парниковый эффект
Арсений открыл глаза. Где-то в пучине постели безразлично бренчал будильник. Арсений зажмурился, досчитал до десяти и аккуратно выскользнул из-под мягкой увесистой руки Ларисы. Немного постоял перед кроватью, с унылой нежностью глядя на спящую женщину, поправил скрутившийся на ней пододеяльник и пошел на кухню. Завтракал он тихо, лишь деликатно позвякивая ложечкой в стакане с чаем, чтоб не потревожить тяжелый, ватный сон жены. Будить ее было не то чтобы жалко - жалко было тех редких минут, что Арсений мог провести наедине с собой, без душной заботы, которой Лариса прочно кутала Арсения, словно дефицитным верблюжьим одеялом из красной шерсти, подаренным тещей.
Лариса так и представлялась Арсению этим одеялом - толстым, кусачим, неоправданно дорогим, но неизбежным, как семейное наследство, от которого не было ни радости, ни избавления. Даже самые смелые фантазии об освобождении неизбежно заканчивались вторжением в них матери Ларисы, которая молча обходила их небольшую комнату и нехорошим тихим голосом спрашивала, загибая когтистые пальцы: «А где мои свадебные подарки, хотелось бы знать? Сервиз, авторучка, пастушка, мое любимое шерстяное одеяло?». И Арсений всякий раз просыпался в горячем поту, выдираясь из всклоченного клубка простыней и властных, раскаленных объятий жены. В такие ночи он долго лежал без сна, вставал и крался на службу в редакцию по зыбким утренним улицам, грузно вздыхая от тяжести Ларисиного чувства, неумолимо давящего ему на плечи.
Лариса незримо влачилась за ним, казалось, делая невидимым его самого (что порой было даже удобно). Так, у него никогда не проверяли оплату за проезд, частенько забывали собирать оброки на дни рождения коллег, а однажды он три недели не ходил на работу, провалявшись дома с чудовищной ангиной, но ему исправно начисляли зарплату и даже, кажется, утверждали какие-то заметки, которые он якобы сдавал, поэтому все ужасно удивились, когда он наконец вышел - бледный, со впавшими щеками и зажатым бюллетенем в холодной руке. Несколько раз Арсений оставался на сабантуях по случаю сданного номера, где пьяно гремели гитарой, украдкой хватали за острые коленки практиканток, а матерые редакторши хохотали, роняя мятые сигареты из накрашенных ядовитых ртов. Но и там его словно не замечали - перебивали, оттаптывали ноги острыми каблуками, настойчиво забывали плеснуть в кружку теплой водки.
Впрочем, Арсений упрямо участвовал, как мог. Он гордо ставил на общий стол лоток с ссобойкой, плотно уложенной умелой Ларисиной рукой: ослепительная куриная грудь, матовые бока молодой картошки, легкая дымка мелко порубленной зелени - все диетическое, все на пару. Ссобойка с укоризной и скромным достоинством смотрела на Арсения со стола, практически поджимая губы: в окружении грубо нарубленных ломтей хлеба и сервелата, наспех помытых мокрых огурцов и бесстыдно разодранной фольги плавленых сырков невинное белое мясо выглядело невестой на шабаше. Арсений ревниво смотрел на то, как распаренные коллеги метко закидывали в бездонные пасти поддетые вилкой куски колбасы, будто специально обходя вниманием его скромный, но священный дар. К концу вечера стол пустел, в курилке горланили и возились самые стойкие, а под ногами хрустели осколки стакана. И тогда Арсений укладывал в портфель лоток с так и не тронутой снедью и смиренно отправлялся домой, где его встречала Лариса - ласковая, безупречная, неотвратимая.
"Это даже не одеяло" - , мрачно думал Арсений, глядя в потолок бессонной ночью. "Это крест. И он не выносим".
Пока однажды октябрьским утром он не встретил в холодном трамвае Марину, которая была в него когда-то беззаветно влюблена, клялась перевести его будущий роман на все языки мира и ждать всю жизнь после института. Арсений суетливо уступил Марине место и глупо улыбался ей в макушку, пока она не подняла голову и не спросила без всякого интереса: - Все в порядке?
- Мариночка, здравствуй! - радостно закричал Арсений.
Марина наморщила лоб и с искренним сожалением сказала:
- Да, я Марина. Но вы, наверное, обознались.
Арсений беспомощно замычал: да как так, Марина, ты меня не узнаешь, это же я, роман, соседи, помнишь? да что ж такое.
- Мне кажется, вам нехорошо, - подумав, сказала Марина. - Вы вспотели. До свидания.
Арсений кулем выпал из трамвая и долго бежал по улице, утирая мокрые от пота и слез щеки. Остановился возле грязной витрины магазина, долго рассматривал себя: тот же высокий лоб, те же по-журавлиному нескладные длинные ноги, строгие усы над добрым щербатым ртом, да как так, это же я, да что ж такое. Внезапно ему стало по-настоящему холодно. Арсений купил бутылку водки и долго бродил по парку, с задумчивым бульканьем вливая в себя по чуть-чуть, пока не свалился в кучу мокрых листьев. Открыл глаза, когда было уже темно. Недопитой бутылки в руке не было. "Украли", равнодушно решил Арсений. Встал, отряхнулся, подумал, что почему-то совсем не замерз, и медленно пошел домой, подбивая коленями не тронутый бомжами портфель. У двери возился с ключами, проскользнул по коридору, толком не отразившись в тусклом трюмо, долго мыл руки и наконец отважно шагнул в спальню, где по полу хищно растекалась тень Ларисы.
- Иди в кровать, Арсенечка, - глухо, сыто говорила Лариса. - Уже поздно, ты устал, ты замерз, пора спать, пора спать.
И Арсений мерно раскачивался под баюкающий голос, и снова покорно падал в пропасть кровати, погружаясь в рыхлый сон, полный всполохов мечтаний и бодрых надежд, надежно укрытых от малейшей возможности сбыться теплым одеялом любви.
Лариса так и представлялась Арсению этим одеялом - толстым, кусачим, неоправданно дорогим, но неизбежным, как семейное наследство, от которого не было ни радости, ни избавления. Даже самые смелые фантазии об освобождении неизбежно заканчивались вторжением в них матери Ларисы, которая молча обходила их небольшую комнату и нехорошим тихим голосом спрашивала, загибая когтистые пальцы: «А где мои свадебные подарки, хотелось бы знать? Сервиз, авторучка, пастушка, мое любимое шерстяное одеяло?». И Арсений всякий раз просыпался в горячем поту, выдираясь из всклоченного клубка простыней и властных, раскаленных объятий жены. В такие ночи он долго лежал без сна, вставал и крался на службу в редакцию по зыбким утренним улицам, грузно вздыхая от тяжести Ларисиного чувства, неумолимо давящего ему на плечи.
Лариса незримо влачилась за ним, казалось, делая невидимым его самого (что порой было даже удобно). Так, у него никогда не проверяли оплату за проезд, частенько забывали собирать оброки на дни рождения коллег, а однажды он три недели не ходил на работу, провалявшись дома с чудовищной ангиной, но ему исправно начисляли зарплату и даже, кажется, утверждали какие-то заметки, которые он якобы сдавал, поэтому все ужасно удивились, когда он наконец вышел - бледный, со впавшими щеками и зажатым бюллетенем в холодной руке. Несколько раз Арсений оставался на сабантуях по случаю сданного номера, где пьяно гремели гитарой, украдкой хватали за острые коленки практиканток, а матерые редакторши хохотали, роняя мятые сигареты из накрашенных ядовитых ртов. Но и там его словно не замечали - перебивали, оттаптывали ноги острыми каблуками, настойчиво забывали плеснуть в кружку теплой водки.
Впрочем, Арсений упрямо участвовал, как мог. Он гордо ставил на общий стол лоток с ссобойкой, плотно уложенной умелой Ларисиной рукой: ослепительная куриная грудь, матовые бока молодой картошки, легкая дымка мелко порубленной зелени - все диетическое, все на пару. Ссобойка с укоризной и скромным достоинством смотрела на Арсения со стола, практически поджимая губы: в окружении грубо нарубленных ломтей хлеба и сервелата, наспех помытых мокрых огурцов и бесстыдно разодранной фольги плавленых сырков невинное белое мясо выглядело невестой на шабаше. Арсений ревниво смотрел на то, как распаренные коллеги метко закидывали в бездонные пасти поддетые вилкой куски колбасы, будто специально обходя вниманием его скромный, но священный дар. К концу вечера стол пустел, в курилке горланили и возились самые стойкие, а под ногами хрустели осколки стакана. И тогда Арсений укладывал в портфель лоток с так и не тронутой снедью и смиренно отправлялся домой, где его встречала Лариса - ласковая, безупречная, неотвратимая.
"Это даже не одеяло" - , мрачно думал Арсений, глядя в потолок бессонной ночью. "Это крест. И он не выносим".
Пока однажды октябрьским утром он не встретил в холодном трамвае Марину, которая была в него когда-то беззаветно влюблена, клялась перевести его будущий роман на все языки мира и ждать всю жизнь после института. Арсений суетливо уступил Марине место и глупо улыбался ей в макушку, пока она не подняла голову и не спросила без всякого интереса: - Все в порядке?
- Мариночка, здравствуй! - радостно закричал Арсений.
Марина наморщила лоб и с искренним сожалением сказала:
- Да, я Марина. Но вы, наверное, обознались.
Арсений беспомощно замычал: да как так, Марина, ты меня не узнаешь, это же я, роман, соседи, помнишь? да что ж такое.
- Мне кажется, вам нехорошо, - подумав, сказала Марина. - Вы вспотели. До свидания.
Арсений кулем выпал из трамвая и долго бежал по улице, утирая мокрые от пота и слез щеки. Остановился возле грязной витрины магазина, долго рассматривал себя: тот же высокий лоб, те же по-журавлиному нескладные длинные ноги, строгие усы над добрым щербатым ртом, да как так, это же я, да что ж такое. Внезапно ему стало по-настоящему холодно. Арсений купил бутылку водки и долго бродил по парку, с задумчивым бульканьем вливая в себя по чуть-чуть, пока не свалился в кучу мокрых листьев. Открыл глаза, когда было уже темно. Недопитой бутылки в руке не было. "Украли", равнодушно решил Арсений. Встал, отряхнулся, подумал, что почему-то совсем не замерз, и медленно пошел домой, подбивая коленями не тронутый бомжами портфель. У двери возился с ключами, проскользнул по коридору, толком не отразившись в тусклом трюмо, долго мыл руки и наконец отважно шагнул в спальню, где по полу хищно растекалась тень Ларисы.
- Иди в кровать, Арсенечка, - глухо, сыто говорила Лариса. - Уже поздно, ты устал, ты замерз, пора спать, пора спать.
И Арсений мерно раскачивался под баюкающий голос, и снова покорно падал в пропасть кровати, погружаясь в рыхлый сон, полный всполохов мечтаний и бодрых надежд, надежно укрытых от малейшей возможности сбыться теплым одеялом любви.