Все хорошо, дитя. Альетт де Бодар
Что ребенок не в порядке, я понял сразу, как только увидел его рядом с отцом.
Ему было года четыре, может, пять, и все в нем выдавало высокородного мешика: хлопковая рубаха с вышитым скачущим оленем, кожа цвета какао-бобов, волосы темные, как свернувшаяся кровь. Он дрожал на тростниковой циновке у меня в храме, воспаленные глаза смотрели на меня, но не видели.
Волосы у меня на загривке стояли дыбом вовсе не поэтому.
Нет, замереть меня заставило то, что липло к его рукам и ногам: зеленая мерцающая аура, от которой исходил запах прелых листьев и сырой земли. Аура Миктлана, загробного мира.
У живых существ не бывает такой ауры. Бывает у мертвых, но в таком случае они должны пребывать в загробном мире, а не здесь, среди живых. И у мертвых аура окутывает все тело, а не только конечности.
Я поднял взгляд на отца, который все время осмотра простоял в углу, теряясь на фоне росписей с изображением Тескатлипоки, бога войны и судьбы. Лицо у него было бледным. Яотль из кальпулли Атемпан, так он назвался, когда вошел в мой храм с высокомерным видом, свойственным успешным воинам. Сейчас он казался куда менее уверенным - возможно, разглядел искреннюю тревогу на моем лице.
- Мы подумали, это… какое-то заклятие, - сказал Яотль. - И ты поможешь.
- Я жрец смерти, - мягко ответил я, приглаживая волосы на лбу мальчика. - Мое дело - провожать души в загробный мир.
На самом деле еще и следить, чтобы ничто из загробного мира не вернулось к нам.
- Почему ты привел его сюда, а не в Великий храм?
Яотль покачал головой:
- Жрецы Великого храма слишком заняты жертвоприношениями. Человеческие жизни их не волнуют.
Человеческие жизни ничего не стоили, как я прекрасно знал по опыту многочисленных похоронных бдений. Смерть значила мало, приходила ко всем и редко предупреждала о своем приходе. Но это… синюшные губы, бледное лицо, дрожащие пальцы… не та смерть, которую я мог бы кому-нибудь пожелать, тем более ребенку.
- Сколько он уже в таком состоянии? - спросил я.
- Неделю, - ответил Яотль. - Как-то утром Чималли проснулся и отказался вставать. Он сказал, что замерз. Поначалу мы подумали, что он заболел. Врач на рынке прописал парную баню, но она не помогла. Он не ест, не встает с циновки. Он просто… чахнет.
Голова юного Чималли приподнялась, пугающе пристальный взгляд остановился на мне.
- Отстань от меня, - прошептал он, и эхо подхватило его голос, словно мы находились в большом зале.
Я содрогнулся. Стоявший рядом со мной Яотль побледнел, на его лице проступил неподобающий воину страх, но я его не винил. За свою жизнь я не раз сталкивался с потусторонними тварями, но редко когда мне доводилось видеть настолько… неправильный взгляд. Живой, и в то же время лишенный всех человеческих чувств.
Глаза Чималли снова закрылись. Я осторожно отодвинулся от него, не желая повторять опыт.
- Я скажу тебе, что я вижу, - обратился я к Яотлю. - У него аура загробного мира, хотя он еще жив.
- Значит, умирает, - коротко сказал Яотль. На его лице не дрогнул ни один мускул. Настоящий воин в любых обстоятельствах.
- Нет, - ответил я. - У умирающих не бывает такой ауры. Думаю, это какое-то проклятие.
Я уже собирался сказать, что ничем не могу помочь, но затем посмотрел на Чималли. Четыре года. Он перерос большинство болезней, который собирают жатву среди младенцев и маленьких детей. Впереди его ждала целая жизнь, но вот же…
- Можешь отвести меня туда, где он спит?
Яотль кивнул. Его лицо по-прежнему ничего не выражало, но в глазах появился слабый блеск. Возможно, это была надежда.
***
Я не знал, чего ожидать, поэтому перед уходом вооружился: засунул за пояс два обсидиановых ножа. Еще я взял с собой нагрудное украшение из бирюзы и нефрита, посвященное Кецалькоатлю, Пернатому Змею, Тому, кто некогда сошел в преисподнюю, чтобы спасти род людской. Слабая защита от проклятия, но без свежей крови я вряд ли способен на большее.
Яотль молчал все то время, пока мы шли от храма к его дому. Он держал Чималли за руку; мальчик послушно шел за ним, но было заметно, что своей воли в нем нет, как нет ее в священной жертве, которую опоили пейотлем и влекут к окровавленному алтарю. И это пугало сильнее всего - неправильность, которая даже прохожих заставляла замедлять шаг. В этот ранний час на улицах Койоакана было много людей, от крестьян в набедренных повязках до богато разодетых жрецов с покрытыми засохшей кровью волосами.
По дороге я пытался понять, от кого - или от чего - могло прийти проклятие. Чималли был мал и уязвим - готовая жертва для разных чудовищ, как сверхъестественных, так и смертных.
Твари-из-тени, яростные охотники с восьмого уровня преисподней, пожирали человеческие сердца; они сочли бы жизненную силу Чималли редкостным лакомством. Сиуапипильтин, призрачные матери, преследовали детей, которых сами были лишены, ибо они были душами женщин, которые умерли в родах и после смерти стали темными сущностями.
Но никто из них не подходил. Любое порождение преисподней убило бы Чималли на месте, а не ждало бы, пока он угаснет.
Значит, оставались живые. Колдуны из тех, кто творит волшбу не живой кровью, а с помощью трупов - кожи утопленников, рук павших в битве воинов, ногтей задушенных пленников. Чималли был слишком юн для того, чтобы вызвать чью-либо ненависть. Но колдуны не отличались щепетильность, а через ребенка можно было нанести удар по Яотлю.
- У тебя есть враги? - спросил я Яотля.
До этого он шел молча; теперь же повернулся ко мне, несколько встревоженный. Похоже, до сих пор он не думал о такой возможности, но и удивленным не выглядел:
- Я воин, и меня почитают за мои умения на поле битвы. Но мой отец был крестьянином, как и его отец. Некоторым это не нравится.
- Понятно.
Я подождал, не скажет ли он что-нибудь еще. Но Яотль вновь перевел взгляд на сына и не сказал больше ни слова.
Чтобы наложить чары, колдунам надо подобраться поближе к своей жертве. Может быть, рядом со спальной циновкой Чималли я замечу какие-нибудь следы, которые помогут мне обнаружить источник проклятия. Я надеялся, что так и будет. Потому что иначе мы никогда не найдем злодея. И тогда Чималли умрет - будет медленно угасать, пока его полностью не поглотит преисподняя.
***
Дом Яотля располагался в богатой части города, недалеко от дворца наместника. Здание было двухэтажным, снаружи его покрывали изображения богов, которые сражались с нашими врагами и наблюдали за жертвоприношениями. Яркие цвета указывали на то, что краска была совсем свежей.
Внутренний садик с соснами и бархатцами, за которыми ухаживали рабы, подтвердил мое предположение: Яотль был богат, очень богат.
На пороге жилых комнат нас ждала женщина средних лет. Она была старше Яотля, но до сих пор сохранила поразительную суровую красоту, которой пока не коснулось время.
Она впилась взглядом в пустое лицо Чималли, затем посмотрела на Яотля. В ответ тот едва заметно покачал головой. Ее разочарование было почти ощутимым, хотя она и попыталась скрыть его.
- Кто это, Яотль? - спросила она.
Я низко поклонился ей:
- Госпожа, меня зовут Акатль, и я жрец мертвых.
Ее губы дрогнули, обозначая улыбку. Но когда она обняла Яотля, в ее глазах читалась настоящая нежность. И все же… все же что-то неправильное было в их движениях и тихих словах любви; что-то стояло между ними, темное, как лезвие обсидианового ножа.
- Акатль, это Шоко, моя жена, - сказал Яотль.
- Большая честь для меня, - ответил я.
Шоко поклонилась в ответ, но ничего не сказала.
- Он говорит, что может помочь, если мы покажем ему комнату Чималли.
Лицо Шоко озарилось надеждой, видеть которую было почти больно.
- Я ничего не обещаю, - сказал я.
- Неважно, - ответила Шоко. - Ты хочешь помочь, и мне этого достаточно. Идем.
***
В широкой комнате Чималли лежала только одна циновка, на полу валялись глиняные игрушки. Было ясно, что мальчик спал тут один - еще один признак богатства.
Как только мы вошли, Чималли направился к своей циновке и сел на нее, опершись спиной о стену. За все это время он не произнес ни слова. Время от времени его взгляд обращался ко мне, и я вынужденно отводил глаза. Казалось, он смотрит сквозь меня, сквозь все то, чем я был, и находит меня несущественным.
Вскоре после того, как мы пришли в комнату, Яотль покинул нас, сказав, что у него занятия с его отрядом. Настоящей причиной его ухода, подозреваю, было нежелание находиться рядом с Шоко. Хотел бы я знать, любили ли они друг друга по-прежнему. Я решил, что любовь стала односторонней.
Я остался наедине с Шоко, которая принялась ухаживать за сыном.
- Он ваш единственный ребенок? - я ходил по комнате туда-сюда, не зная, что я хочу найти.
Ее лицо исказилось:
- Да. Яотль - хороший человек. Он сказал, что одного ребенка вполне достаточно, чтобы наследовать ему.
- Вы хотели бы еще детей? - спросил я и тут же понял, насколько глупым был вопрос. Ибо именно в этом и заключался корень их супружеских неурядиц.
- Да, будь у нас возможность. Но больше такой возможности нет.
- Я прошу прощения.
Я не стал дожидаться ее ответа и занялся обыском комнаты.
Глиняные фигурки воинов с дубинками и жрецов с жертвенными ножами поражали проработанностью. Яотль ничего не жалел для единственного сына.
В плетеном сундуке рядом с циновкой нашлись и другие игрушки: волчки из бирюзы и тряпичные куклы. И никаких следов магии, хоть злой, хоть нет. Я ожидал, что Чималли станет возражать против того, чтобы незнакомец рылся в его вещах, но мальчик по-прежнему сидел на тростниковой циновке и смотрел на меня в пугающем молчании.
Чтобы не смотреть на него в ответ, я поднял взгляд на стены, покрытые затейливыми росписями - в них чувствовался талант художника. Оттуда на меня смотрела Шочикецаль в головном уборе из перьев кетцаля и затейливом золотом ожерелье. Взгляд нарисованной богини веселья и цветов был таким же неприятно пристальным, как у Чималли.
Что я пропустил? Я снова припомнил все то, что рассказал мне Яотль. Однажды на рассвете Чималли отказался вставать. Значит, заклятие было наложено предыдущей ночью.
В доме было полно рабов, так что вряд ли кто-то мог войти, не поднимая шума. Но это мало что значило. Существовали заклинания невидимости. Дом Яотля охранялся против вторжения, но не от магии. Колдун без труда проник бы сюда.
Я еще раз осмотрел комнату, но ничего не нашел и расстроился. Нечто настолько могущественное должно было оставить следы.
При этом… проклятие вроде того, что медленно расползается по телу Чималли, надо постоянно обновлять. Колдуну придется возвращаться сюда, скорее всего, каждую ночь.
Я поднялся. Шоко сидела рядом с Чималли:
- Ну что? - в ее глазах горело нетерпение.
- Я ничего не нашел, - со стыдом признался я. - Возможно, тут замешан кто-то из ваших с мужем врагов…
Я не стал договаривать, надеясь, что Шоко что-нибудь расскажет, но она лишь отвела взгляд:
- Не сдавайся, прошу тебя.
Я вздохнул. Оставалось только одно. Я спросил Шоко:
- Не против, если я останусь тут на ночь? У меня такое чувство, что если здесь что-то и бывает, оно появляется ночью.
Идея была откровенно глупой. Я понятия не имел, с чем могу столкнуться и насколько оно сильно. Но ничего другого в голову не приходило.
Во взгляде Шоко читалась неуверенность:
- Я не возражаю, - наконец ответила она. - Но мне придется спросить Яотля.
***
Как я и ожидал, Яотль разрешил мне остаться. Он слишком сильно переживал о сыне, одновременно изо всех сил стараясь скрыть беспокойство, чтобы не показаться слабым.
На закате солнца я подготовился к ночи. Я зарезал колибри - птицу Уицилопочтли, бога-защитника нашей империи, - и птичьей кровью начертил охранные знаки. Сердце я положил в центре комнаты, затем произнес слова, которые должны были запечатать границы.
Шоко пожелала остаться со мной, и меня это удивило. Я сказал ей, что лучше бы мне быть наедине с мальчиком. Что я не смогу одновременно защищать Чималли, ее и себя. Но она отказывалась уходить. В конце концов я все же переубедил ее.
К приходу ночи я остался в комнате один. Чималли не спал, он сидел на циновке, откинувшись на стену. Его глаза неотрывно смотрели на меня. Через некоторое время это стало невыносимым. Я отвел взгляд и уставился на выложенный плиткой пол.
Казалось, я целую вечность просидел у своих охранных знаков, повторяя про себя защитные заклинания, которых, как я боялся, будет недостаточно.
Темнело, воздух становился все холоднее. В небе сияли звезды, я видел их в дверном проеме, но они ничего не освещали. Я по-прежнему не шевелился. Во времена ученичества мне выпадали и более тяжкие испытания.
Когда в проеме показалась тень, я был начеку.
Ветер донес до меня запах маиса и прелых листьев. Я взглянул вверх и увидел у двери женщину.
Ее плащ был темным, как сама ночь, откинутый капюшон открывал лицо, в котором не осталось ничего человеческого. На лице сохранилась кожа, но она была землистой и так туго обтягивала кости, что я видел под ней череп. Длинные гибкие пальцы сужались к кончикам и напоминали когти. А глаза… хуже всего были ее глаза. Потому что они по-прежнему оставались человеческими, и в них читался такой голод, что я отпрянул.
Она не была тем колдуном, которого я ждал. Она даже не была человеком.
Передо мной стояла призрачная матерь.
Невозможно. Призрачные матери, умершие в родах, ненавидели детей. Они не играли в игры и не накладывали медленно действующих чар. Они просто убивали тех детей, до которых могли дотянуться.
- Жрец, - прошептала призрачная матерь, - Дай мне войти.
- Нет. Я не пущу тебя, мать. Ты не убьешь его.
Она прошлась вдоль моих защитных границ, пытаясь нащупать в них слабину, потом прошипела:
- Глупец. Я здесь не для того, чтобы убить его. Дай мне войти.
- Тога чего ты от него хочешь? - спросил я.
Ее губы раздвинулись в омерзительной улыбке - горькая, сердитая гримаса, в которой не было и следа радости.
- Я заберу его с собой.
- Он не твой, - прошептал я.
Она откинула голову и захохотала:
- Конечно же, мой.
Тихий звук шагов заставил меня обернуться. Чималли встал со своей циновки и теперь шел к дверному проему с широкой радостной улыбкой на лице. Я ощутил горечь во рту. Мальчик ходил вдоль защитных границ, отчаянно пытаясь выбраться за их пределы. Но мои знаки еще держались.
Я повернулся к той, от которой исходила большая опасность, - к призрачной матери:
- Тебе не дано иметь детей.
- Больше нет, - прошипела она, бросаясь на меня с выставленными вперед когтями, чтобы вырвать сердце; границы дрогнули, но устояли. - Он мой, жрец. Думаешь, я бросаю слова на ветер?
- Ты мертва. У тебя ничего нет.
- Я отдала жизнь, чтобы привести его в этот мир, - сказала призрачная матерь. - Я истекала кровью на тростниковой циновке, пока во мне не осталось ни капли, но он выжил. Я победила. Дай мне забрать его.
Сердце замерло у меня в груди:
- Его родители - Шоко и Яотль.
Она снова рассмеялась:
- Яотль да. Но Шоко бесплодна. Они решили обмануть меня, заставили зачать ребенка, а потом выдали за своего.
Я встал и подошел поближе, чтобы посмотреть ей в глаза:
- Кем ты была при жизни? - прошептал я.
- Рабыней в этом доме.
Она больше не пыталась напасть, но я не позволил заморочить себя. В ее глазах по-прежнему плескался нечеловеческий голод.
- Чималли мой.
- Он не твой, Ненетль, - произнес чей-то голос.
Я повернулся и увидел в дверном проеме Шоко. От ее лица веяло холодом.
- Думала, смерть остановит меня? - спросила матерь.
Глаза Шоко ничего не выражали:
- Я надеялась, что да. Но, похоже, потаскухам вроде тебя не хватает достоинства умереть.
- Ты убила меня. Думаешь, я не знаю, что за зелье ты мне давала? Думаешь, я ничего не поняла?
Она снова зашипела и бросилась вперед, но не к Чималли, а на Шоко. Я ожидал этого и сорвался с места как раз вовремя, чтобы принять на себя ее вес. Ее пальцы оставили глубокие царапины на моих руках, тело охватила жгучая боль.
- Тебе здесь не место, - сказал я, все еще пытаясь понять, что произошло. - Тебя отравили. Ты не умерла в родах.
- Дурак.
Я не видел ничего, кроме ее глаз - синих, налитых кровью и по-прежнему источающих невыносимый голод, который ночь за ночью заставлял ее возвращаться к Чималли.
- Ее зелье не убило меня. Оно ослабило меня на время родов, и этого оказалось достаточно. Так что она победила.
- Тебе здесь не место, - повторил я.
- Пусти меня.
Я безжалостно удерживал ее, чувствуя, что мои мускулы вот-вот сдадут. Внутри меня пела боль, она требовала, чтобы я признал ее, но я не уступал.
- Ты родила его, но это не значит, что ты можешь забрать его в смерть.
- Она убила меня, - прошипела матерь.
- Я знаю, - ответил я, все еще пытаясь осознать всю чудовищность того, что сотворила Шоко. - Но ты правда думаешь, что Чималли может отправиться с тобой туда, где ты обитаешь?
- Он мой сын, - она отвернулась и едва не всхлипнула. - Они соврали ему, сказали, что его родители - великий воин и благородная дама. Что оба его родителя по-прежнему живы. И он поверил им. Он вырастет и по-прежнему будет верить им. Он не знает обо мне.
- Посмотри, - мягко произнес я. - Посмотри на него, Ненетль.
Как бы далеко ни ушла женщина по имени Ненетль, что-то в моем голосе все же дотянулось до нее. Она повернулась и посмотрела на стоявшего рядом со мной мальчика с впавшими глазами. Он умоляюще тянул к ней руки. Но на его лице не было любви. Там вообще ничего не было.
- Там, куда ты его заберешь, он не вырастет. Он будет таять до тех пор, пока от него не останутся лишь кожа да кости, затем только кости, а затем ничего не останется. Он не будет играть с игрушками. Он не будет бегать по двору.
- Нет, - едва слышно ответила она. - Я его мать. Я знаю, что для него лучше. Я не позволю забыть себя.
- Он никогда не станет воином или жрецом, ты никогда не сможешь им гордиться. Он никогда не поцелует тебя и не скажет, как сильно он тебя любит. В загробном мире нет любви.
- Нет, - прорыдала она. - Пожалуйста, нет…
- Он не вырастет, - тихо повторил я. - Ты так мало любишь его, что желаешь ему такой судьбы?
Ненетль не ответила.
- Они не расплатились, - наконец сказала она. - Они ничем не поступились. У них есть любимое дитя, и все прекрасно. Никаких сожалений.
- Значит, речь не о любви, - отозвался я. - Ты говоришь о мести и ненависти. Вот чем ты стала?
Она повернула ко мне лицо - лик смерти, череп, проступающий под полупрозрачной кожей:
- Нет. Не стала. Не стала. Не стала же?
Это была мольба запутавшейся, растерянной девочки. Я не ответил. Борясь с тошнотой, которая нахлынула на меня, едва я коснулся ее плоти, я положил руку ей на плечо:
- Прости. Но это не ответ.
Ненетль посмотрела на сына, затем на Шоко, которая наблюдала за ней с бесстрастным лицом.
- Если ты хочешь, чтобы она ушла, - обратился я к Шоко, - тебе придется дать обещание. Расскажи ребенку, кто на самом деле его мать.
- И что я убила ее?
Ни один мускул не дрогнул на ее лицо. Они с Яотлем стоили друг друга.
- Нет. Но позволь Чималли почтить родную мать.
Шоко повернулась к ребенку, затем снова к призрачной матери.
- Хорошо, - сдавленно проговорила она. - Я скажу ему, когда он подрастет.
Ненетль молчала. Наконец она шагнула вперед, проходя сквозь ослабевшие границы, как нож сквозь человеческую кожу, и опустилась на колени рядом с Чималли. Она взяла его руки в свои и заглянула в запавшие глаза. Затем бережно отвела его к спальной циновке и помогла лечь.
- Прости.
Она стала таять, исчезая на глазах, и вместе с ней уходили темнота и холод.
Вскоре в комнате остался лишь Чималли, который свернулся клубочком на циновке и уже засыпал. Аура загробного мира никуда не делась, она по-прежнему липла к его рукам и ступням. Она сохранится до самой его смерти. Я подумал, как-то он будет жить, и решил, что от меня тут ничего не зависит.
Что же касается Шоко…
Она смотрела на меня с той же непреклонностью, что и раньше:
- Ну и что дальше? Арестуешь меня? Но доказательств нет. Тело Ненетль сгорело четыре года назад.
- Я не судья, - ответил я.
- И все же ты судишь. Она была потаскухой. Мечтала стать хозяйкой дома… Будто обычная рабыня способна подняться так высоко. В сердце Яотля есть место только для меня.
В ее глазах тоже плескался голод, хотя и не такой, как у Ненетль.
- Но ты использовала ее, - сказал я. - И ты заплатишь.
- После смерти. Ерунда.
- Нет. Ты уже платишь. Ты любишь Яотля, хотя и знаешь, как он поступил, чтобы зачать Чималли?
- Это я его уговорила. У нас есть ребенок, живой ребенок. Яотль любит меня.
- Ты так в этом уверена? Он ведь знает, что ты сделала.
Она отпрянула, и я понял, что попал в точку. Между ней и Яотлем стояла тьма. Он боялся ее из-за того, что она сначала задумала, а затем воплотила в жизнь. Только Чималли удерживал их вместе.
- Мы счастливы, - сказала она, но ее глаза говорили мне, что она врет и знает об этом.
Я улыбнулся:
- Что ж, наслаждайтесь своим счастьем, - и я вышел из комнаты.
Когда я вышел из дома и направился к своему храму, было темно: луна уже зашла, звезды спрятались за тучами. Но я не боялся темноты, потому что утром она развеется.
Я уходил прочь, оставляя за спиной дом Яотля и затаившуюся в нем тьму, и надеялся, что никогда больше туда не вернусь.
Замечания приветствуются.
Ему было года четыре, может, пять, и все в нем выдавало высокородного мешика: хлопковая рубаха с вышитым скачущим оленем, кожа цвета какао-бобов, волосы темные, как свернувшаяся кровь. Он дрожал на тростниковой циновке у меня в храме, воспаленные глаза смотрели на меня, но не видели.
Волосы у меня на загривке стояли дыбом вовсе не поэтому.
Нет, замереть меня заставило то, что липло к его рукам и ногам: зеленая мерцающая аура, от которой исходил запах прелых листьев и сырой земли. Аура Миктлана, загробного мира.
У живых существ не бывает такой ауры. Бывает у мертвых, но в таком случае они должны пребывать в загробном мире, а не здесь, среди живых. И у мертвых аура окутывает все тело, а не только конечности.
Я поднял взгляд на отца, который все время осмотра простоял в углу, теряясь на фоне росписей с изображением Тескатлипоки, бога войны и судьбы. Лицо у него было бледным. Яотль из кальпулли Атемпан, так он назвался, когда вошел в мой храм с высокомерным видом, свойственным успешным воинам. Сейчас он казался куда менее уверенным - возможно, разглядел искреннюю тревогу на моем лице.
- Мы подумали, это… какое-то заклятие, - сказал Яотль. - И ты поможешь.
- Я жрец смерти, - мягко ответил я, приглаживая волосы на лбу мальчика. - Мое дело - провожать души в загробный мир.
На самом деле еще и следить, чтобы ничто из загробного мира не вернулось к нам.
- Почему ты привел его сюда, а не в Великий храм?
Яотль покачал головой:
- Жрецы Великого храма слишком заняты жертвоприношениями. Человеческие жизни их не волнуют.
Человеческие жизни ничего не стоили, как я прекрасно знал по опыту многочисленных похоронных бдений. Смерть значила мало, приходила ко всем и редко предупреждала о своем приходе. Но это… синюшные губы, бледное лицо, дрожащие пальцы… не та смерть, которую я мог бы кому-нибудь пожелать, тем более ребенку.
- Сколько он уже в таком состоянии? - спросил я.
- Неделю, - ответил Яотль. - Как-то утром Чималли проснулся и отказался вставать. Он сказал, что замерз. Поначалу мы подумали, что он заболел. Врач на рынке прописал парную баню, но она не помогла. Он не ест, не встает с циновки. Он просто… чахнет.
Голова юного Чималли приподнялась, пугающе пристальный взгляд остановился на мне.
- Отстань от меня, - прошептал он, и эхо подхватило его голос, словно мы находились в большом зале.
Я содрогнулся. Стоявший рядом со мной Яотль побледнел, на его лице проступил неподобающий воину страх, но я его не винил. За свою жизнь я не раз сталкивался с потусторонними тварями, но редко когда мне доводилось видеть настолько… неправильный взгляд. Живой, и в то же время лишенный всех человеческих чувств.
Глаза Чималли снова закрылись. Я осторожно отодвинулся от него, не желая повторять опыт.
- Я скажу тебе, что я вижу, - обратился я к Яотлю. - У него аура загробного мира, хотя он еще жив.
- Значит, умирает, - коротко сказал Яотль. На его лице не дрогнул ни один мускул. Настоящий воин в любых обстоятельствах.
- Нет, - ответил я. - У умирающих не бывает такой ауры. Думаю, это какое-то проклятие.
Я уже собирался сказать, что ничем не могу помочь, но затем посмотрел на Чималли. Четыре года. Он перерос большинство болезней, который собирают жатву среди младенцев и маленьких детей. Впереди его ждала целая жизнь, но вот же…
- Можешь отвести меня туда, где он спит?
Яотль кивнул. Его лицо по-прежнему ничего не выражало, но в глазах появился слабый блеск. Возможно, это была надежда.
***
Я не знал, чего ожидать, поэтому перед уходом вооружился: засунул за пояс два обсидиановых ножа. Еще я взял с собой нагрудное украшение из бирюзы и нефрита, посвященное Кецалькоатлю, Пернатому Змею, Тому, кто некогда сошел в преисподнюю, чтобы спасти род людской. Слабая защита от проклятия, но без свежей крови я вряд ли способен на большее.
Яотль молчал все то время, пока мы шли от храма к его дому. Он держал Чималли за руку; мальчик послушно шел за ним, но было заметно, что своей воли в нем нет, как нет ее в священной жертве, которую опоили пейотлем и влекут к окровавленному алтарю. И это пугало сильнее всего - неправильность, которая даже прохожих заставляла замедлять шаг. В этот ранний час на улицах Койоакана было много людей, от крестьян в набедренных повязках до богато разодетых жрецов с покрытыми засохшей кровью волосами.
По дороге я пытался понять, от кого - или от чего - могло прийти проклятие. Чималли был мал и уязвим - готовая жертва для разных чудовищ, как сверхъестественных, так и смертных.
Твари-из-тени, яростные охотники с восьмого уровня преисподней, пожирали человеческие сердца; они сочли бы жизненную силу Чималли редкостным лакомством. Сиуапипильтин, призрачные матери, преследовали детей, которых сами были лишены, ибо они были душами женщин, которые умерли в родах и после смерти стали темными сущностями.
Но никто из них не подходил. Любое порождение преисподней убило бы Чималли на месте, а не ждало бы, пока он угаснет.
Значит, оставались живые. Колдуны из тех, кто творит волшбу не живой кровью, а с помощью трупов - кожи утопленников, рук павших в битве воинов, ногтей задушенных пленников. Чималли был слишком юн для того, чтобы вызвать чью-либо ненависть. Но колдуны не отличались щепетильность, а через ребенка можно было нанести удар по Яотлю.
- У тебя есть враги? - спросил я Яотля.
До этого он шел молча; теперь же повернулся ко мне, несколько встревоженный. Похоже, до сих пор он не думал о такой возможности, но и удивленным не выглядел:
- Я воин, и меня почитают за мои умения на поле битвы. Но мой отец был крестьянином, как и его отец. Некоторым это не нравится.
- Понятно.
Я подождал, не скажет ли он что-нибудь еще. Но Яотль вновь перевел взгляд на сына и не сказал больше ни слова.
Чтобы наложить чары, колдунам надо подобраться поближе к своей жертве. Может быть, рядом со спальной циновкой Чималли я замечу какие-нибудь следы, которые помогут мне обнаружить источник проклятия. Я надеялся, что так и будет. Потому что иначе мы никогда не найдем злодея. И тогда Чималли умрет - будет медленно угасать, пока его полностью не поглотит преисподняя.
***
Дом Яотля располагался в богатой части города, недалеко от дворца наместника. Здание было двухэтажным, снаружи его покрывали изображения богов, которые сражались с нашими врагами и наблюдали за жертвоприношениями. Яркие цвета указывали на то, что краска была совсем свежей.
Внутренний садик с соснами и бархатцами, за которыми ухаживали рабы, подтвердил мое предположение: Яотль был богат, очень богат.
На пороге жилых комнат нас ждала женщина средних лет. Она была старше Яотля, но до сих пор сохранила поразительную суровую красоту, которой пока не коснулось время.
Она впилась взглядом в пустое лицо Чималли, затем посмотрела на Яотля. В ответ тот едва заметно покачал головой. Ее разочарование было почти ощутимым, хотя она и попыталась скрыть его.
- Кто это, Яотль? - спросила она.
Я низко поклонился ей:
- Госпожа, меня зовут Акатль, и я жрец мертвых.
Ее губы дрогнули, обозначая улыбку. Но когда она обняла Яотля, в ее глазах читалась настоящая нежность. И все же… все же что-то неправильное было в их движениях и тихих словах любви; что-то стояло между ними, темное, как лезвие обсидианового ножа.
- Акатль, это Шоко, моя жена, - сказал Яотль.
- Большая честь для меня, - ответил я.
Шоко поклонилась в ответ, но ничего не сказала.
- Он говорит, что может помочь, если мы покажем ему комнату Чималли.
Лицо Шоко озарилось надеждой, видеть которую было почти больно.
- Я ничего не обещаю, - сказал я.
- Неважно, - ответила Шоко. - Ты хочешь помочь, и мне этого достаточно. Идем.
***
В широкой комнате Чималли лежала только одна циновка, на полу валялись глиняные игрушки. Было ясно, что мальчик спал тут один - еще один признак богатства.
Как только мы вошли, Чималли направился к своей циновке и сел на нее, опершись спиной о стену. За все это время он не произнес ни слова. Время от времени его взгляд обращался ко мне, и я вынужденно отводил глаза. Казалось, он смотрит сквозь меня, сквозь все то, чем я был, и находит меня несущественным.
Вскоре после того, как мы пришли в комнату, Яотль покинул нас, сказав, что у него занятия с его отрядом. Настоящей причиной его ухода, подозреваю, было нежелание находиться рядом с Шоко. Хотел бы я знать, любили ли они друг друга по-прежнему. Я решил, что любовь стала односторонней.
Я остался наедине с Шоко, которая принялась ухаживать за сыном.
- Он ваш единственный ребенок? - я ходил по комнате туда-сюда, не зная, что я хочу найти.
Ее лицо исказилось:
- Да. Яотль - хороший человек. Он сказал, что одного ребенка вполне достаточно, чтобы наследовать ему.
- Вы хотели бы еще детей? - спросил я и тут же понял, насколько глупым был вопрос. Ибо именно в этом и заключался корень их супружеских неурядиц.
- Да, будь у нас возможность. Но больше такой возможности нет.
- Я прошу прощения.
Я не стал дожидаться ее ответа и занялся обыском комнаты.
Глиняные фигурки воинов с дубинками и жрецов с жертвенными ножами поражали проработанностью. Яотль ничего не жалел для единственного сына.
В плетеном сундуке рядом с циновкой нашлись и другие игрушки: волчки из бирюзы и тряпичные куклы. И никаких следов магии, хоть злой, хоть нет. Я ожидал, что Чималли станет возражать против того, чтобы незнакомец рылся в его вещах, но мальчик по-прежнему сидел на тростниковой циновке и смотрел на меня в пугающем молчании.
Чтобы не смотреть на него в ответ, я поднял взгляд на стены, покрытые затейливыми росписями - в них чувствовался талант художника. Оттуда на меня смотрела Шочикецаль в головном уборе из перьев кетцаля и затейливом золотом ожерелье. Взгляд нарисованной богини веселья и цветов был таким же неприятно пристальным, как у Чималли.
Что я пропустил? Я снова припомнил все то, что рассказал мне Яотль. Однажды на рассвете Чималли отказался вставать. Значит, заклятие было наложено предыдущей ночью.
В доме было полно рабов, так что вряд ли кто-то мог войти, не поднимая шума. Но это мало что значило. Существовали заклинания невидимости. Дом Яотля охранялся против вторжения, но не от магии. Колдун без труда проник бы сюда.
Я еще раз осмотрел комнату, но ничего не нашел и расстроился. Нечто настолько могущественное должно было оставить следы.
При этом… проклятие вроде того, что медленно расползается по телу Чималли, надо постоянно обновлять. Колдуну придется возвращаться сюда, скорее всего, каждую ночь.
Я поднялся. Шоко сидела рядом с Чималли:
- Ну что? - в ее глазах горело нетерпение.
- Я ничего не нашел, - со стыдом признался я. - Возможно, тут замешан кто-то из ваших с мужем врагов…
Я не стал договаривать, надеясь, что Шоко что-нибудь расскажет, но она лишь отвела взгляд:
- Не сдавайся, прошу тебя.
Я вздохнул. Оставалось только одно. Я спросил Шоко:
- Не против, если я останусь тут на ночь? У меня такое чувство, что если здесь что-то и бывает, оно появляется ночью.
Идея была откровенно глупой. Я понятия не имел, с чем могу столкнуться и насколько оно сильно. Но ничего другого в голову не приходило.
Во взгляде Шоко читалась неуверенность:
- Я не возражаю, - наконец ответила она. - Но мне придется спросить Яотля.
***
Как я и ожидал, Яотль разрешил мне остаться. Он слишком сильно переживал о сыне, одновременно изо всех сил стараясь скрыть беспокойство, чтобы не показаться слабым.
На закате солнца я подготовился к ночи. Я зарезал колибри - птицу Уицилопочтли, бога-защитника нашей империи, - и птичьей кровью начертил охранные знаки. Сердце я положил в центре комнаты, затем произнес слова, которые должны были запечатать границы.
Шоко пожелала остаться со мной, и меня это удивило. Я сказал ей, что лучше бы мне быть наедине с мальчиком. Что я не смогу одновременно защищать Чималли, ее и себя. Но она отказывалась уходить. В конце концов я все же переубедил ее.
К приходу ночи я остался в комнате один. Чималли не спал, он сидел на циновке, откинувшись на стену. Его глаза неотрывно смотрели на меня. Через некоторое время это стало невыносимым. Я отвел взгляд и уставился на выложенный плиткой пол.
Казалось, я целую вечность просидел у своих охранных знаков, повторяя про себя защитные заклинания, которых, как я боялся, будет недостаточно.
Темнело, воздух становился все холоднее. В небе сияли звезды, я видел их в дверном проеме, но они ничего не освещали. Я по-прежнему не шевелился. Во времена ученичества мне выпадали и более тяжкие испытания.
Когда в проеме показалась тень, я был начеку.
Ветер донес до меня запах маиса и прелых листьев. Я взглянул вверх и увидел у двери женщину.
Ее плащ был темным, как сама ночь, откинутый капюшон открывал лицо, в котором не осталось ничего человеческого. На лице сохранилась кожа, но она была землистой и так туго обтягивала кости, что я видел под ней череп. Длинные гибкие пальцы сужались к кончикам и напоминали когти. А глаза… хуже всего были ее глаза. Потому что они по-прежнему оставались человеческими, и в них читался такой голод, что я отпрянул.
Она не была тем колдуном, которого я ждал. Она даже не была человеком.
Передо мной стояла призрачная матерь.
Невозможно. Призрачные матери, умершие в родах, ненавидели детей. Они не играли в игры и не накладывали медленно действующих чар. Они просто убивали тех детей, до которых могли дотянуться.
- Жрец, - прошептала призрачная матерь, - Дай мне войти.
- Нет. Я не пущу тебя, мать. Ты не убьешь его.
Она прошлась вдоль моих защитных границ, пытаясь нащупать в них слабину, потом прошипела:
- Глупец. Я здесь не для того, чтобы убить его. Дай мне войти.
- Тога чего ты от него хочешь? - спросил я.
Ее губы раздвинулись в омерзительной улыбке - горькая, сердитая гримаса, в которой не было и следа радости.
- Я заберу его с собой.
- Он не твой, - прошептал я.
Она откинула голову и захохотала:
- Конечно же, мой.
Тихий звук шагов заставил меня обернуться. Чималли встал со своей циновки и теперь шел к дверному проему с широкой радостной улыбкой на лице. Я ощутил горечь во рту. Мальчик ходил вдоль защитных границ, отчаянно пытаясь выбраться за их пределы. Но мои знаки еще держались.
Я повернулся к той, от которой исходила большая опасность, - к призрачной матери:
- Тебе не дано иметь детей.
- Больше нет, - прошипела она, бросаясь на меня с выставленными вперед когтями, чтобы вырвать сердце; границы дрогнули, но устояли. - Он мой, жрец. Думаешь, я бросаю слова на ветер?
- Ты мертва. У тебя ничего нет.
- Я отдала жизнь, чтобы привести его в этот мир, - сказала призрачная матерь. - Я истекала кровью на тростниковой циновке, пока во мне не осталось ни капли, но он выжил. Я победила. Дай мне забрать его.
Сердце замерло у меня в груди:
- Его родители - Шоко и Яотль.
Она снова рассмеялась:
- Яотль да. Но Шоко бесплодна. Они решили обмануть меня, заставили зачать ребенка, а потом выдали за своего.
Я встал и подошел поближе, чтобы посмотреть ей в глаза:
- Кем ты была при жизни? - прошептал я.
- Рабыней в этом доме.
Она больше не пыталась напасть, но я не позволил заморочить себя. В ее глазах по-прежнему плескался нечеловеческий голод.
- Чималли мой.
- Он не твой, Ненетль, - произнес чей-то голос.
Я повернулся и увидел в дверном проеме Шоко. От ее лица веяло холодом.
- Думала, смерть остановит меня? - спросила матерь.
Глаза Шоко ничего не выражали:
- Я надеялась, что да. Но, похоже, потаскухам вроде тебя не хватает достоинства умереть.
- Ты убила меня. Думаешь, я не знаю, что за зелье ты мне давала? Думаешь, я ничего не поняла?
Она снова зашипела и бросилась вперед, но не к Чималли, а на Шоко. Я ожидал этого и сорвался с места как раз вовремя, чтобы принять на себя ее вес. Ее пальцы оставили глубокие царапины на моих руках, тело охватила жгучая боль.
- Тебе здесь не место, - сказал я, все еще пытаясь понять, что произошло. - Тебя отравили. Ты не умерла в родах.
- Дурак.
Я не видел ничего, кроме ее глаз - синих, налитых кровью и по-прежнему источающих невыносимый голод, который ночь за ночью заставлял ее возвращаться к Чималли.
- Ее зелье не убило меня. Оно ослабило меня на время родов, и этого оказалось достаточно. Так что она победила.
- Тебе здесь не место, - повторил я.
- Пусти меня.
Я безжалостно удерживал ее, чувствуя, что мои мускулы вот-вот сдадут. Внутри меня пела боль, она требовала, чтобы я признал ее, но я не уступал.
- Ты родила его, но это не значит, что ты можешь забрать его в смерть.
- Она убила меня, - прошипела матерь.
- Я знаю, - ответил я, все еще пытаясь осознать всю чудовищность того, что сотворила Шоко. - Но ты правда думаешь, что Чималли может отправиться с тобой туда, где ты обитаешь?
- Он мой сын, - она отвернулась и едва не всхлипнула. - Они соврали ему, сказали, что его родители - великий воин и благородная дама. Что оба его родителя по-прежнему живы. И он поверил им. Он вырастет и по-прежнему будет верить им. Он не знает обо мне.
- Посмотри, - мягко произнес я. - Посмотри на него, Ненетль.
Как бы далеко ни ушла женщина по имени Ненетль, что-то в моем голосе все же дотянулось до нее. Она повернулась и посмотрела на стоявшего рядом со мной мальчика с впавшими глазами. Он умоляюще тянул к ней руки. Но на его лице не было любви. Там вообще ничего не было.
- Там, куда ты его заберешь, он не вырастет. Он будет таять до тех пор, пока от него не останутся лишь кожа да кости, затем только кости, а затем ничего не останется. Он не будет играть с игрушками. Он не будет бегать по двору.
- Нет, - едва слышно ответила она. - Я его мать. Я знаю, что для него лучше. Я не позволю забыть себя.
- Он никогда не станет воином или жрецом, ты никогда не сможешь им гордиться. Он никогда не поцелует тебя и не скажет, как сильно он тебя любит. В загробном мире нет любви.
- Нет, - прорыдала она. - Пожалуйста, нет…
- Он не вырастет, - тихо повторил я. - Ты так мало любишь его, что желаешь ему такой судьбы?
Ненетль не ответила.
- Они не расплатились, - наконец сказала она. - Они ничем не поступились. У них есть любимое дитя, и все прекрасно. Никаких сожалений.
- Значит, речь не о любви, - отозвался я. - Ты говоришь о мести и ненависти. Вот чем ты стала?
Она повернула ко мне лицо - лик смерти, череп, проступающий под полупрозрачной кожей:
- Нет. Не стала. Не стала. Не стала же?
Это была мольба запутавшейся, растерянной девочки. Я не ответил. Борясь с тошнотой, которая нахлынула на меня, едва я коснулся ее плоти, я положил руку ей на плечо:
- Прости. Но это не ответ.
Ненетль посмотрела на сына, затем на Шоко, которая наблюдала за ней с бесстрастным лицом.
- Если ты хочешь, чтобы она ушла, - обратился я к Шоко, - тебе придется дать обещание. Расскажи ребенку, кто на самом деле его мать.
- И что я убила ее?
Ни один мускул не дрогнул на ее лицо. Они с Яотлем стоили друг друга.
- Нет. Но позволь Чималли почтить родную мать.
Шоко повернулась к ребенку, затем снова к призрачной матери.
- Хорошо, - сдавленно проговорила она. - Я скажу ему, когда он подрастет.
Ненетль молчала. Наконец она шагнула вперед, проходя сквозь ослабевшие границы, как нож сквозь человеческую кожу, и опустилась на колени рядом с Чималли. Она взяла его руки в свои и заглянула в запавшие глаза. Затем бережно отвела его к спальной циновке и помогла лечь.
- Прости.
Она стала таять, исчезая на глазах, и вместе с ней уходили темнота и холод.
Вскоре в комнате остался лишь Чималли, который свернулся клубочком на циновке и уже засыпал. Аура загробного мира никуда не делась, она по-прежнему липла к его рукам и ступням. Она сохранится до самой его смерти. Я подумал, как-то он будет жить, и решил, что от меня тут ничего не зависит.
Что же касается Шоко…
Она смотрела на меня с той же непреклонностью, что и раньше:
- Ну и что дальше? Арестуешь меня? Но доказательств нет. Тело Ненетль сгорело четыре года назад.
- Я не судья, - ответил я.
- И все же ты судишь. Она была потаскухой. Мечтала стать хозяйкой дома… Будто обычная рабыня способна подняться так высоко. В сердце Яотля есть место только для меня.
В ее глазах тоже плескался голод, хотя и не такой, как у Ненетль.
- Но ты использовала ее, - сказал я. - И ты заплатишь.
- После смерти. Ерунда.
- Нет. Ты уже платишь. Ты любишь Яотля, хотя и знаешь, как он поступил, чтобы зачать Чималли?
- Это я его уговорила. У нас есть ребенок, живой ребенок. Яотль любит меня.
- Ты так в этом уверена? Он ведь знает, что ты сделала.
Она отпрянула, и я понял, что попал в точку. Между ней и Яотлем стояла тьма. Он боялся ее из-за того, что она сначала задумала, а затем воплотила в жизнь. Только Чималли удерживал их вместе.
- Мы счастливы, - сказала она, но ее глаза говорили мне, что она врет и знает об этом.
Я улыбнулся:
- Что ж, наслаждайтесь своим счастьем, - и я вышел из комнаты.
Когда я вышел из дома и направился к своему храму, было темно: луна уже зашла, звезды спрятались за тучами. Но я не боялся темноты, потому что утром она развеется.
Я уходил прочь, оставляя за спиной дом Яотля и затаившуюся в нем тьму, и надеялся, что никогда больше туда не вернусь.
Замечания приветствуются.