(no subject)
Летала намедни по Азероту, поминала предков. Залетела в Восточные Чумные. И так вдруг захотелось о прошлом... Только девчонок, как оказалось, не помню почти. Ну, если вспомню - про них тоже расскажу ))
***
Мальчик морщил нос, кривил губы, даже сжимал кулаки - словом, всем своим видом старался выразить неудовольствие, но толку от этого было чуть. Действительность не менялась. Он по-прежнему стоял столбом посреди туалетной комнаты, а вокруг толкались, задевая друг друга юбками, три озабоченные леди, пытаясь одновременно уложить в замысловатую прическу его пушистые светлые волосы, подобрать украшения и поизящнее расположить складки кружевного жабо, накрахмаленного так, что хоть режься. Одна попыталась напудрить ему нос, но он чихнул так решительно, что от этой идеи - хвала богам - дамы отказались.
От всего остального так просто было не отделаться, и он терпел, морщил нос и даже сжимал кулаки...
Что поделать, взрослые считали, что нарядиться во все самое неудобное, навешать на себя самые дорогие безделушки, собрать всю родню (даже тех, кого, мягко говоря, недолюбливали, и с кем по будням не знались), нанять кучу музыкантов, которую почему-то называли оркестром, а потом долго-долго сидеть за столами, хотя от хлопот, усталости и натужных улыбок кусок не лез в горло - это и есть праздник.
Причем так, кажется, считали все взрослые. Не только его родители - с этим он, может, быть как-то смирился. Но вот эти... К которым они нынче были приглашены... Как ни старался, он не мог вспомнить ни степени родства (а это ой как плохо, "Скандал!", - сказала бы мать, горестно изломив красивые брови), ни имени их (еще хуже), ни повода, по которому происходила вся эта тоскливая суета. У них тоже все было точно так же.
Все, как положено. Ух, как он не любил это "положено". Вот кому и кем куда положено, чтобы голова чесалась от расцарапавших темя шпилек? Чтобы волосы, и без того норовившие сцепиться между собой и не расставаться даже от частого костяного гребешка, путались еще и в серьгах и хитрой, скрученной вдвое цепочке? И чтоб нормальный ребенок выглядел как... как индейка в белом соусе с маковой посыпкой?
Мальчик кашлянул, потянул вниз слишком туго затянутое, жесткое жабо. Дамы - бабушка, мать и дальняя-предальняя родственница - хором закудахтали.
- Не капризничай, - строго сказала мать. - Не позорь нас. Ты должен выглядеть прилично.
Он вздохнул, смирившись. Праздники - это точно не для детей.
Хотя... Даже праздники могут быть сносными, когда взрослые наконец-то перестают меряться достижениями - и приличными детьми тоже, начинают заниматься собой и от детей отстают. Тогда можно нагрести полные карманы вкусностей - так, чтобы тебя не заметили, а то потеряешь в баллах приличия, и убраться от праздника подальше. В какую-нибудь беседку в саду. А там уже можно вскарабкаться на крышу, скармливать вкусности белкам и смотреть на мир - и на тех бедолаг, кому не удалось сбежать, чуть-чуть свысока.
Вот на хозяйского сына, например, которому сбежать или не удалось, или не позволило воспитание. Сейчас паренек чуть постарше его самого, с такими же пушистыми, светлыми волосами, так же не то собранными, не то рассыпанными в изящную прическу, на лужайке за цветущими кустами составлял компанию нескольким девочкам-ровесницам, мучительно краснел, теребил то и дело выбивающиеся из-под шпилек локоны, пытаясь одновременно и совладать с ними, и сохранять приличный вид, и будто бы небрежно ловить на шпажку легкие деревянные обручи. Серсо считалось игрой, приличной и для юных дам, и для их кавалеров. И, конечно, обручи бедняга то и дело ронял.
"Веселую" компанию скрыли кусты, оттуда послышался задорный девичий смех, невнятные оправдания и... Резкий окрик: "Гусыни!".
Мальчик и сам как гусенок вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что же такое происходит. Но стараться пришлось недолго. Из кустов, закрывающих развеселую лужайку, выскочил неуклюжий дамский угодник, пробежал несколько шагов, прижался к дереву и, кажется, дал волю слезам. По крайней мере, плечи его дрожали весьма заметно.
Наверное, придется его утешать - негоже в праздник, даже если это праздник только для взрослых, кому-то плакать. Мальчик пошарил по карманам, убедился, что там, в карманах, среди прочего есть конфета, и подполз к краю крыши, примеряясь, как бы половчее спрыгнуть. А вдруг он... обидится? Вдруг разозлится, что кто-то застал его плачущим?
Пара секунд, потраченных на раздумья, все изменила. Еще один сын хозяев - наверное, очень уж они были похожи с тем, что плакал сейчас у дерева, только почти взрослый, красивый и ужасно злой, выскользнул из кустов и решительно направился к плачущему. А тот, уже не скрываясь, разревелся в голос.
Старший дернул его за локон, снова выбившийся из прически, заставил повернуться к себе, что-то сказал тихо и щелкнул по носу.
Так и оставшийся сторонним наблюдателем, мальчик не успел даже посочувствовать такому утешению. Слезы на щеках невезучего кавалера мгновенно высохли. Слизнув последнюю, успевшую добраться до уголков губ, он завороженно уставился на старшего.
А тот... Замер статуей с луносветской площади. И все? Ой, нет... Если очень внимательно присмотреться, можно было заметить, что правая рука старшего ме-е-е-едленно поднимается к тяжелому узлу волос, как и у младшего якобы небрежно скрученному на затылке.
Спустя, наверное, несколько часов - ну так показалось, рука старшего резко опустилась, а шагах в десяти от братьев мягко легла на землю тонкая ветка одуряюще пахнущего цветущего жасмина. Младший бросился за ней, едва не повизгивая от радости, вернулся, подал старшему и ветку, и... блестящую шпильку. Старший усмехнулся, снова щелкнул младшего по носу, заслуженной шпилькой осторожно заколол ему окончательно растрепавшиеся кудряшки, пристроил в прическу несколько цветов, небольшую кисточку воткнул в петлицу и себе, и они ушли обнявшись.
Мальчик осторожно сполз с крыши. Постоял, глядя им вслед, потом вошел в беседку и свернулся клубком на скамье. Откуда ни возьмись явилась большая белая кошка, завела громкую песню, настойчиво подсовывая голову ему под ладонь. Ладно... Можно, конечно, завидовать этим двоим и мечтать о старшем брате, но это как-то глупо. Он уже не маленький, ему известно, откуда берутся дети. Он в семье взялся первым, что поделать. Только... Если когда-нибудь отец отложит свою науку и дела в имении и вернется в город... Или мать решит, что хватит с них этих бесконечных "праздников", и поживет в деревне... И они, наконец, поцелуются... Может быть, у него тоже появится младший брат. А он теперь точно знает, как надо с ним обращаться.
***
- Эй, ты живой?
В дыру наверху просунулась вихрастая голова Воробья. Из-за него из-за проклятого Том сейчас сидел здесь, пытаясь понять - живой ли он или уже не очень.
Много интересного было в холмах, окружающих поместье. И не только пещеры. Издавна там добывали известняк, камень, песок, глину... Само собой, детям туда лазать запрещали, только кто ж Воробья остановит... Вот в один из карьеров и ухнул Том, купившись на рассказы неугомонного товарища о страшных тайнах, которые в пещерах скрываются. Раскрыл страшную тайну. Из уютной пещеры, которая получилась после урагана, с корнем выворотившего старый дуб - а ведь сажали его, заразу, чтобы укрепить склон - оказывается, очень легко попасть в старую штольню. Достаточно провалиться. Легкий Воробей сунулся внутрь и вылез без проблем, а Том...
И веревка не спасет - вытащить его приятель сам не сможет. По причине той же самой своей мелкости и Томовой крупности...
- Позови кого-нибудь, что ли, - бросил Том, стараясь не показывать страха.
Голова товарища чернела на фоне утреннего неба футах в десяти от головы его, Тома.
- Выдерут, - засомневался Воробей. - Погоди, я щас.
Через несколько очень долгих минут наверху что-то застучало, затрещало, и снова над головой замаячил Воробей.
- Выход недалеко, но заколочен намертво. До следующей войны проколупаемся. Если я тебе ветку скину, а?..
Том еле успел увернуться от толстой жердины, без особой деликатности спущенной сверху. Понятно, такую дуру мелкому, хоть и шустрому Воробью не удержать, но Тому от этого было нисколько не легче.
- Осторожнее! Чтоб тебя...
Боковые сучки товарищ заботливо обрубил топориком, так что получилась почти лестница. И все было бы хорошо, если бы не одно "но".
- Воробей... Я, кажется, руку сломал.
- Точно, выдерут, - обреченно вздохнул Воробей. - Сиди. Щас я.
- Куда? - рявкнул Том вслед и добавил тише, поскольку за такие слова и родители ругались, и сам Воробей больно дрался при случае: - Кукушкин сын...
Время шло. По светлому пятну на дне штольни можно было бы даже определить, куда именно шло и с какой скоростью. Но у Тома болела рука, ему хотелось есть и он начинал мерзнуть. Поэтому мог он только сидеть и то и дело вспоминать сгинувшего в неизвестность Воробья добрыми словами, из которых помянутый уже "кукушкин сын" были самыми мягкими. Воробьем его приятеля прозвали не только за шустрость - за чудную масть, для их мест непривычную. Но если с мастью еще как-то туда-сюда - все равно по большей части все мальчишки были одинаково чумазо-пегими, что степенные, рыжеватые и блондинистые местные уроженцы, что чернявый Воробей, то хитрющие его глаза-смородины точно были не как у всех людей. С кем-то из заезжих согрешила матушка Воробья, согрешила - и сама подалась куда подальше. Только раз возвращалась - чтоб подкинуть родичам пацана, и снова убралась. А Воробей остался. И где его носит, спрашивается?
- Эй, ты живой? - снова раздалось сверху.
- Нет, - мрачно отозвался Том. - Я жрать хочу, пить хочу и жопу отсидел уже. Ты почему снова один, дурень?
Ответом его не удостоили, но спустили сверху узелок с горячими еще - ну ладно, теплыми, пирожками, и фляжкой с водой.
- Ты там это... жри пока, только смотри, особо не налегай. Мне тебя еще вон сколько тащить.
Наверху что-то снова застучало, затрещало, закряхтело. Но Тому было не до этого - он ел. А когда, наконец, наелся и поднял голову - ужаснулся. Над головой висела какая-то жуткого вида конструкция. С колесом.
- Ты спятил? - поинтересовался Том у товарища. Шепотом, словно колесо могло упасть ему на голову даже от громкого голоса.
- Дык, - согласился Воробей. - Хватай веревку. В петлю пролезай. Да аккуратнее, гляди, сперва ремнем постарайся обвязаться, а то, если чо, шкуру спустит еще до батьки. И давай быстрее, что ли. Там, в поместье, гости. Нас-то, может, хватятся, а может, и порадуются, что нету. А вот этих штук хватятся точно, и вскорости.
Том осторожно пролез в петлю, с грехом пополам затянул узорчатый мягкий ремень. Потом до него дошло.
- Ты все это спер, что ли?
- Эх, навались... - отозвался Воробей. - Не спер... А на время... Взял... Попользоваться...
В промежутках между словами Том короткими рывками выдергивался из злополучной штольни. Наконец он стукнулся о колесо головой, дрыгнул ногами, нащупывая лесину, уперся, Воробей, кряхтя от натуги, дернул его за шиворот и... Выковырялись они из этой дыры, и кубарем прокатились по склону вниз, пока не застряли в ветках того самого вывороченного дуба.
Пока Том скулил от боли в поврежденной руке, Воробей развернул бурную деятельность по разборке адской машины. Отцепил от коряг, смотал и спрятал в мешок веревку, при помощи какой-то матери, ранее Томом никогда не слышанной, выдрал колесо из переплетения веток, расстегнул и бережно свернул чужой ремень. Потом передумал, посмотрел на ремень, на Тома...
- Давай, - Том коротко кивнул.
Две палки и кусок веревки, ремень, перекинутый через шею... Рука все еще болела, но, по крайней мере, уже не болталась плетью, а чинно висела на груди - как у раненых солдат, так что Том смог даже обратить внимание на весь остальной мир.
- Откуда такое?
Колесо было поменьше здешних тележных, с желобком по легкому металлическому ободу.
- Оттуда, - огрызнулся Воробей. - Говорил же - гости в поместье. Ох ты... Слушай, пошли уже, а? Чую, всыплют нам по первое число. И хорошо, если следующего месяца...
И им действительно всыпали, предварительно вправив Тому выбитое плечо. И за то, что полезли куда строго запрещалось. И за ремень, спертый Воробьем из вещей кого-то из приезжих. И за поруганное колесо, с которого каким-то манером этот бесенок умудрился содрать литую упругую шину. И - особенно - за карету: без колеса-то далеко не уедешь.
- Мой генерал... - Дядя Тома виновато развел руками. - Не обессудьте, но придется вам задержаться немного. К утру мои люди все починят, но, боюсь, раньше не получится никак.
Красивая как рассвет, белокурая остроухая леди, которую совершенно непонятно почему называли "генералом", еще раз осмотрела охромевшую карету, сморщила носик, старательно изображая неудовольствие, потом рассмеялась.
- Ты же знаешь, что я с большим удовольствием переночую у тебя, чем в Андорале, среди этих ваших...
Дядя Тома предложил ей руку и снова повел в дом.
Наутро, когда карету починили и пришла пора снова провожать гостей, дядя был непривычно молчалив. Да и красивая леди-генерал тоже... Проходя мимо мальчишек, она даже потрепала Тома по щеке ладонью в душистой кружевной перчатке. Становясь на подножку, что-то тихонько сказала дяде. Тот посмотрел на них и... махнул рукой.
Больше не влетит, значит - не сердятся. Том осторожно потер ноющую задницу и облегченно вздохнул. Рано...
- Во какая... - задумчиво сказал Воробей, одно ухо которого все еще было заметно краснее и больше другого. - Вырасту - женюсь, ей-ей. Ну... Или на такой же.
Звонкий смешок леди-генерала за складчатыми шелковыми занавесками кареты ясно показал, что слух у нее отменный. Дядя Тома застыл как вкопанный. Том тихонько взвыл и попытался утащить друга от греха подальше. Но карета уже тронулась.
- Ты можешь говорить все, что угодно, Антуан, - начал дядя Тома, Натан Маррис, обращаясь к своему старому другу, полковому священнику, который тоже наблюдал за этой сценой, наблюдал и посмеивался в седеющую бородку. - Но сейчас я выдеру его так, что сидеть он не сможет не неделю, а две. На правах крестного.
***
Мальчик морщил нос, кривил губы, даже сжимал кулаки - словом, всем своим видом старался выразить неудовольствие, но толку от этого было чуть. Действительность не менялась. Он по-прежнему стоял столбом посреди туалетной комнаты, а вокруг толкались, задевая друг друга юбками, три озабоченные леди, пытаясь одновременно уложить в замысловатую прическу его пушистые светлые волосы, подобрать украшения и поизящнее расположить складки кружевного жабо, накрахмаленного так, что хоть режься. Одна попыталась напудрить ему нос, но он чихнул так решительно, что от этой идеи - хвала богам - дамы отказались.
От всего остального так просто было не отделаться, и он терпел, морщил нос и даже сжимал кулаки...
Что поделать, взрослые считали, что нарядиться во все самое неудобное, навешать на себя самые дорогие безделушки, собрать всю родню (даже тех, кого, мягко говоря, недолюбливали, и с кем по будням не знались), нанять кучу музыкантов, которую почему-то называли оркестром, а потом долго-долго сидеть за столами, хотя от хлопот, усталости и натужных улыбок кусок не лез в горло - это и есть праздник.
Причем так, кажется, считали все взрослые. Не только его родители - с этим он, может, быть как-то смирился. Но вот эти... К которым они нынче были приглашены... Как ни старался, он не мог вспомнить ни степени родства (а это ой как плохо, "Скандал!", - сказала бы мать, горестно изломив красивые брови), ни имени их (еще хуже), ни повода, по которому происходила вся эта тоскливая суета. У них тоже все было точно так же.
Все, как положено. Ух, как он не любил это "положено". Вот кому и кем куда положено, чтобы голова чесалась от расцарапавших темя шпилек? Чтобы волосы, и без того норовившие сцепиться между собой и не расставаться даже от частого костяного гребешка, путались еще и в серьгах и хитрой, скрученной вдвое цепочке? И чтоб нормальный ребенок выглядел как... как индейка в белом соусе с маковой посыпкой?
Мальчик кашлянул, потянул вниз слишком туго затянутое, жесткое жабо. Дамы - бабушка, мать и дальняя-предальняя родственница - хором закудахтали.
- Не капризничай, - строго сказала мать. - Не позорь нас. Ты должен выглядеть прилично.
Он вздохнул, смирившись. Праздники - это точно не для детей.
Хотя... Даже праздники могут быть сносными, когда взрослые наконец-то перестают меряться достижениями - и приличными детьми тоже, начинают заниматься собой и от детей отстают. Тогда можно нагрести полные карманы вкусностей - так, чтобы тебя не заметили, а то потеряешь в баллах приличия, и убраться от праздника подальше. В какую-нибудь беседку в саду. А там уже можно вскарабкаться на крышу, скармливать вкусности белкам и смотреть на мир - и на тех бедолаг, кому не удалось сбежать, чуть-чуть свысока.
Вот на хозяйского сына, например, которому сбежать или не удалось, или не позволило воспитание. Сейчас паренек чуть постарше его самого, с такими же пушистыми, светлыми волосами, так же не то собранными, не то рассыпанными в изящную прическу, на лужайке за цветущими кустами составлял компанию нескольким девочкам-ровесницам, мучительно краснел, теребил то и дело выбивающиеся из-под шпилек локоны, пытаясь одновременно и совладать с ними, и сохранять приличный вид, и будто бы небрежно ловить на шпажку легкие деревянные обручи. Серсо считалось игрой, приличной и для юных дам, и для их кавалеров. И, конечно, обручи бедняга то и дело ронял.
"Веселую" компанию скрыли кусты, оттуда послышался задорный девичий смех, невнятные оправдания и... Резкий окрик: "Гусыни!".
Мальчик и сам как гусенок вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что же такое происходит. Но стараться пришлось недолго. Из кустов, закрывающих развеселую лужайку, выскочил неуклюжий дамский угодник, пробежал несколько шагов, прижался к дереву и, кажется, дал волю слезам. По крайней мере, плечи его дрожали весьма заметно.
Наверное, придется его утешать - негоже в праздник, даже если это праздник только для взрослых, кому-то плакать. Мальчик пошарил по карманам, убедился, что там, в карманах, среди прочего есть конфета, и подполз к краю крыши, примеряясь, как бы половчее спрыгнуть. А вдруг он... обидится? Вдруг разозлится, что кто-то застал его плачущим?
Пара секунд, потраченных на раздумья, все изменила. Еще один сын хозяев - наверное, очень уж они были похожи с тем, что плакал сейчас у дерева, только почти взрослый, красивый и ужасно злой, выскользнул из кустов и решительно направился к плачущему. А тот, уже не скрываясь, разревелся в голос.
Старший дернул его за локон, снова выбившийся из прически, заставил повернуться к себе, что-то сказал тихо и щелкнул по носу.
Так и оставшийся сторонним наблюдателем, мальчик не успел даже посочувствовать такому утешению. Слезы на щеках невезучего кавалера мгновенно высохли. Слизнув последнюю, успевшую добраться до уголков губ, он завороженно уставился на старшего.
А тот... Замер статуей с луносветской площади. И все? Ой, нет... Если очень внимательно присмотреться, можно было заметить, что правая рука старшего ме-е-е-едленно поднимается к тяжелому узлу волос, как и у младшего якобы небрежно скрученному на затылке.
Спустя, наверное, несколько часов - ну так показалось, рука старшего резко опустилась, а шагах в десяти от братьев мягко легла на землю тонкая ветка одуряюще пахнущего цветущего жасмина. Младший бросился за ней, едва не повизгивая от радости, вернулся, подал старшему и ветку, и... блестящую шпильку. Старший усмехнулся, снова щелкнул младшего по носу, заслуженной шпилькой осторожно заколол ему окончательно растрепавшиеся кудряшки, пристроил в прическу несколько цветов, небольшую кисточку воткнул в петлицу и себе, и они ушли обнявшись.
Мальчик осторожно сполз с крыши. Постоял, глядя им вслед, потом вошел в беседку и свернулся клубком на скамье. Откуда ни возьмись явилась большая белая кошка, завела громкую песню, настойчиво подсовывая голову ему под ладонь. Ладно... Можно, конечно, завидовать этим двоим и мечтать о старшем брате, но это как-то глупо. Он уже не маленький, ему известно, откуда берутся дети. Он в семье взялся первым, что поделать. Только... Если когда-нибудь отец отложит свою науку и дела в имении и вернется в город... Или мать решит, что хватит с них этих бесконечных "праздников", и поживет в деревне... И они, наконец, поцелуются... Может быть, у него тоже появится младший брат. А он теперь точно знает, как надо с ним обращаться.
***
- Эй, ты живой?
В дыру наверху просунулась вихрастая голова Воробья. Из-за него из-за проклятого Том сейчас сидел здесь, пытаясь понять - живой ли он или уже не очень.
Много интересного было в холмах, окружающих поместье. И не только пещеры. Издавна там добывали известняк, камень, песок, глину... Само собой, детям туда лазать запрещали, только кто ж Воробья остановит... Вот в один из карьеров и ухнул Том, купившись на рассказы неугомонного товарища о страшных тайнах, которые в пещерах скрываются. Раскрыл страшную тайну. Из уютной пещеры, которая получилась после урагана, с корнем выворотившего старый дуб - а ведь сажали его, заразу, чтобы укрепить склон - оказывается, очень легко попасть в старую штольню. Достаточно провалиться. Легкий Воробей сунулся внутрь и вылез без проблем, а Том...
И веревка не спасет - вытащить его приятель сам не сможет. По причине той же самой своей мелкости и Томовой крупности...
- Позови кого-нибудь, что ли, - бросил Том, стараясь не показывать страха.
Голова товарища чернела на фоне утреннего неба футах в десяти от головы его, Тома.
- Выдерут, - засомневался Воробей. - Погоди, я щас.
Через несколько очень долгих минут наверху что-то застучало, затрещало, и снова над головой замаячил Воробей.
- Выход недалеко, но заколочен намертво. До следующей войны проколупаемся. Если я тебе ветку скину, а?..
Том еле успел увернуться от толстой жердины, без особой деликатности спущенной сверху. Понятно, такую дуру мелкому, хоть и шустрому Воробью не удержать, но Тому от этого было нисколько не легче.
- Осторожнее! Чтоб тебя...
Боковые сучки товарищ заботливо обрубил топориком, так что получилась почти лестница. И все было бы хорошо, если бы не одно "но".
- Воробей... Я, кажется, руку сломал.
- Точно, выдерут, - обреченно вздохнул Воробей. - Сиди. Щас я.
- Куда? - рявкнул Том вслед и добавил тише, поскольку за такие слова и родители ругались, и сам Воробей больно дрался при случае: - Кукушкин сын...
Время шло. По светлому пятну на дне штольни можно было бы даже определить, куда именно шло и с какой скоростью. Но у Тома болела рука, ему хотелось есть и он начинал мерзнуть. Поэтому мог он только сидеть и то и дело вспоминать сгинувшего в неизвестность Воробья добрыми словами, из которых помянутый уже "кукушкин сын" были самыми мягкими. Воробьем его приятеля прозвали не только за шустрость - за чудную масть, для их мест непривычную. Но если с мастью еще как-то туда-сюда - все равно по большей части все мальчишки были одинаково чумазо-пегими, что степенные, рыжеватые и блондинистые местные уроженцы, что чернявый Воробей, то хитрющие его глаза-смородины точно были не как у всех людей. С кем-то из заезжих согрешила матушка Воробья, согрешила - и сама подалась куда подальше. Только раз возвращалась - чтоб подкинуть родичам пацана, и снова убралась. А Воробей остался. И где его носит, спрашивается?
- Эй, ты живой? - снова раздалось сверху.
- Нет, - мрачно отозвался Том. - Я жрать хочу, пить хочу и жопу отсидел уже. Ты почему снова один, дурень?
Ответом его не удостоили, но спустили сверху узелок с горячими еще - ну ладно, теплыми, пирожками, и фляжкой с водой.
- Ты там это... жри пока, только смотри, особо не налегай. Мне тебя еще вон сколько тащить.
Наверху что-то снова застучало, затрещало, закряхтело. Но Тому было не до этого - он ел. А когда, наконец, наелся и поднял голову - ужаснулся. Над головой висела какая-то жуткого вида конструкция. С колесом.
- Ты спятил? - поинтересовался Том у товарища. Шепотом, словно колесо могло упасть ему на голову даже от громкого голоса.
- Дык, - согласился Воробей. - Хватай веревку. В петлю пролезай. Да аккуратнее, гляди, сперва ремнем постарайся обвязаться, а то, если чо, шкуру спустит еще до батьки. И давай быстрее, что ли. Там, в поместье, гости. Нас-то, может, хватятся, а может, и порадуются, что нету. А вот этих штук хватятся точно, и вскорости.
Том осторожно пролез в петлю, с грехом пополам затянул узорчатый мягкий ремень. Потом до него дошло.
- Ты все это спер, что ли?
- Эх, навались... - отозвался Воробей. - Не спер... А на время... Взял... Попользоваться...
В промежутках между словами Том короткими рывками выдергивался из злополучной штольни. Наконец он стукнулся о колесо головой, дрыгнул ногами, нащупывая лесину, уперся, Воробей, кряхтя от натуги, дернул его за шиворот и... Выковырялись они из этой дыры, и кубарем прокатились по склону вниз, пока не застряли в ветках того самого вывороченного дуба.
Пока Том скулил от боли в поврежденной руке, Воробей развернул бурную деятельность по разборке адской машины. Отцепил от коряг, смотал и спрятал в мешок веревку, при помощи какой-то матери, ранее Томом никогда не слышанной, выдрал колесо из переплетения веток, расстегнул и бережно свернул чужой ремень. Потом передумал, посмотрел на ремень, на Тома...
- Давай, - Том коротко кивнул.
Две палки и кусок веревки, ремень, перекинутый через шею... Рука все еще болела, но, по крайней мере, уже не болталась плетью, а чинно висела на груди - как у раненых солдат, так что Том смог даже обратить внимание на весь остальной мир.
- Откуда такое?
Колесо было поменьше здешних тележных, с желобком по легкому металлическому ободу.
- Оттуда, - огрызнулся Воробей. - Говорил же - гости в поместье. Ох ты... Слушай, пошли уже, а? Чую, всыплют нам по первое число. И хорошо, если следующего месяца...
И им действительно всыпали, предварительно вправив Тому выбитое плечо. И за то, что полезли куда строго запрещалось. И за ремень, спертый Воробьем из вещей кого-то из приезжих. И за поруганное колесо, с которого каким-то манером этот бесенок умудрился содрать литую упругую шину. И - особенно - за карету: без колеса-то далеко не уедешь.
- Мой генерал... - Дядя Тома виновато развел руками. - Не обессудьте, но придется вам задержаться немного. К утру мои люди все починят, но, боюсь, раньше не получится никак.
Красивая как рассвет, белокурая остроухая леди, которую совершенно непонятно почему называли "генералом", еще раз осмотрела охромевшую карету, сморщила носик, старательно изображая неудовольствие, потом рассмеялась.
- Ты же знаешь, что я с большим удовольствием переночую у тебя, чем в Андорале, среди этих ваших...
Дядя Тома предложил ей руку и снова повел в дом.
Наутро, когда карету починили и пришла пора снова провожать гостей, дядя был непривычно молчалив. Да и красивая леди-генерал тоже... Проходя мимо мальчишек, она даже потрепала Тома по щеке ладонью в душистой кружевной перчатке. Становясь на подножку, что-то тихонько сказала дяде. Тот посмотрел на них и... махнул рукой.
Больше не влетит, значит - не сердятся. Том осторожно потер ноющую задницу и облегченно вздохнул. Рано...
- Во какая... - задумчиво сказал Воробей, одно ухо которого все еще было заметно краснее и больше другого. - Вырасту - женюсь, ей-ей. Ну... Или на такой же.
Звонкий смешок леди-генерала за складчатыми шелковыми занавесками кареты ясно показал, что слух у нее отменный. Дядя Тома застыл как вкопанный. Том тихонько взвыл и попытался утащить друга от греха подальше. Но карета уже тронулась.
- Ты можешь говорить все, что угодно, Антуан, - начал дядя Тома, Натан Маррис, обращаясь к своему старому другу, полковому священнику, который тоже наблюдал за этой сценой, наблюдал и посмеивался в седеющую бородку. - Но сейчас я выдеру его так, что сидеть он не сможет не неделю, а две. На правах крестного.