачи превращения полуфеодальной царской монархии в буржуазно-демократическую республику, которая откроет широкую дорогу для развития капитализма и таким образом подготовит почву для грядущего социалистического переворота. Социалистические задачи предстоящей революции они отрицали, как вредные утопические мечтания. На этой точке зрения меньшевики остались и до сих пор. Эсеры в прежние годы смеялись над меньшевиками и не без основания говорили:
- Разве можно предписывать революции правила хорошего поведения? Разве можно ограничивать ее задачи исключительно лишь буржуазными достижениями? Наоборот, есть все основания полагать, что ближайшая революция далеко выйдет за рамки буржуазных возможностей, что она явится если не социалистической, то во всяком случае полусоциалистической.
И тут обыкновенно эсеры начинали развивать свои проекты социализации земли, осуществление которых, по их мнению, должно было составить важнейшую задачу надвигающейся революции.
Отдельные представители эсеров шли еще дальше и высказывались за установление диктатуры трудящихся и за немедленную социализацию фабрик и заводов...
И вот пришла, наконец, так долгожданная и желанная революция... и смело ударила мечом в самые основы капиталистического общества. Да, эта революция далеко вышла за пределы буржуазных достижений, она стала социалистической революцией!
Что же эсеры? Приветствовали ее восторженными кликами? Бросили все свои силы и энергию на укрепление ее позиций? Поклялись защищать до последней капли крови ее завоевания?
Ничего подобного. Увидев грозный лик так долго и настойчиво призываемой ими бури, эти высокопарные фразеры смертельно перетрусили и, забыв свои вчерашние слова, бросились вместе с помещиками, фабрикантами, генералами, офицерами и прочей черной сотней рвать зубами живое тело социалистической революции...
На протяжении минувших шести лет пред всеми социалистическими партиями не раз становился вопрос о власти - как решали эсеры этот вопрос?.. В течение всей эпохи Керенского, эсеры повсюду: в прессе, на митингах, на совещаниях и съездах не уставали воспевать «революционную демократию» и указывать на нее, как на единственную опору страны. Но когда в июле 1917 г. петроградский пролетариат предложил эсерам (и меньшевикам) установить господство «революционной демократии», что они сделали? Они в ужасе отпрянули назад. А когда двумя месяцами позже тот же вопрос был в упор поставлен на «Демократическом Совещании» в Петербурге, что сделал Виктор Чернов? Виктор Чернов воздерживался от голосования! То же самое было и в Самаре: не успели эсеры здесь прийти к власти, как им сделалось жутко от собственной смелости, и они стали тревожно оглядываться по сторонам в поисках за товарищами, которые согласились бы разделить с ними бремя «шапки Мономаха». Конечно, эсеры не жалели при этом громких фраз - о благе народа, о государственной ответственности, о демократии, но кто же не знает, что слова им даны для того, чтобы скрывать свои мысли? Просто в эсерах и на этот раз говорила обычная политическая трусость, всегда составлявшая одну из отличительнейших черт их характера.
Трусость и половинчатость - мать компромисса. Не того здорового компромисса, который, делая неизбежные уступки в путях и методах, никогда не уступает в преследуемых целях, а того гнилого компромисса, который есть компромисс ради компромисса, который не знает ни пределов, ни границ. Эсеры всегда были и доныне остались подлинными виртуозами гнилого компромисса. Еще бы! Ведь связывать воедино ту идеологическую, тактическую, организационную и классовую окрошку, которая в сумме составляет эсеровскую партию, можно было только с помощью перманентного компромисса, возведенного в принцип... Постепенно у них сложилась своеобразная психика, не терпящая острых углов и прямых линий, везде ищущая чего-то среднего, округлого, неопределенно-бесцветного. Эсеры органически не могут сказать: «да» или «нет». Они непременно скажут так, что выйдет «ни да, ни нет, а понимай как знаешь». Это делается даже тогда, когда собственно не вызывается обстоятельствами, делается просто так, по привычке, по принципу, в убеждении, что каши маслом не испортишь. И так как связь с пролетариатом у эсеров была всегда очень слаба, и так как они никогда не имели сдерживающего момента в лице достаточно «доктринерской» программы, то надо ли удивляться, что эсеровские компромиссы неизменно давали крен направо? Надо ли удивляться, что они подчас заходили слишком далеко? Так далеко, что в 1921 г. лидеры эсеровской партии оказались на службе у французской контрразведки. Трусость и бесхарактерность эсеров здесь дошли до своего логического конца.
…чем объясняется группировка интеллигентных «разночинцев» по трем различным лагерям?
…замечалось, что люди, своим прошлым или настоящим связанные с деревней, чаще шли к с.-p., в то время как чистые горожане тяготели преимущественно к большевикам и меньшевикам. Точно так же наблюдалось, что выходцы из более привилегированных слоев интеллигенции чаще шли к народникам, в то время как дети ее менее привилегированных групп скорее попадали к марксистам. Отдельные представители буржуазии и дворянства, иногда забредавшие в социалистический лагерь, по общему правилу, легче ассимилировались с социалистами-революционерами, чем с социал-демократами. Вообще связь с элементами более высокого социального порядка у эсеров всегда была крепче, чем у эсдеков, - недаром в дореволюционные времена эсеры не без основания считались самой богатой из всех социалистических партий.
[Читать далее]Однако, наряду с указанными причинами, обусловливавшими распределение революционной интеллигенции по различным социалистическим лагерям, действовала еще одна и, на мой взгляд, самая существенная, это - темперамент, склад ума и характера каждого революционера. Мелкая буржуазия вообще отличается отсутствием ярко выраженного классового интереса, оттого она так легко дробится на части под влиянием факторов второстепенного порядка. Особенно верно это по отношению к такой специфической группе мелкой буржуазии, как интеллигенция. Что ж удивительного, если личные свойства отдельного индивидуума играли крупную, даже решающую роль в выборе того или иного социалистического течения? Каждый естественно искал того, что было более созвучно его натуре.
И действительно, в рядах революционной интеллигенции постепенно отслоились и сложились три различных типа: большевистский, меньшевистский и эсеровский. Три типа настолько характерных и особенных, что нередко их можно было отличить даже по внешности. Я знал людей, которые по костюму, манерам, складу лица, интонации голоса безошибочно определяли партийную принадлежность собеседника.
Не вдаваясь в детали, можно утверждать, что с конца прошлого столетия вся русская революционная интеллигенция делилась на две основные группы: одна - рационалистического склада, у которой разум, сознание доминировали над чувством, - шла в лагерь марксизма, закладывая фундамент социал-демократического движения; другая - более эмоционального склада, в психологии которой крупную роль играли элементы чувства, - не удовлетворялась «узостью», «сухостью» и «доктринерством» марксизма и пополняла ряды народнического течения, нашедшего несколько позднее свое политическое выражение в лице партии социалистов-революционеров. В дальнейшем первая «рационалистическая» группа тоже разбилась на две части, но уже по признаку «активности»: все более активные и революционные представители марксистской интеллигенции ушли к большевикам, все более пассивные и умеренные элементы нашли себе убежище у меньшевиков. Так создались те три партийно-психологических типа, о которых я говорил выше. Подчеркиваю «партийно-психологических», так как здесь меня интересует именно психологическая, а не идейная сторона вопроса.
Каждый из трех партийно-психологических типов имел свои особые характерные черты. Большевики больше всего поражали своей необычайной революционной активностью. Это были люди действия прежде всего, часто резкие, грубые, бесцеремонные, но зато всегда смелые, самоотверженные и решительные. Большевики отличались исключительной цельностью натуры. Они, - что так редко встречается в жизни, - прекрасно умели сочетать революционную теорию с не менее революционной практикой. Внимание большевиков никогда не рассеивалось по сторонам, оно всегда было сконцентрировано на одном пункте. Это часто квалифицировалось, как узость, но это давало им огромную силу. Большевики действовали обычно в «ударном» порядке и потому очень часто побеждали своих политических и идейных противников даже тогда, когда сами находились в меньшинстве. Дисциплина, сплоченность, умелое руководство, чрезвычайная энергия наступления, - вот те моменты, которые обеспечивали большевикам их успехи...
Революционная активность удачно сочеталась в большевиках с ярко выраженной волей к власти и необыкновенной чуткостью к настроениям широких масс. Большевики никогда не боялись ответственности за обладание властью - в собственной ли партии или в государстве, при условии, что им будет обеспечено господствующее положение. Убеждение в правоте собственных взглядов всегда так глубоко переполняло большевиков, что исключало с их стороны всякие сомнения и колебания. При этом чутье масс у них было поразительное. Большевики раньше и крепче других социалистических течений сумели связаться с рабочими низами, причем их сторонники всегда вербовались не столько из верхов, сколько из самой гущи пролетариата. Как люди с практической сметкой, они умели брать быка за рога и обыкновенно нащупывали в своей агитации такие пункты, на которые откликались самые широкие массы. Философствующие меньшевики с невольной завистью изумлялись необыкновенной ловкости большевиков в выборе выдвигаемых ими лозунгов: эти лозунги всегда были чрезвычайно ясны и просты, хорошо понятны массам и неизменно били в точку... В тесной связи с тонко развитым чутьем масс стояла и большая политическая гибкость большевиков. Твердые и несгибаемые в теории, они обнаруживали вдумчивость и осторожность в тактике. Они всегда шли к одной и той же цели, но в выборе путей никогда не были доктринерами. Вместе с тем они никогда не позволяли тактике увлекать себя на путь слишком рискованных для партии экспериментов. Я помню, какую сенсацию в социалистических кругах вызвало решение большевиков участвовать в выборах в III Гос. Думу, после того как они бойкотировали выборы в I Думу и лишь наполовину приняли участие в выборах во II Думу. Эсеры бойкотировали выборы в первые две Думы и остались при своем мнении и во время выборов в третью, а большевики послали в третью думу своих представителей. Тогда многим казалось, что эсеры - истинные революционеры, а большевики - оппортунисты. Последствия, однако, показали, что большевики действительно служили революционному делу, а эсеры лишь кокетничали революционными жестами. Пожалуй, не меньшую сенсацию в 1920 г. вызвало решение большевиков, этих страстных защитников советской системы, образовать Дальне-Восточную буферную республику, построенную на основах «демократической» конституции. А между тем уже сейчас несомненно, что это решение сослужило серьезную службу социалистической революции.
Сильные и энергичные, способные понимать массы и руководить массами, умеющие властвовать и бороться за власть, большевики были созданы не для затхлой обстановки парламентской легальности, а для горячей атмосферы баррикад, восстаний, революций. Судьба оказала им величайшую милость: она дала им жить в эпоху одной из наиболее грандиозных бурь в истории человечества.
Полную противоположность большевикам представляли меньшевики. Связанные с большевиками общностью теоретического мировоззрения, психологически они представляли совсем иной тип людей. В меньшевиках совсем или почти совсем не было той концентрированной революционной активности, которая составляла такую отличительную черту большевиков. Меньшевики были ученые книжники, которые прекрасно знали Маркса, но которые не умели устроить ни одной сколько-нибудь удачной партийной интриги. Это были люди кабинетного склада и культурно-политических устремлений, хорошие пропагандисты в рабочих кружках, значительно худшие агитаторы на массовых собраниях и уже совсем никуда не годные организаторы. В боевой обстановке меньшевики обычно выглядели как мокрые курицы. Зато дискуссии на отвлеченные темы умели вести воистину героически. Мне вспоминается такой случай.
Дело происходило в 1907 г. Трое членов Петербургского Совета Рабочих Депутатов 1905 г. бежали с поселения из Обдорска. По условию, я встретил их на берегу Иртыша... Со мной был еще один спутник - меньшевик, вызвавшийся помогать мне в предстоявшем предприятии. Приезжие валились с ног от усталости... Я развел костер, и мы устроили упрощенный походный ужин. Среди беглецов случайно оказались представители всех трех социалистических партий - большевик, меньшевик и эсер, - после ужина большевик и эсер тотчас повалились на прибрежный песок и заснули. А меньшевик... ну, что мог сделать меньшевик?.. Меньшевик, конечно, вступил в теоретический спор! Приехавший со мной товарищ в то время изучал Бем-Баверка. Случайно он упомянул о Бем-Баверке в разговоре за ужином - этого было достаточно. Меньшевик, у которого глаза слипались от утомления, сейчас же вцепился мертвой хваткой в моего спутника, и пошла писать губерния! Они проспорили до утра и, вставая среди ночи подложить валежнику в костер, я все время слышал горячие тирады о трудовой теории ценности и о теории предельной полезности. Так преданы были меньшевики прекрасной богине абстракции.
Зато практической жилки, чутья действительности в них почти совершенно не было. Когда меньшевики выдвигали «лозунги», это было всегда нечто такое сложное, запутанное и неясное, что тотчас же требовало издания пространных и глубокомысленных комментариев. Впрочем, меньшевики больше любили оперировать не с «лозунгами», а с «кампаниями», и здесь их непреодолимое стремление к политическим мудрствованиям находило себе уже вполне безбрежное выражение. Вообще это были люди не практики, а теории - образованные, культурные, необыкновенно усидчивые, но малопригодные для активной революционной борьбы. Недаром их последователи среди пролетариата вербовались, главным образом, из тоненького слоя рабочей интеллигенции, да притом еще почти исключительно среди печатников - этого наименее революционного отряда в мировом движении пролетариата. Меньшевистских рабочих обыкновенно постигала жестокая судьба: они как-то незаметно отрывались от массы и сами до такой степени «объинтеллигентивались», что становились хуже всякого интеллигента. Тесной связи с подлинными пролетарскими массами меньшевики никогда не имели, да, по правде сказать, они немножко боялись этих масс: они их плохо понимали, не умели с ними разговаривать и как-то терялись в их присутствии.
В соответствии с общим складом своей натуры меньшевики никогда не имели хорошей, сплоченной партийной организации. Дисциплина в их рядах всегда была слаба, идейные споры и разногласия весьма многочисленны; единство партийного действия редко достигалось; тактическое же руководство, по общему правилу, было так «тонко», что вся сеть политических построений партии обыкновенно «рвалась» в самый критический момент. Воли к власти у меньшевиков не было никакой, наоборот, была «идиосинкразия» к власти. Меньшевики были рождены для роли мирной социалистической оппозиции в каком-нибудь не очень демократическом парламенте… где они симулировали бы революционность, с пафосом громя закрывшего рабочее собрание полицейского, но они совершенно не годились в кормчие государственного корабля, особенно в бурную погоду. Надо отдать меньшевикам справедливость, они никогда и не стремились занять место на капитанском мостике, они, напротив, старались бежать этого опасного места. Они все время смертельно боялись «ответственности», связанной с властью, и чувствовали себя воистину несчастными, когда обстоятельства вынуждали их принимать участие в правительстве. В эпоху Керенского я сотни раз слышал из уст ответственнейших меньшевиков, до Мартова и Церетели включительно, горькие жалобы на жестокую судьбу, сводившиеся в конечном счете к возгласу:
- Хоть бы кто-нибудь пришел и взял у нас власть! Поскорей бы освободиться от этого бремени!
Да и что удивительного? Меньшевики не любят жизни, они любят теоретизировать о жизни. Мартову, этому характернейшему представителю меньшевистского психологического типа, весь мир рисуется в виде газетного листа, который должен быть заполнен меньшевистскими письменами. Писать статьи - об империализме, об угрозе новой войны, о голоде, об экономической разрухе - это его дело, но поднять руку для практической, действенной борьбы против бедствий настоящего и будущего... Организовать восстание пролетариата против капитала... Закупить хлеб в Америке для голодающих... Снабдить Донбасс продовольствием, а Урал - новыми прокатными машинами... Нет, это Мартова не интересует! Этого Мартов не станет делать, пусть это делает кто-нибудь другой! Мартов лучше сядет за стол и займется вычислениями, как можно совершить социалистическую революцию, не разбив при этом ни одного мелкобуржуазного носа...
Третий психологический тип в стане русского социализма представляют социалисты-революционеры. Они не похожи на первые два. Если большевики являются суровыми солдатами революции, а меньшевики - ее учеными бухгалтерами, то эсеры всегда были и остались ее шумливыми и легкомысленными романтиками. Романтиками, которые на заре своей жизни грозились небо зажечь, а кончили тем, что свалились в гниющее болото реакции.
При встрече с эсерами вначале вы всегда испытывали очень приятное чувство. Хорошие люди, благородные стремления и притом масса активности - чего же больше? Казалось, здесь именно формируются подлинные кадры революции, здесь растет и зреет полное веры и энергии ядро будущей освободительной армии. Среди эсеров не было ни меньшевистского начетничества, ни большевистского «доктринерства», которое и человека-то за человека не считало, если он не был пролетарием. И это многих располагало в их пользу. А затем великие традиции: ведь именно эсеры являлись наследниками героической эпохи народничества…
Неудивительно, что в начале своего политического пути эсеры пользовались большой популярностью в революционных кругах. Неудивительно, что они обладали огромной силой притяжения, в особенности для интеллигентной молодежи, столь падкой в прошлом на все благородное, возвышенное, слегка скрытое дымкой романтической неясности.
Однако при более близком знакомстве это первое хорошее впечатление начинало портиться. Ибо вы очень скоро замечали, что основной чертой эсеровского характера является ярко выраженная эмоциональность. И если в обиходе личной жизни это преобладание чувства над рассудком могло доставлять приятные моменты, то, наоборот, в области теории и практики революционной борьбы оно приносило только одни кислые плоды. Присматриваясь ближе к идеологии, тактике, организации эсеров, вы неизменно открывали, как основную, повсюду красной нитью проходящую черту - крайнюю сумбурность, недисциплинированность мысли и действия, связанные притом с поразительной бесхарактерностью и даже трусостью.
Возьмем область теоретических воззрений. У большевиков и меньшевиков была стройная, цельная и глубоко продуманная программа, служившая становым хребтом всей их деятельности. А у эсеров? У эсеров такой программы никогда не было. Спросите, в самом деле, во что верит Виктор Чернов? На этот вопрос очень трудно ответить не только в применении к настоящему времени, но и в применении к его более благополучному прошлому. Немножко Канта, немножко Маркса, немножко Маха, немножко Михайловского и Лаврова, немножко синдикализма, немножко отсебятины - такова программа Виктора Чернова, а вместе с тем и программа эсеровской партии. …если и партия, и ее лидер в течение двух десятилетий способны удовлетворяться подобной идеологической окрошкой, не свидетельствует ли это о том, что основной чертой их характера являются какие-то органические хаотичность, сумбурность, недисциплинированность?
Не иначе и в области приложения теории к практике. Марксисты всегда стояли на классовой точке зрения, они доказывали, что исторически единственным носителем идей социализма может считаться лишь пролетариат. И потому они строили политическую партию пролетариата, как основу всякого революционного движения в России. Эсеры с этим не были согласны. Они упрекали марксистов в непростительных «узости» и «доктринерстве». По мнению эсеров, пролетариат представлял слишком узкую базу для социалистического строительства. Дело надо было ставить шире, гораздо шире. К чему строгие классовые перегородки? К чему идеологические рогатки? Это лишь проявление недоверия к народу. Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я создам из вас армию социалистической революции! - примерно, так думал и чувствовал настоящий эсер. В соответствии с этим двери эсеровской партии гостеприимно распахивались не только пред пролетариатом, но и пред «трудовой интеллигенцией» и пред «трудовым крестьянством». Пред последним в особенности. Эсеры брались сочетать в единой политической организации все эти разнородные социальные элементы и притом сохранить неуклонную верность революционному социализму! Настоящая квадратура круга, но эсеров это нисколько не смущало. Еще бы! В 1917 г. все царские генералы записались в эсеровскую партию, и Виктор Чернов даже не поморщился. Наоборот, эсеры были довольны: вот, мол, какова неодолимая сила наших идей! Даже генеральские лбы прошибает!.. Кто гонится сразу за тремя или более зайцами, тот рискует не поймать ни одного. Эта грубая народная поговорка полностью осуществилась на эсерах. Какой социалистический класс представляет сейчас Виктор Чернов в берлинских кафе?
А в сфере организации? Эсеровская партия существует около 20 лет, но в сущности она никогда не была настоящей партией. Какая партия! Всегда это был какой-то пестрый цыганский табор, в котором громко шумели люди самого различного племени и звания. Слишком широка была сеть, которую закидывали эсеры, слишком неоднороден и улов. Единого мнения в партии никогда не существовало, всегда были течения, группы, подгруппы, кружки и, наконец, отдельные индивидуумы, которые рассуждали по принципу: партия - это я! Конечно, в каждой большой партии неизбежны разноречия во мнениях, без них вообще не может идти здоровое развитие партии, но то, что делалось у эсеров, был настоящий разврат. Вспомним 1917 год - группа «Воли Народа», с такими махровыми представителями, как Савинков и Авксентьев, черновский «центр», левые эсеры... Разве мыслимо было их совместное существование под одной крышей?.. Вспомним последующие годы - группа «Народ», группа цекистов в России, группа цекистов за рубежом, Сибирский Крестьянский Союз, тамбовские повстанцы, Заграничный Административный Центр... И опять-таки все в одной партии! Каждая группа недовольна соседней, каждая обвиняет другую в узурпации партийного имени, и все-таки не расходятся! Эсеры с гордостью говорят о свободе мнений, господствующей у них в партии, о свободе, которая является матерью истины. Пустые слова! Два десятилетия существует эсеровская партия, а до сих пор никакой истины не открыла. Зато политической бестолковщины и неразберихи породила на целое столетие. И тут она остается верна себе. И тут обычно - эсеровские хаотичность, сумбурность, недисциплинированность, тесно связанные с расслаблением воли, с бесхарактерностью.
Но, несомненно, ярче всего типичные свойства эсеровской натуры сказываются в области тактики. Это проявилось уже в самом выборе методов революционной борьбы. Марксисты говорили: мы признаем только такие методы борьбы, которые вовлекают в эту борьбу массу. Поэтому мы отвергаем террор против отдельных представителей власти, как специфически-индивидуалистический способ борьбы. Это было ясно и последовательно, но именно поэтому эсерам и не нравилось. Помилуй бог, как просто! Никакой сложности, запутанности, хаотичности! Так эсеры поступить не могли. И вот в соответствии с своей «интегральной» идеологией они начинают строить «интегральную» тактику. Они не могут быть столь «узкими», как марксисты. Они не могут из чисто «доктринерских» соображений отказаться от острого оружия борьбы против самодержавия, освященного кровью стольких героев революции... И затем следует вывод: эсеры применяют все методы массовой борьбы, признаваемые марксистами - пропаганду, агитацию, стачки, демонстрации, восстания и т. д., - а сверх того они применяют еще метод индивидуального террора, как средство дезорганизации противника и воодушевления масс. Этого требовала органическая сумбурность эсеровской натуры и еще... их болезненная любовь к внешне-романтическим эффектам.
Но в тактике проявлялась не только эсеровская сумбурность, в ней проявлялась также и эсеровская бесхарактерность, переходящая нередко в простую трусость. В годы, предшествовавшие нынешней эпохе, как часто эсеры нападали на меньшевиков за их «буржуазность» в оценке характера будущей революции! Меньшевики, как известно, считали, что пред революцией, неизбежность которой давно уже всеми ощущалась, стоят задачи превращения полуфеодальной царской монархии в буржуазно-демократическую республику, которая откроет широкую дорогу для развития капитализма и таким образом подготовит почву для грядущего социалистического переворота. Социалистические задачи предстоящей революции они отрицали, как вредные утопические мечтания. На этой точке зрения меньшевики остались и до сих пор. Эсеры в прежние годы смеялись над меньшевиками и не без основания говорили:
- Разве можно предписывать революции правила хорошего поведения? Разве можно ограничивать ее задачи исключительно лишь буржуазными достижениями? Наоборот, есть все основания полагать, что ближайшая революция далеко выйдет за рамки буржуазных возможностей, что она явится если не социалистической, то во всяком случае полусоциалистической.
И тут обыкновенно эсеры начинали развивать свои проекты социализации земли, осуществление которых, по их мнению, должно было составить важнейшую задачу надвигающейся революции.
Отдельные представители эсеров шли еще дальше и высказывались за установление диктатуры трудящихся и за немедленную социализацию фабрик и заводов...
И вот пришла, наконец, так долгожданная и желанная революция... и смело ударила мечом в самые основы капиталистического общества. Да, эта революция далеко вышла за пределы буржуазных достижений, она стала социалистической революцией!
Что же эсеры? Приветствовали ее восторженными кликами? Бросили все свои силы и энергию на укрепление ее позиций? Поклялись защищать до последней капли крови ее завоевания?
Ничего подобного. Увидев грозный лик так долго и настойчиво призываемой ими бури, эти высокопарные фразеры смертельно перетрусили и, забыв свои вчерашние слова, бросились вместе с помещиками, фабрикантами, генералами, офицерами и прочей черной сотней рвать зубами живое тело социалистической революции...
На протяжении минувших шести лет пред всеми социалистическими партиями не раз становился вопрос о власти - как решали эсеры этот вопрос?.. В течение всей эпохи Керенского, эсеры повсюду: в прессе, на митингах, на совещаниях и съездах не уставали воспевать «революционную демократию» и указывать на нее, как на единственную опору страны. Но когда в июле 1917 г. петроградский пролетариат предложил эсерам (и меньшевикам) установить господство «революционной демократии», что они сделали? Они в ужасе отпрянули назад. А когда двумя месяцами позже тот же вопрос был в упор поставлен на «Демократическом Совещании» в Петербурге, что сделал Виктор Чернов? Виктор Чернов воздерживался от голосования! То же самое было и в Самаре: не успели эсеры здесь прийти к власти, как им сделалось жутко от собственной смелости, и они стали тревожно оглядываться по сторонам в поисках за товарищами, которые согласились бы разделить с ними бремя «шапки Мономаха». Конечно, эсеры не жалели при этом громких фраз - о благе народа, о государственной ответственности, о демократии, но кто же не знает, что слова им даны для того, чтобы скрывать свои мысли? Просто в эсерах и на этот раз говорила обычная политическая трусость, всегда составлявшая одну из отличительнейших черт их характера.
Трусость и половинчатость - мать компромисса. Не того здорового компромисса, который, делая неизбежные уступки в путях и методах, никогда не уступает в преследуемых целях, а того гнилого компромисса, который есть компромисс ради компромисса, который не знает ни пределов, ни границ. Эсеры всегда были и доныне остались подлинными виртуозами гнилого компромисса. Еще бы! Ведь связывать воедино ту идеологическую, тактическую, организационную и классовую окрошку, которая в сумме составляет эсеровскую партию, можно было только с помощью перманентного компромисса, возведенного в принцип... Постепенно у них сложилась своеобразная психика, не терпящая острых углов и прямых линий, везде ищущая чего-то среднего, округлого, неопределенно-бесцветного. Эсеры органически не могут сказать: «да» или «нет». Они непременно скажут так, что выйдет «ни да, ни нет, а понимай как знаешь». Это делается даже тогда, когда собственно не вызывается обстоятельствами, делается просто так, по привычке, по принципу, в убеждении, что каши маслом не испортишь. И так как связь с пролетариатом у эсеров была всегда очень слаба, и так как они никогда не имели сдерживающего момента в лице достаточно «доктринерской» программы, то надо ли удивляться, что эсеровские компромиссы неизменно давали крен направо? Надо ли удивляться, что они подчас заходили слишком далеко? Так далеко, что в 1921 г. лидеры эсеровской партии оказались на службе у французской контрразведки. Трусость и бесхарактерность эсеров здесь дошли до своего логического конца.