(no subject)
В полдень ко мне постучала Роза и попросила после обеда присмотреть за ее сыном.
Наверное, нужно сначала рассказать о том, кто такая Роза и почему ей дозволено было вторгаться в мою жизнь с таким личным, в общем-то, поручением.
Дело о том, что она была похожа на цыганку... Этот факт сам по себе ничего еще не значил, так как Роза могла оказаться кем угодно, только не цыганкой, однако она так умело извлекала прибыль из своей внешности, что я в душе благоговела. Она отлично это знала и беззастенчиво пользовалась моей услужливостью.
Я тогда только-только вошла в стадию своего очередного маниакального увлечения, на сей раз - литературой, и нескончаемый поток Розиных клиенток великолепно подпитывал мою и так небедную фантазию. Они начинали собираться у нас в подъезде часов с восьми, стояли тихо, по одиночке и парами, изредка шепотом переговариваясь. В это же время Роза у себя в квартире готовилась к представлению - поплевав, приклеивала к подбородку родинку, подвязывала голову платком, надевала широкое платье, мягко обнимавшее ее мощную фигуру...
Думаю, женщины ее слегка побаивались. Она командовала ими как хотела: те, кто занимал очередь раньше всех, могли попасть к ней на "сеанс" последними, и наоборот. Роза руководствовалась какими-то своими, только ей одной извесными принципами отбора "клиентуры", поэтому я регулярно видела в толпе и богатых, и бедных, и наглых, и тихих. Одних она могла прогнать прямо с порога, других приглашала пройти бесплатно.
У нее были особые приемные дни - нечетные. Четные она проводила с сыном.
Роза души не чаяла в ребенке. Он был ее поздней радостью - случайный залет, несделанный вовремя аборт, тяжелые роды, боязнь потерять то немногое, что она имела. Выстраданный ребенок. Как многие поздние дети, он был удивительно красив и удивительно нервен: порывистые движения, то слезы, то смех, высокие тонкие брови, огромные чернильные глаза, хрупкие кисти. Он меня пугал и одновременно интересовал - так может интересовать коллекционера чья-то чужая картина.
Роза постоянно моталась из города в город. То ли скрывалась от кого-то, то ли искала - я не спрашивала, а сама она не рассазывала. Мы были, в общем, довольны друг другом, иногда пили на кухне водку, но чаще всего приходили друг к другу только по необходимости - я за сюжетами, она оставить ребенка.
В этот раз она задержалась в городе, видимо, думала осесть окончательно. Круг ее посетителей постоянно ширился, слух о "потомственной гадалке, цыганке, умеющей предвидеть будущее" метался от дома к дому, из газеты в газету. Сама она могла больше не прилагать к этому усилий, люди разносили ее славу сами, без просьб.
Сейчас мне кажется, что Роза, не смыслившая в будущем ни черта, каким-то образом - интуитивно или нет - превращала в реальность давно всем известный факт, что сбывается то, во что веришь. Она внушала. Ее уважали. Ей верили.
Так вот, в полдень ко мне постучала Роза и попросила после обеда посмотреть за ее сыном. В последнее время она постоянно где-то пропадала, возвращалась домой под вечер уставшая, с перекосившимся на одну сторону платком, забирала сына и тут же уходила к себе - спать.
Мальчик почти весь день проводил у меня, ему нравилось играть с псом; когда они носились по квартире, то мне казалось, будто он вот-вот превратится в вороного жеребенка, стукнет копытом о полу, прыгнет на лестничную площадку и умчится.
В этот раз мы решили сходить к морю. Стоял серый тихий день, облака низко стлались над неподвижной водой, чувствовалась гроза. Мы спускались к берегу по бесконечной летнице, он вложил свою крошечную ладонь в мою и прыгал на одной ноге.
Снизу поднимался знакомый профессор, друг родителей. Он был огромный, обтекаемый, язвительный, в черном плаще, очень похожий на крота. Мы кивнули друг другу.
- Твой? - спросил он и показал глазами на ребенка.
- Мой, - почему-то соврала я. И тут же пришла в ужас; мне показалось, что мальчик сейчас возмутится, все раскроется и я буду выглядеть дурой набитой перед этим противным дядькой.
Но мальчик промолчал. Он смотрел вдаль, где на горизонте сходились мышиного цвета вода и небо.
Профессор крякнул, забормотал что-то и пошел вверх тяжелой шаркающей походкой пожилого человека. Я поглядела ему во след. Со спины он был похож не на крота, а на крысу, и мое воображение тут же пририсовало ему длинный хвост с бантиком на конце.
Недавно на берегу протянули провода для нескольких разбросанных тут и там кафешек, и проводами этими, казалось, было обмотано все вокруг. Они раздражали.
Мальчик спросил, зачем нужно было столько и почему нельзя было ограничиться... и так далее. Я, разумеется, этого не знала и принялась сочинять, что по ночам на этих проводах отдыхают птицы и ангелы. Спросила - понял ли он. Он кивнул.
Тогда я принялась болтать: что фонари на самом деле и не фонари никакие, а обеденные столы, где опять же сидят птицы и ангелы; что сейчас их трудно заметить, но вон там, на крыше одного из кафе, находится ангельская ночлежка, где спят не успевшие сделать доброго дела за сутки пернатые; что есть морские ангелы, которые почти как дельфины, только с крыльями, создающими в воде волны...
Врала, словом, по полной программе, бойко, без остановки.
Мальчик смотрел своими черными глазищами и даже, казалось, не дышал - так захватил его сюжет этого экспромта.
Мы побродили еще немного, набили целый карман камешками и грязными ракушками, подобрали воробья с перебитым крылом и понеслись домой под всеми парусами, чтоб следать ему уютный домик.
Розы еще не было. Лестница тоже была пустая - "неприемный день".
Под вечер стал накрапывать дождь.
У меня тогда как раз наклевывался роман, точнее не роман еще, а так, предвкушение романа. Он был какой-то непризнанный художник с задворок, ладный и смешной; пожалуй, кроме этих двух достоинств в нем и не было больше ничего привлекательного.
Когда мы с мальчиком и воробьем отогрелись и поели, зазвонил телефон, послышался знакомый голос и я укрылась в ванной комнате с трубкой, глупо хихикала и не запоминала ни слова из этой беседы.
В дверь постучали, мальчик открыл, я слышала быстрый возбужденный голос Розы - она забрала его и пошла к себе, шаги гулко разносились за стенкой, на лестнице.
Мы с моим художником еще потрепались непонятно о чем и наконец попрощались.
Мальчик забыл захватить воробья. Само собой, мы заранее условились, что воробей будет жить у них, мой пес просто не допустил бы наличия в доме посторонних. Я влезла в тапки, взяла подмышку коробку и пошла к Розе.
Двень была незаперта. Внутри Роза металась от шкафа к шкафу; всюду валялись карты, колготки, какие-то письма. Посреди этого хаоса на диване сидел мальчик, зажав между коленей сложенные лодочкой руки, и наблюдал за взбесившейся Розой так, будто сто раз это уже видел.
- Ну что уставилась? - закричала Роза, однако я поняла, что сварливость и истерика в ее голосе предназначалась не мне. - Объявился этот его папашка, - она кивнула в сторону мальчика, - снова принялся преследовать! Обещает позвонить в милицию, рассказать про наши с ним дела... как деньги воровали... Что ты уставилась? - снова взвизгнула она. - Это было тыщу миллионов лет назад! А я ему ребенка не отдам, слышишь?
Забился воробей, испугавшись криков. Я острожно поставила коробку на пол.
Роза еще что-то говорила. Бросала в чемоданы свои цветастые платья, в которых она гадала и выдавала себя за цыганку. У мальчика на виске дрожала вена.
Они уехали ночью, я заплатила за такси, взяла воробья и пошла к себе.
Через час приехала милиция, обшарила их квартиру, заглянула к соседям и ушла ни с чем.
А под утро, наконец, морось превратилась в ливень. Снова позвонил мой художник. Услышав его голос, я тихо положила трубку обратно и отключила телефон. Очень хотелось спать.