(no subject)
было бы наивно надеяться, что стоит закопать зерно некогда перспективного злака, то неминуемо получишь робкие, но всходы в ответ. но все-таки жж - это место, которое всегда что-то Запускало, и если не давно заржавевшие механизмы, то хотя бы зыбь отражения чего-то некогда живого,
так что я просто оставлю это здесь.
________________________
солнце медленно завалилось за разлапистую тучу, и во дворе сразу стало зябко и тихо. ветра не было. мокрые простыни, развешенные с утра бабой лизой, безвольно повисли тяжелыми душными кулисами, в которых бестолково толкались толстые коты. где-то вдалеке прогремел армейский грузовик.
- может, на озеро? - безнадежно предложил валик.
- холодно, - равнодушно сказал пашка и трубно шмыгнул носом.
снова замолчали. валик достал из кармана старый телефон и принялся тискать кнопки. пашка растянулся на бревне, подложив руки под выгоревшую голову. я ковырял коричневую корочку на заживающем колене и бездумно возил глазами по дому.
у подъезда возились бедовые братья кобейко из пятой комнаты. с самого конца весны они пытались cделать текилу: таскали из дома обрезки материнских суккулентов, мужественно жевали их и сплевывали кровяно-зеленой кашей в бочку с дождевой водой. где-то они прочитали, что именно так получилась текила - якобы кому-то на диком западе однажды пришла в голову мысль попробовать забродившую воду из плевательниц. баба лиза регулярно вычерпывала воду из бочки и, брезгливо морщась, поливала ею цветочную клумбу (так что дегустация, к счастью, все время откладывалась), а мать регулярно задавала обоим трепку за изуродованные кактусы и рты, но братья не теряли надежды. вот и сегодня они стояли возле бочки и медитативно месили пыльную, цветущую воду самодельным багром.
- эй, малые, нину сегодня еще не видели? - крикнул пашка.
братья повернулись к нему и как по команде пожали плечами. пашка вздохнул, поднялся на ноги. было всего два часа дня. до темноты оставалась целая вечность.
- ну, до вечера, - неопределенно махнул нам рукой пашка и побрел к дороге.
- да, до вечера, - живо отозвался валик. братья кобейко на секунду перестали греметь багром и внимательно посмотрели на пашку. все ждали вечера.
все ждали нину.
нина жила в большом доме в частном секторе прямо на границе с рыжим лесом. ее отец был большим военным чиновником, мать когда-то преподавала немецкий в центральной гимназии. познакомились они сразу после Старой Войны, но нину ждали долго - почти тридцать лет. нина была поздней дочерью, родившейся под занавес отчаявшейся супружеской страсти и надежды завести еще одного ребенка; нина была младшей дочерью. у нее был старший брат, который пропал, когда ей было семь. три раза в неделю она приезжала в город на частные уроки музыки: зимой водитель привозил ее и увозил домой, а летом она отпускала его и обратно шла пешком в сопровождении нашей не самой представительной свиты - но какая уж была.
ее отец не сильно жаловал нашу компанию и гораздо охотней предпочел бы, чтобы и летом нину домой забирал лобастый унылый водитель, но мать не была так категорична:
- девочке нужны друзья, а эти еще не самый плохой вариант.
я случайно услышал эту фразу, вернувшись за забытой на крыльце сумкой, и гордо передал ее остальным: быть не самым плохим вариантом для нины - лучший вариант из возможных для нас, мальчишек из разреженных Старой Войной семей и добитого за послевоенные годы городка. поэтому три раза в неделю по вечерам мы ждали нину возле музыкальной школы, аккуратно принимали из ее рук кофр со скрипкой и шли за ней мимо озера, осторожно притормаживая всякий раз, когда она останавливалась, чтобы перевести дух: нина очевидно, но деликатно хромала, изящно подтягивая иссохшую ногу в глухом черном ботинке. тень авторитетного отца, умиротворенная замкнутость девочки, которую многие принимали за высокомерие, и хромота и вправду не добавляли ей популярности, но мы этого не замечали. мы были без ума от нины, от ее тихого мелодичного голоса, нежно-ядовитых шуток, от серых взрослых глаз. а главное - нина нас пугала.
мы приходили в ее дом, садились за накрытый матерью стол - на веранде (если было тепло) или в пропахшей вишневым табаком столовой (в холодные времена, которые становились все длинней), вежливо говорили о книгах и школе, мучительно долго пили горячий сладкий чай, терпеливо обжигая языки, чтобы наконец услышать спокойный голос:
- спасибо, мама, мы пойдем.
и мы выскакивали из-за стола, кубарем неслись в прихожую, путались в шнурках (если было тепло) или в куртках (в холодные времена), чтобы тут же скатиться с крыльца в сладкий вечерний сумрак.
и ждать, когда нина начнет говорить.
ее истории не были похожи на те хрестоматийные страшилки, которые слышали мы раньше, скитаясь по больницам (в одной из них и познакомились с ниной той ранней весной) и детским лагерям, отправленные туда своими ошалевшими от усталости, безденежья и одиночества матерями (почти у всех нас отцы не вернулись со Старой Войны, у всех, кроме валика - но с тех пор его отец так и лежал в постели, молча глядя в одну точку, и все, что он смог сделать за эти годы, это проковырять ногтем дыру сквозь стену в соседскую комнату).
наши прежние истории были безыскусными, наивными и бронебойными, как самогон: зеленые глаза, красные пластинки, девочка-не-подходи-к-телефону, кладбища и трамваи с черными шторками, детский довоенный фольклор. мы рассказывали их для затравки - идиотскими голосами, подсвечивая лица фонариком, прыгая друг на друга и подпихивая локтями, завывая на кульминационном «отдай мое сердце!», грубо гогоча и постепенно затихая.
и нина начинала говорить.
ее истории были по-настоящему страшными - пугающими до холода в надкостнице. она рассказывала их своим мягким спокойным голосом так обыденно и просто, что порой мне казалось, что если бы нас увидел иностранец, не знающий нашего языка, он бы наверняка решил, что девочка просто пересказывает отрывок из, скажем, учебника по биологии, и искренне не понял бы, почему у четырех мальчишек рядом с ней такие дикие, белые лица.
(потому что все ее истории были правдой - по крайней мере, они так выглядели, и видит бог, мы бы никогда не стали проверять)
в тот вечер она рассказала о статуе с тремя дерущимися мальчишками, нашими мраморными ровесниками, которая стояла на кольцевом развороте в тупике у закрытого въезда в рыжий лес. у одного из них был отколот нос, а второму валик на шортах сзади старательно нацарапал слово «жопа», как будто без уточнений оставались бы какие-то сомнения. раньше хотя бы раз в день мы проезжали мимо этой статуи на своих ржавых чешских велосипедах, но после того июньского вечера стали держаться от нее как можно дальше. нина рассказала, что эту статую заказал генерал мицкевич, бывший сослуживец ее отца, живший когда-то в доме на отшибе: мальчики - сыновья мицкевича, которых убила его жена, их собственная мать, потому что ей показалось, что это больше не ее дети, а чужие, которые сначала убили ее мальчиков, а теперь притворяются и хотят убить ее, поэтому она завела их в сарай и по очереди расстреляла из табельного пистолета мужа, а потом повесилась рядом сама. мицкевич нашел их вечером, вышел из сарая совершенно седой, выбил право закопать их прямо тут, в городе, поставил безымянный памятник, спалил собственный дом и уехал навсегда.
- вот тут они и похоронены: петр, павел, максим, - голосом деловитой дачницы, показывающей гостям клумбу с гиацинтами, очень буднично сообщила нина. - вот тот, у которого нет носа, паша. кстати, пашка, это же ты его отбил?
пашка блестел влажным лбом в темноте и сосредоточенно смотрел в пляшущее пятно фонарика перед собой. никто не смеялся - кто знает, в какой истории помянет тебя нина в следующий раз.
ее рассказам не было конца: потайная газовая камера Старой Войны под теплицей у пожилых сесицких, трагическая тайна семи сыновей директора школы (мы знали только об одном его сыне, упыреватого вида дядьке с трясущимися руками, которого контузило за три дня до Старого Перемирия), истинная причина вдовства бабы лизы (нина говорила, она застала мужа в постели с собственной племянницей, племянницу спустила с лестницы, а мужу стала трижды в день подсыпать отраву в питье, от которой у него плавились внутренности и чернели конечности, пока однажды он просто не остался лежать в кровати горсткой бесцветного пепла, которую лора случайно рассыпала по комнате, и теперь она каждый день моет, моет, моет полы и стены, и стирает белье, на котором уже давно никто не спит, каждый день стирает, так-то).
казалось, что о каждой семье, о каждом уголке нашего городка она знает свою, другуюисторию, узнав которую, мы никогда не сможем смотреть на них по-прежнему. истории эти обрастали именами, датами, деталями, которые бесповоротно делали их реальными и оттого ужасными - настолько, что даже дома, лежа в постели, мы прокручивали их в голове снова и снова, пытаясь успокоить колотящиеся сердца.
и никогда не задавались вопросом, откуда она все это знала: знала, и все тут.
страшнее нининых рассказов были только нинины рассказы про рыжий лес, на границе которого мы все время отчаянно балансировали во время наших прогулок. рыжий лес был запретной территорией - во время Старой Войны там творилось черт знает что - какие-то испытания, людей ли, оружия, но перед самым Перемирием он стал ржаво-рыжим, ровно по своей границе: березы, ели, трава, даже вода в лесном ручье, все стало закатно-тусклым, как свозь стеклышко от пивной бутылки. мы бы не сунулись туда под страхом смертной казни, да никто из города туда не совался - несмотря на то, что раз в полгода по дороге к тупику подъезжали грузовики, из которых выходили какие-то люди в защитных скафандрах, которые делали их похожими на гигантские батарейки, слушали писк в умных машинках и поправляли висящую на въезде табличку с надписью «Безопасная зона». в отличие от нины, табличке было мало веры.
в рассказах о лесе нина отпускала поводья и пускалась во все тяжкие, порой превосходя саму себя: страшные стоны, которые доносятся из леса по ночам, странные следы, остающиеся иногда на песке ровно на его границе, тихо падающий из ниоткуда в июне снег, который видел ее брат, о чем рассказал на ужине, а потом исчез. после таких вечеров мы добирались домой на ватных ногах, малодушно держась за руки (хорошо, хорошо, только я и братья кобейко держались за руки, а пашка держал марку и скупо освещал нам дорогу фонариком), и долго лежали поверх застеленных кроватей, считая редкие мелькающие отблески фар на грязных потолках. уснуть мы не боялись: наша новая реальность оказывалась страшней любых снов. правда, валик все-таки стал орать по ночам, а младший кобейко однажды напрудил в штаны, когда к нему из белых простыней вышла баба лиза с кружкой компота - мы узнали об этом, подслушав разговор расстроенных матерей, но ничего им не сказали: тогда престижная дружба с ниной, которой они втайне были так довольны, была бы сведена ими же на нет.
лето подходило к концу. через центр потянулись караваны машин, набитых пожитками, - видимо, дачники возвращались в города. вода в бочке так и не превратилась в текилу - уставшая от борьбы мама кобейко отнесла уцелевшие кактусы на работу. валика мать словила на попытке стащить отцовский нож и заперла его дома на все выходные. нина пропустила уже три занятия музыкой: каждый день мы по привычке собирались у облезшего розового крыльца и ждали ее до самых сумерек, но она так и не появилась.
- давайте к ней сходим? - на пятый день не выдержал выпущенный из-под стражи валик.
мы все посмотрели на пашку. он оторвал вихрастую голову от старого телефона валика, в котором по экрану ползала неповоротливая змея из кубиков, и сказал:
- да, пойдем. что-то тут не то.
в первый раз мы шли к нине так рано. небо было туго обтянуто серыми низкими облаками, вдали что-то надсадно громыхало.
- давайте скорее, пока дождь не начался, - заныл младший кобейко, и мы припустили вперед. навстречу по дороге со стороны рыжего леса стремительно неслась длинная колонна грузовиков вроде тех, на которых приезжали люди в костюмах-батарейках. мы отпрыгнули в сторону и стали считать грузовики.
- двадцать пять. это слишком много - одними губами сказал пашка и повторил: - что-то тут не то.
мы прошли мимо озера. по нему шли мелкие круги, дробно взрывая гладь воды, словно изнутри. дождя так и не было. нам стало совсем не по себе.
- пашка, если ты еще раз скажешь, что что-то тут не так, я тебя ударю, - доверительно сообщил старший кобейко.
пашка выразительно молчал.
наконец мы дошли до нининого дома. свет не горел, калитка была открыта. мы по очереди заглянули во все темные окна. внутри был полный развал - казалось, что жильцы дома покидали его в спешке.
- они уехали? - услышал я собственный жалобный голос.
- нет, их съел генерал мицкевич, - раздраженно сказал пашка, - конечно, они уехали, вопрос куда и почему.
снизу, со стороны леса раздался сдавленный вопль младшего кобейко. мы кинулись вниз по склону и едва успели затормозить: прямо на границе с лесом младший кобейко стоял с безвольно открытым ртом и в ужасе смотрел на обломки ограды и стену деревьев перед собой,
абсолютно черных деревьев.
- почему они теперь черные, почему они черные, почему они такие черные, - заскулил старший кобейко. на него никто не смотрел.
за спиной снова громыхнуло - очень близко и отчетливо. над головой низко пролетел грузный вертолет. с дороги вкрадчиво потянуло запахом паленой шерсти.
- пошли, - скучным голосом сказал валик.
мы молча подошли к разломанной ограде и сделали шаг вперед: лес послушно нас проглотил.
так что я просто оставлю это здесь.
________________________
солнце медленно завалилось за разлапистую тучу, и во дворе сразу стало зябко и тихо. ветра не было. мокрые простыни, развешенные с утра бабой лизой, безвольно повисли тяжелыми душными кулисами, в которых бестолково толкались толстые коты. где-то вдалеке прогремел армейский грузовик.
- может, на озеро? - безнадежно предложил валик.
- холодно, - равнодушно сказал пашка и трубно шмыгнул носом.
снова замолчали. валик достал из кармана старый телефон и принялся тискать кнопки. пашка растянулся на бревне, подложив руки под выгоревшую голову. я ковырял коричневую корочку на заживающем колене и бездумно возил глазами по дому.
у подъезда возились бедовые братья кобейко из пятой комнаты. с самого конца весны они пытались cделать текилу: таскали из дома обрезки материнских суккулентов, мужественно жевали их и сплевывали кровяно-зеленой кашей в бочку с дождевой водой. где-то они прочитали, что именно так получилась текила - якобы кому-то на диком западе однажды пришла в голову мысль попробовать забродившую воду из плевательниц. баба лиза регулярно вычерпывала воду из бочки и, брезгливо морщась, поливала ею цветочную клумбу (так что дегустация, к счастью, все время откладывалась), а мать регулярно задавала обоим трепку за изуродованные кактусы и рты, но братья не теряли надежды. вот и сегодня они стояли возле бочки и медитативно месили пыльную, цветущую воду самодельным багром.
- эй, малые, нину сегодня еще не видели? - крикнул пашка.
братья повернулись к нему и как по команде пожали плечами. пашка вздохнул, поднялся на ноги. было всего два часа дня. до темноты оставалась целая вечность.
- ну, до вечера, - неопределенно махнул нам рукой пашка и побрел к дороге.
- да, до вечера, - живо отозвался валик. братья кобейко на секунду перестали греметь багром и внимательно посмотрели на пашку. все ждали вечера.
все ждали нину.
нина жила в большом доме в частном секторе прямо на границе с рыжим лесом. ее отец был большим военным чиновником, мать когда-то преподавала немецкий в центральной гимназии. познакомились они сразу после Старой Войны, но нину ждали долго - почти тридцать лет. нина была поздней дочерью, родившейся под занавес отчаявшейся супружеской страсти и надежды завести еще одного ребенка; нина была младшей дочерью. у нее был старший брат, который пропал, когда ей было семь. три раза в неделю она приезжала в город на частные уроки музыки: зимой водитель привозил ее и увозил домой, а летом она отпускала его и обратно шла пешком в сопровождении нашей не самой представительной свиты - но какая уж была.
ее отец не сильно жаловал нашу компанию и гораздо охотней предпочел бы, чтобы и летом нину домой забирал лобастый унылый водитель, но мать не была так категорична:
- девочке нужны друзья, а эти еще не самый плохой вариант.
я случайно услышал эту фразу, вернувшись за забытой на крыльце сумкой, и гордо передал ее остальным: быть не самым плохим вариантом для нины - лучший вариант из возможных для нас, мальчишек из разреженных Старой Войной семей и добитого за послевоенные годы городка. поэтому три раза в неделю по вечерам мы ждали нину возле музыкальной школы, аккуратно принимали из ее рук кофр со скрипкой и шли за ней мимо озера, осторожно притормаживая всякий раз, когда она останавливалась, чтобы перевести дух: нина очевидно, но деликатно хромала, изящно подтягивая иссохшую ногу в глухом черном ботинке. тень авторитетного отца, умиротворенная замкнутость девочки, которую многие принимали за высокомерие, и хромота и вправду не добавляли ей популярности, но мы этого не замечали. мы были без ума от нины, от ее тихого мелодичного голоса, нежно-ядовитых шуток, от серых взрослых глаз. а главное - нина нас пугала.
мы приходили в ее дом, садились за накрытый матерью стол - на веранде (если было тепло) или в пропахшей вишневым табаком столовой (в холодные времена, которые становились все длинней), вежливо говорили о книгах и школе, мучительно долго пили горячий сладкий чай, терпеливо обжигая языки, чтобы наконец услышать спокойный голос:
- спасибо, мама, мы пойдем.
и мы выскакивали из-за стола, кубарем неслись в прихожую, путались в шнурках (если было тепло) или в куртках (в холодные времена), чтобы тут же скатиться с крыльца в сладкий вечерний сумрак.
и ждать, когда нина начнет говорить.
ее истории не были похожи на те хрестоматийные страшилки, которые слышали мы раньше, скитаясь по больницам (в одной из них и познакомились с ниной той ранней весной) и детским лагерям, отправленные туда своими ошалевшими от усталости, безденежья и одиночества матерями (почти у всех нас отцы не вернулись со Старой Войны, у всех, кроме валика - но с тех пор его отец так и лежал в постели, молча глядя в одну точку, и все, что он смог сделать за эти годы, это проковырять ногтем дыру сквозь стену в соседскую комнату).
наши прежние истории были безыскусными, наивными и бронебойными, как самогон: зеленые глаза, красные пластинки, девочка-не-подходи-к-телефону, кладбища и трамваи с черными шторками, детский довоенный фольклор. мы рассказывали их для затравки - идиотскими голосами, подсвечивая лица фонариком, прыгая друг на друга и подпихивая локтями, завывая на кульминационном «отдай мое сердце!», грубо гогоча и постепенно затихая.
и нина начинала говорить.
ее истории были по-настоящему страшными - пугающими до холода в надкостнице. она рассказывала их своим мягким спокойным голосом так обыденно и просто, что порой мне казалось, что если бы нас увидел иностранец, не знающий нашего языка, он бы наверняка решил, что девочка просто пересказывает отрывок из, скажем, учебника по биологии, и искренне не понял бы, почему у четырех мальчишек рядом с ней такие дикие, белые лица.
(потому что все ее истории были правдой - по крайней мере, они так выглядели, и видит бог, мы бы никогда не стали проверять)
в тот вечер она рассказала о статуе с тремя дерущимися мальчишками, нашими мраморными ровесниками, которая стояла на кольцевом развороте в тупике у закрытого въезда в рыжий лес. у одного из них был отколот нос, а второму валик на шортах сзади старательно нацарапал слово «жопа», как будто без уточнений оставались бы какие-то сомнения. раньше хотя бы раз в день мы проезжали мимо этой статуи на своих ржавых чешских велосипедах, но после того июньского вечера стали держаться от нее как можно дальше. нина рассказала, что эту статую заказал генерал мицкевич, бывший сослуживец ее отца, живший когда-то в доме на отшибе: мальчики - сыновья мицкевича, которых убила его жена, их собственная мать, потому что ей показалось, что это больше не ее дети, а чужие, которые сначала убили ее мальчиков, а теперь притворяются и хотят убить ее, поэтому она завела их в сарай и по очереди расстреляла из табельного пистолета мужа, а потом повесилась рядом сама. мицкевич нашел их вечером, вышел из сарая совершенно седой, выбил право закопать их прямо тут, в городе, поставил безымянный памятник, спалил собственный дом и уехал навсегда.
- вот тут они и похоронены: петр, павел, максим, - голосом деловитой дачницы, показывающей гостям клумбу с гиацинтами, очень буднично сообщила нина. - вот тот, у которого нет носа, паша. кстати, пашка, это же ты его отбил?
пашка блестел влажным лбом в темноте и сосредоточенно смотрел в пляшущее пятно фонарика перед собой. никто не смеялся - кто знает, в какой истории помянет тебя нина в следующий раз.
ее рассказам не было конца: потайная газовая камера Старой Войны под теплицей у пожилых сесицких, трагическая тайна семи сыновей директора школы (мы знали только об одном его сыне, упыреватого вида дядьке с трясущимися руками, которого контузило за три дня до Старого Перемирия), истинная причина вдовства бабы лизы (нина говорила, она застала мужа в постели с собственной племянницей, племянницу спустила с лестницы, а мужу стала трижды в день подсыпать отраву в питье, от которой у него плавились внутренности и чернели конечности, пока однажды он просто не остался лежать в кровати горсткой бесцветного пепла, которую лора случайно рассыпала по комнате, и теперь она каждый день моет, моет, моет полы и стены, и стирает белье, на котором уже давно никто не спит, каждый день стирает, так-то).
казалось, что о каждой семье, о каждом уголке нашего городка она знает свою, другуюисторию, узнав которую, мы никогда не сможем смотреть на них по-прежнему. истории эти обрастали именами, датами, деталями, которые бесповоротно делали их реальными и оттого ужасными - настолько, что даже дома, лежа в постели, мы прокручивали их в голове снова и снова, пытаясь успокоить колотящиеся сердца.
и никогда не задавались вопросом, откуда она все это знала: знала, и все тут.
страшнее нининых рассказов были только нинины рассказы про рыжий лес, на границе которого мы все время отчаянно балансировали во время наших прогулок. рыжий лес был запретной территорией - во время Старой Войны там творилось черт знает что - какие-то испытания, людей ли, оружия, но перед самым Перемирием он стал ржаво-рыжим, ровно по своей границе: березы, ели, трава, даже вода в лесном ручье, все стало закатно-тусклым, как свозь стеклышко от пивной бутылки. мы бы не сунулись туда под страхом смертной казни, да никто из города туда не совался - несмотря на то, что раз в полгода по дороге к тупику подъезжали грузовики, из которых выходили какие-то люди в защитных скафандрах, которые делали их похожими на гигантские батарейки, слушали писк в умных машинках и поправляли висящую на въезде табличку с надписью «Безопасная зона». в отличие от нины, табличке было мало веры.
в рассказах о лесе нина отпускала поводья и пускалась во все тяжкие, порой превосходя саму себя: страшные стоны, которые доносятся из леса по ночам, странные следы, остающиеся иногда на песке ровно на его границе, тихо падающий из ниоткуда в июне снег, который видел ее брат, о чем рассказал на ужине, а потом исчез. после таких вечеров мы добирались домой на ватных ногах, малодушно держась за руки (хорошо, хорошо, только я и братья кобейко держались за руки, а пашка держал марку и скупо освещал нам дорогу фонариком), и долго лежали поверх застеленных кроватей, считая редкие мелькающие отблески фар на грязных потолках. уснуть мы не боялись: наша новая реальность оказывалась страшней любых снов. правда, валик все-таки стал орать по ночам, а младший кобейко однажды напрудил в штаны, когда к нему из белых простыней вышла баба лиза с кружкой компота - мы узнали об этом, подслушав разговор расстроенных матерей, но ничего им не сказали: тогда престижная дружба с ниной, которой они втайне были так довольны, была бы сведена ими же на нет.
лето подходило к концу. через центр потянулись караваны машин, набитых пожитками, - видимо, дачники возвращались в города. вода в бочке так и не превратилась в текилу - уставшая от борьбы мама кобейко отнесла уцелевшие кактусы на работу. валика мать словила на попытке стащить отцовский нож и заперла его дома на все выходные. нина пропустила уже три занятия музыкой: каждый день мы по привычке собирались у облезшего розового крыльца и ждали ее до самых сумерек, но она так и не появилась.
- давайте к ней сходим? - на пятый день не выдержал выпущенный из-под стражи валик.
мы все посмотрели на пашку. он оторвал вихрастую голову от старого телефона валика, в котором по экрану ползала неповоротливая змея из кубиков, и сказал:
- да, пойдем. что-то тут не то.
в первый раз мы шли к нине так рано. небо было туго обтянуто серыми низкими облаками, вдали что-то надсадно громыхало.
- давайте скорее, пока дождь не начался, - заныл младший кобейко, и мы припустили вперед. навстречу по дороге со стороны рыжего леса стремительно неслась длинная колонна грузовиков вроде тех, на которых приезжали люди в костюмах-батарейках. мы отпрыгнули в сторону и стали считать грузовики.
- двадцать пять. это слишком много - одними губами сказал пашка и повторил: - что-то тут не то.
мы прошли мимо озера. по нему шли мелкие круги, дробно взрывая гладь воды, словно изнутри. дождя так и не было. нам стало совсем не по себе.
- пашка, если ты еще раз скажешь, что что-то тут не так, я тебя ударю, - доверительно сообщил старший кобейко.
пашка выразительно молчал.
наконец мы дошли до нининого дома. свет не горел, калитка была открыта. мы по очереди заглянули во все темные окна. внутри был полный развал - казалось, что жильцы дома покидали его в спешке.
- они уехали? - услышал я собственный жалобный голос.
- нет, их съел генерал мицкевич, - раздраженно сказал пашка, - конечно, они уехали, вопрос куда и почему.
снизу, со стороны леса раздался сдавленный вопль младшего кобейко. мы кинулись вниз по склону и едва успели затормозить: прямо на границе с лесом младший кобейко стоял с безвольно открытым ртом и в ужасе смотрел на обломки ограды и стену деревьев перед собой,
абсолютно черных деревьев.
- почему они теперь черные, почему они черные, почему они такие черные, - заскулил старший кобейко. на него никто не смотрел.
за спиной снова громыхнуло - очень близко и отчетливо. над головой низко пролетел грузный вертолет. с дороги вкрадчиво потянуло запахом паленой шерсти.
- пошли, - скучным голосом сказал валик.
мы молча подошли к разломанной ограде и сделали шаг вперед: лес послушно нас проглотил.