Мысли над глубиной, рассказанные доверительным шёпотом. Часть первая.
30 марта 2011
г. Борт НИС «Профессор Штокман».
Ночью с 27 на 28-е марта наш НИС «Профессор Штокман», сияющий весенней белизною свежей покраски, отошёл от утопающего в перманентной зелени Сухума. И направился на дальнюю станцию, в открытое Чёрное Море. Пока он набирал ход, двигаясь в прямой видимости берега, на свет наших прожекторов слетелось из окрестных лесов множество птиц: дроздов, зябликов, пеночек, жаворонков и прочих птах, явно почуявших в скоплении света над Морем одним только им доступную поживу. Может быть, ожидали, что вокруг источников света вьются мошки… А ещё вполне возможно, что все эти птицы налетели к нам не целенаправленно, а лишь нашли временное пристанище, дабы перевести дух по пути над Морем - или чтобы вернуться домой. Случается так, что множество птиц оказывается унесёнными в открытое Море штормовым ветром. Такое мы видели осенью в Каспии, когда в процессе длительного шторма к нам на небольшой рыболовецкий сейнер набилась орда самых невероятных птах, от воробья до удода, и было это в 15-ти милях от берега.
Однако, нашему выходу в Море на сей раз предшествовала лишь зыбь от шторма крайне далёкого… Так что достоверно утверждать о том, откуда наутро взялось на корабле столько разномастых птах, затруднительно. Да и не особенно важно: вид у этих птиц был усталый, перемещались они больше на лапах, осторожно вышагивая по железу судна, и лишь изредка перепрыгивали с места на место - значит, были изрядно уставшие, когда попали на борт. Зато весь наш первый рабочий день, пока раскручивались лебёдки и уходили на большую глубину, обтягивая стальные троса, замысловатые приборы, сопровождало нас пение дроздов и жаворонков. Это очень интересное ощущение: ты стоишь у борта, отслеживая, как из воды медленно выходит длинный конус планктонной сети, а над палубой разливается песня чёрного дрозда и бродит вокруг работающей лебёдки, деловито переставляя когтистые лапы, пухлый зяблик.
Эти птицы были то ли настолько уставшие, то ли просто обалдевшие от внезапно обретённого пристанища, что совершенно не стеснялись людей, прохаживаясь меж ними по палубам и оккупируя верхние полки в лабораториях. Двери в этих помещениях мы по тёплому времени держим открытыми, так что пичуги запросто забирались внутрь. Когда же многие из них пришли в себя до состояния готовности летать, то стали совершать облёты обретённых комнат, шурша крыльями и чирикая прямо над головами учёных. Это тоже довольно интересная картина: в залитой приглушённым светом лаборатории сидят за столами вдоль стен люди в белых халатах, анализируют морскую воду, рядом другие люди переодеваются в немокнущие костюмы, чтобы выйти на забортные работы куда-нибудь на бак, торцевая дверь в густеющие сумерки распахнута настежь… и перелетают, шумно вспархивая крыльями, с полки на полку, три зеленоватые птицы размером с крупного воробья, буквально цепляя тебя перьями за макушку, когда проносятся рядом.
Обживание научного судна многим птахам давалось непросто: одних явно покачивало, ибо, несмотря на благодатно тихую погоду, «Штокман» на сильном ходу всё же немного раскачивается; другие забивались в те закутки, из которых самостоятельно выбраться уже не могли, и при появлении кого-нибудь из двуногих, стремительно спешащего по своим делам, начинали биться в истерике, колотясь о стены, ступени трапов или трубы коммуникаций. Таких птиц старались подбирать и выносить на открытый воздух. В руки они давались почти без боя. Но настоящим кошмаром для пернатых гостей корабля стали хищники - сильные и столь же пернатые. Что характерно, попавшие на «Штокман», скорее всего, тем же путём. Например, в утро первого рабочего дня, 28-го марта, вокруг судна кружил канюк - и явно на кого-то охотился. А чего ещё делать этой не слишком большой хищной птице в открытом Море за много миль от берега? А ночью с 28-гго на 29-е и вовсе произошло откровенно кошмарное для пичуг событие: из-под радарной площадки, венчающей фок-мачту высоко над рубкой, выбралась ушастая сова.
Она облетела пару раз над баком, где сосредоточенно трудились научные сотрудники, отбирая из-за борта пробы воды и донного грунта, и скрылась в сумраке ночи за границей пятна света от прожекторов. Отмечу при этом, что к этому времени многие птицы уже отдохнули, пришли в норму и перепархивали над палубой в поисках залётных насекомышей. И вот, в тот миг, когда никто не ждал такой феерии, сова возникла буквально из-под борта, схватил зазевавшуюся птаху и, вальяжно устроившись на самом носу корабля - на маленькой треугольной площадочке - приступил к своей перьясто-кровавой трапезе. Расправляя крылья не то для баланса, не то для отпугивания заинтригованных событием людей с цифровиками, гордый хищник ночи восседал прямо в свете прожекторов и преспокойно терзал свою добычу, посверкивая глазищами. Это был естественный процесс для сообщества птиц, поэтому вмешиваться никто не стал. Как показало наступившее утро 29-го марта, в ту ночь сова смогла удачно поохотиться ещё трижды.
Енот спросил у нашего экспедиционного орнитолога, Володи Букреева, откуда всё же прилетают на судно эти птицы? Он высказал интересную и наиболее достоверную версию: они летят из Азии на Кавказ и дальше на Северо-Восток, а чтобы не делать крюк, пролетают прямо над Морем. Некоторые из них в пути устают и садятся на залитый светом корабль, приняв его за берег. В первую очередь такое поведение относится к мелким птицам, таким как горные трясогузки или жаворонки. Сова же, скорее всего, прибилась к нам с берега, найдя на предутренней охоте уютное укрытие в нише под радарной площадкой.
Ещё утро этого дня показало нам Новый Афон. На данном научном полигоне мы ходим по акватории Абхазии по прямым линиям, отбирая пробы и делая анализы на станциях - остановках в открытом Море. Первый такой разрез от глубины к мелководью начали мы от самого глубокого места, а на второй день работ, с утреца, уже достаточно продвинулись на мелководье, чтобы очутиться практически в прямой видимости берега: то есть на расстоянии, с которого можно разглядеть в ясную погоду отдельные деревья и окна в зданиях. И сейчас перед нами лежали горы Абхазии, объятые вечными снегами по гребню вершин и укутанные розово-бурыми лесами по склонам. И, буквально паря над лесом, раскинулся на склоне золотоглавый Новоафонский Монастырь. Удивительное в своей умиротворяющей красоте и уединении место. В то утро этот лесистый берег окутывала лёгкая белёсая дымка, и создавалось ощущение, будто бы белый монастырь с его сияющими на Солнце куполами соборов просто висит в весеннем воздухе, выступая в пространстве на фоне горной гряды, почти у её подножия, над Морем.
Это ещё одна полезная и крайне удобная особенность пребывания на корабле: возможность видеть огромный фрагмент берега целиком, и не с поверхности воды, а с некоторого возвышения. Например, со шлюпочной палубы, где автор этих строк, распреснив после очередных работ на станции ботинки, устроился с кружкою крепкого чаю на уютном мягком стуле уже ближе к вечеру. И, вдыхая тёплый по-весеннему морской воздух, с комфортом любовался, как лучи опускавшегося Солнца выкрашивали в бело-розовые тона извилистую гряду снежных шапок перевала, оттеняя изгибы искрящихся холодных склонов, провалы, трещины и осыпи, ярко высвечивая пики и просто верхнюю кромку этого снежного безумия на фоне сиреневого неба со стелющимися алыми облаками.
В этот час леса на склонах, покрывающие почти всё пространство этого складчатого берега - от нижней кромки снегов и до самых откосов чинка, срывающегося к Морю - ещё прозрачные по-зимнему леса, но уже одевшиеся в розоватую дымку первого цветения деревьев - мягко отливали накопленными за день оттенками тепла. Отсюда, с дистанции нескольких километров, не было видно, но енот знал, что там, под пологом этого прозрачного леса, уже вовсю распускаются примулы, мускарии и цикламены - ибо это их время: влажное, водопадное и ранне-тёплое. И ощущать это было особенно приятно, грело душу не хуже крепкого чаю, ибо всего пятью днями ранее наблюдал енот из окна поезда бескрайнее снежное пространство средней России. Енот смотрел на бескрайние леса, широкой полосой покрывающие склоны гор от края и до края горизонта, и ему было хорошо от осознания простой мысли, что всё это лесное царство сейчас отчаянно «колосится» и благоухает разноцветными огоньками первоцветов.
Между тем работа наша на корабле проистекает крайне медленно, несмотря на все усилия и проявленный научный патриотизм, коим сподвигаем себя мы на ночные станции. Поскольку основная часть полигона расположена на глубинах ниже полтораста метров, и переходы между станциями длинные, много времени тратится неравномерно и непродуктивно, а то и вовсе впустую. Например, на глубоководной станции специалисты берут батометрами пробы на многих горизонтах, отлавливая различные состояния водной толщи и переходы между ними. Сладострастно ищут си-ти-ди-зондом зону скачка температуры и плотности, скачок мутности и многие другие гидрофизические особенности. А глубина, допустим, за тысячу метров. И на каждом нужном горизонте они посылают сигнал на висящую в сгущающейся голубой бездне «Розетту», где закреплён этот самый зонд и ещё десять батометров. И вот, по их мановению, «Розетта» послушно захлопывает крышки одного из батометров, захватывая 6-литровую пробу воды. На всё это уходит время. Очень много времени. Спуск и подъём «Розетты» занимает на такой глубине не менее полутора часов. А если какой-нибудь батометр не сработал, то всю процедуру запускают заново. И, к сожалению, оптимизировать этот процесс во времени невозможно - вода плотная.
В первые два дня мы честно стояли на палубе, группируясь в полной экипировке для мокрых работ у противоположного борта рядом со своими ненормальными лебёдками и крайне простыми гидробиологическими снастями. И терпеливо ждали часы напролёт, когда же наши коллеги наконец поднимут свою драгоценную зондоносную карусель. И уже только после этого запускали в пучину нашу планктонную сетку, а затем дночерпатель. Потом наше солидарное терпение иссякло, и мы стали одеваться и выходить к работам только после того, как «Розетта» поднимется на борт.
Опять же, отмечу, что и черпак на таких глубинах достигает дна минут через 15-20. То есть огромная часть времени на станциях уходит у нас просто на ожидание и созерцание поверхности Моря, прибрежных пейзажей (если они есть) или же сосредоточенно-полудремотное состояние, совмещённое с контролем скользящего сквозь воду троса. Когда же последний черпак вынут из глубины и енот выгребает из него стерильной ложкой омерзительно-илистый грунт, раскладывая по пакетикам для анализа загрязнений, за борт отправляется наш самый уникальный, гигантской духовной силы прибор - нейстонный трал. Это такая сетка коническая на обруче с диаметром больше метра, которую мы волочём по поверхности Моря минут 5-10. И в неё за это время попадают все те существа, что живут под самой поверхностью воды - их совокупность и называется нейстоном. Однако, кроме таких существ (рачков двух видов) в сетку попадает множество плавучего мусора (перья, куски полиэтилена, шелуха от семян, пуговица в первый день попалась). Всё это енот добросовестно пихает в банку вместе с нейстонными рачками и фиксирует формалином. Для полноты информации о состоянии экосистемы поверхности Моря.
Лебёдка, с которой мы работаем на «Штокмане» по левому борту, тоже заслуживает отдельного упоминания. Как самостоятельный персонаж рейса и локальное проявление техногенного ужаса. Она уже сильно стара, а потому слегка безумна. Или же буйно помешана… Это зависит от веса черпака с грунтом или же от скорости его подъёма с глубины. В частности, эти условия определяют, насколько сильно барабан лебёдки будет ухать, скакать или же вовсе биться в экстазе, подпрыгивая на каждом обороте и стремясь улететь за борт следом за черпаком. По словам стар-меха, там сломался подшипник, а новый до сих пор никто на корабль не принёс. Вот лебёдка и сходит с ума по-своему, как может. А внизу, прямо под ней, находится каюта, где живут какие-то люди из команды. И у них во время наших станций наверняка создаётся эффект присутствия в плацкартном вагоне, идущем по разбитым рельсам. Ибо ухает и подскакивает огромная стальная махина в сложном ритме, словно колёса стучат… Так что, чем дальше мы её запускаем в этом рейсе, тем чаще вокруг лебёдки собираются серьёзные люди в комбинезонах, напряжённо смотрят, как она работает, и пытаются что-нибудь с ней сделать полезное - прямо на ходу.
Между тем система ступоров, тормозов и стабилизаторов, собранная по мере раздрая механизма из подручных железок и даже верёвочек, всё более усложняется. Как именно всё это балансировать на ходу, знает только наш геолог Саша - он с этой лебёдкой воюет уже много рейсов подряд, переходя из одного в другой в составе донных и планктонных отрядов. Похоже, в ночь с 29-го на 30-е марта мы особенно сильно утомили нашим безумным агрегатом экипаж… Так что теперь система ручной стабилизации может быть кардинально модифицирована. Возможно, даже до невербальной формы управления, при которой уже никто не сможет объяснить, как именно это устроено - зато работает.
Сегодня, 30-го марта, после обеда, были приняты решительные меры к стабилизации лебёдки: явился мудрого вида белобородый человек и приварил на кожух барабана ещё какой-то кусок металла, а потом покрасил его розовой антикаррозийкой - от морской воды, чтобы надолго хватило. Когда мы после этого запустили барабан на подъём черпака с глубины в 1770 метров, стука стало сильно меньше. Зато давление в системе (а лебёдка гидравлическая) стало скакать сильно выше привычных 50-ти бар. И запахло сильно перегретой резиной, а обод барабана задымился. На экстренный зов явился стар-мех, окинул конструкцию опытным глазом, облегчённо сказал «Ясно…» и развинтил кожух так, чтобы барабан крутился более свободно. Стук немного усилился и механизм снова заухал, но излишнее трение прекратилось и давление спало ниже 50-ти. От сердца у нас отлегло.
Ради справедливости отмечу, что и черпак пришёл в этот раз пустым. Видимо, захлопнулся в метре от вожделенного грунта, когда с лебёдки случайно пропало электричество и трос замер на большой скорости. Поэтому пришлось отправлять наш ковшик на дно повторно, а на радостях он приволок такую желеобразную массу глубоководных илов, буквально распадающихся на слои, что енот ещё минут десять в копался голыми руками, пытаясь наполнить пакеты. Ибо масса эта тяжёлая в пакеты не хотела и старательно просачивалась сквозь пальцы, а мягкой пластиковой ложкой там было делать нечего.
Если уж зашла речь о донном грунте, то пришла пора сказать несколько слов и о живности, населяющей дно. Например, на этих серых, крупитчато-желеобразных илах, что покрывают морское дно на глубинах свыше полутора тысяч метров, никакой макроскопической живности нет. Вполне возможно, здесь живут простейшие, приспособленные к анаэробным условиям, и бактерии, любящие сероводород. Именно наличие последнего определяет отсутствие в Чёрном Море жизни на глубинах свыше двухсот метров. При этом, как показал отбор проб зоопланктона, пелагическая живность ниже 100 м есть, а вот донная… Вчера, 29-го марта, мы подняли черпак с глубины в 143 метра. Подозревая, что там ничего живого из различимого глазом не будет. Но для очистки совести и с надеждой - всё же подняли. И енот даже промыл его ильно-ракушечное содержимое в сите веерной струёй воды из шланга. И принялся копаться в свежеотмытой ракуше, скопившейся здесь за десятилетия, с тайным умыслом найти хоть что-то живое… Находил же два года назад живых двустворчатых моллюсков-митилид (Modiolus phaseolinus) в пробе с глубины в сто метров. Но - увы. Ничего подобного в разгребаемой ракуше не встретилось. Видимо, на эти глубины макроскопическая жизнь в Чёрном Море ещё не вернулась. Раньше-то жила до 150-ти метров примерно, до времени воздействия зелёной революции и хищного-всеядного гребневика-мнемиопсиса. А теперь черноморский бентос отчаянно «колбасит» и просчитать ситуацию его развития крайне сложно. Весь опыт о его нынешнем состоянии и пульсациях развития строится только на собственных наблюдениях нашей и смежных научных групп.
Принципиальная возможность пребывания макроскопической, дышащей кислородом живности на глубинах до 150 метров в Чёрном Море существует. Фокус в том, что всем известный сероводородный слой, залегающий в этом Море ниже 120-ти метров, в реальности не подпирает слой с растворённым кислородом. От глубин примерно в 100-120 метров начинается редокс-зона: слой, где концентрация растворённого кислорода постепенно снижается - и столь же постепенно появляется сероводород. Кроме кислорода, в этом слое присутствуют некоторые окислители, препятствующие распространению сероводорода выше - к поверхности. Толщина редокс-зоны у берегов составляет примерно 150 метров, в открытых районах Моря - около 100. Так что на глубинах до 150-ти метров кислород в некотором количестве, необходимом для дыхания толерантных к гипоксии форм жизни, ещё присутствует.
На глубинах около 50-ти метров, на просторах широко описанной в литературе прошлого Гудаутской устричной банки, никаких устриц мы, разумеется, не нашли. Однако, к нашему удивлению, не было здесь уже и живых мидий - только створки, погребённые песком и илом поверх глинистого дна. Да и других моллюсков в живом виде не было. Один только многощетинковый червь попался, хотя и довольно крупный, сантиметров 6 - нефтис. Была устричная банка, потом жили мидии… Теперь - практически пустыня. Смотришь на поверхность Моря над 50-ю метрами и думаешь - вот тебе и раз, пустыня под нами… На глубинах порядка 30-ти метров, ближе к берегу, картина по смыслу близкая. И только на 75-ти метровой станции мы нашли в пробах и живых мохнатых модиол, и даже офиур длиннолапых. Наверняка было что-то ещё, но в глаза не бросалось. Ракуши было очень много, а времени - мало, ибо черпачные работы на станциях предпоследние, поэтому промытые с большим трудом пробы распихивали по банкам, уже не выискивая в них глазами живность. Конечно же, живность наверняка есть и на промежуточных глубинах, просто в этом рейсе, где есть чёткая программа и сетка станций, мы её там не искали. Но чтобы передохло мидийное население на полустах метрах, куда не добирается рапана… Это пугающе странно и нехорошо.
Как-то складывается в последние годы, что всё чаще приходится наблюдать опустынивание морского дна там, где прежде кипела жизнь: в Чёрном Море, в Арале, в Каспии…
Продолжение следует.
Дорогие друзья-читатели, здесь я выложил снимки буквально навскидку, более-менее подбирая их к разделам рассказа "на выпуклый морской глаз". Поэтому они не всегда напрямую подходят к абзацам текста, иллюстрируя что-то, прочитанное вами ранее. Если вам стало интересно увидеть больше берегов, птиц на судне и морских работ - прошу в альбом, где представлено около 200-т снимков из этого рейса.
Ночью с 27 на 28-е марта наш НИС «Профессор Штокман», сияющий весенней белизною свежей покраски, отошёл от утопающего в перманентной зелени Сухума. И направился на дальнюю станцию, в открытое Чёрное Море. Пока он набирал ход, двигаясь в прямой видимости берега, на свет наших прожекторов слетелось из окрестных лесов множество птиц: дроздов, зябликов, пеночек, жаворонков и прочих птах, явно почуявших в скоплении света над Морем одним только им доступную поживу. Может быть, ожидали, что вокруг источников света вьются мошки… А ещё вполне возможно, что все эти птицы налетели к нам не целенаправленно, а лишь нашли временное пристанище, дабы перевести дух по пути над Морем - или чтобы вернуться домой. Случается так, что множество птиц оказывается унесёнными в открытое Море штормовым ветром. Такое мы видели осенью в Каспии, когда в процессе длительного шторма к нам на небольшой рыболовецкий сейнер набилась орда самых невероятных птах, от воробья до удода, и было это в 15-ти милях от берега.
Однако, нашему выходу в Море на сей раз предшествовала лишь зыбь от шторма крайне далёкого… Так что достоверно утверждать о том, откуда наутро взялось на корабле столько разномастых птах, затруднительно. Да и не особенно важно: вид у этих птиц был усталый, перемещались они больше на лапах, осторожно вышагивая по железу судна, и лишь изредка перепрыгивали с места на место - значит, были изрядно уставшие, когда попали на борт. Зато весь наш первый рабочий день, пока раскручивались лебёдки и уходили на большую глубину, обтягивая стальные троса, замысловатые приборы, сопровождало нас пение дроздов и жаворонков. Это очень интересное ощущение: ты стоишь у борта, отслеживая, как из воды медленно выходит длинный конус планктонной сети, а над палубой разливается песня чёрного дрозда и бродит вокруг работающей лебёдки, деловито переставляя когтистые лапы, пухлый зяблик.
Эти птицы были то ли настолько уставшие, то ли просто обалдевшие от внезапно обретённого пристанища, что совершенно не стеснялись людей, прохаживаясь меж ними по палубам и оккупируя верхние полки в лабораториях. Двери в этих помещениях мы по тёплому времени держим открытыми, так что пичуги запросто забирались внутрь. Когда же многие из них пришли в себя до состояния готовности летать, то стали совершать облёты обретённых комнат, шурша крыльями и чирикая прямо над головами учёных. Это тоже довольно интересная картина: в залитой приглушённым светом лаборатории сидят за столами вдоль стен люди в белых халатах, анализируют морскую воду, рядом другие люди переодеваются в немокнущие костюмы, чтобы выйти на забортные работы куда-нибудь на бак, торцевая дверь в густеющие сумерки распахнута настежь… и перелетают, шумно вспархивая крыльями, с полки на полку, три зеленоватые птицы размером с крупного воробья, буквально цепляя тебя перьями за макушку, когда проносятся рядом.
Обживание научного судна многим птахам давалось непросто: одних явно покачивало, ибо, несмотря на благодатно тихую погоду, «Штокман» на сильном ходу всё же немного раскачивается; другие забивались в те закутки, из которых самостоятельно выбраться уже не могли, и при появлении кого-нибудь из двуногих, стремительно спешащего по своим делам, начинали биться в истерике, колотясь о стены, ступени трапов или трубы коммуникаций. Таких птиц старались подбирать и выносить на открытый воздух. В руки они давались почти без боя. Но настоящим кошмаром для пернатых гостей корабля стали хищники - сильные и столь же пернатые. Что характерно, попавшие на «Штокман», скорее всего, тем же путём. Например, в утро первого рабочего дня, 28-го марта, вокруг судна кружил канюк - и явно на кого-то охотился. А чего ещё делать этой не слишком большой хищной птице в открытом Море за много миль от берега? А ночью с 28-гго на 29-е и вовсе произошло откровенно кошмарное для пичуг событие: из-под радарной площадки, венчающей фок-мачту высоко над рубкой, выбралась ушастая сова.
Она облетела пару раз над баком, где сосредоточенно трудились научные сотрудники, отбирая из-за борта пробы воды и донного грунта, и скрылась в сумраке ночи за границей пятна света от прожекторов. Отмечу при этом, что к этому времени многие птицы уже отдохнули, пришли в норму и перепархивали над палубой в поисках залётных насекомышей. И вот, в тот миг, когда никто не ждал такой феерии, сова возникла буквально из-под борта, схватил зазевавшуюся птаху и, вальяжно устроившись на самом носу корабля - на маленькой треугольной площадочке - приступил к своей перьясто-кровавой трапезе. Расправляя крылья не то для баланса, не то для отпугивания заинтригованных событием людей с цифровиками, гордый хищник ночи восседал прямо в свете прожекторов и преспокойно терзал свою добычу, посверкивая глазищами. Это был естественный процесс для сообщества птиц, поэтому вмешиваться никто не стал. Как показало наступившее утро 29-го марта, в ту ночь сова смогла удачно поохотиться ещё трижды.
Енот спросил у нашего экспедиционного орнитолога, Володи Букреева, откуда всё же прилетают на судно эти птицы? Он высказал интересную и наиболее достоверную версию: они летят из Азии на Кавказ и дальше на Северо-Восток, а чтобы не делать крюк, пролетают прямо над Морем. Некоторые из них в пути устают и садятся на залитый светом корабль, приняв его за берег. В первую очередь такое поведение относится к мелким птицам, таким как горные трясогузки или жаворонки. Сова же, скорее всего, прибилась к нам с берега, найдя на предутренней охоте уютное укрытие в нише под радарной площадкой.
Ещё утро этого дня показало нам Новый Афон. На данном научном полигоне мы ходим по акватории Абхазии по прямым линиям, отбирая пробы и делая анализы на станциях - остановках в открытом Море. Первый такой разрез от глубины к мелководью начали мы от самого глубокого места, а на второй день работ, с утреца, уже достаточно продвинулись на мелководье, чтобы очутиться практически в прямой видимости берега: то есть на расстоянии, с которого можно разглядеть в ясную погоду отдельные деревья и окна в зданиях. И сейчас перед нами лежали горы Абхазии, объятые вечными снегами по гребню вершин и укутанные розово-бурыми лесами по склонам. И, буквально паря над лесом, раскинулся на склоне золотоглавый Новоафонский Монастырь. Удивительное в своей умиротворяющей красоте и уединении место. В то утро этот лесистый берег окутывала лёгкая белёсая дымка, и создавалось ощущение, будто бы белый монастырь с его сияющими на Солнце куполами соборов просто висит в весеннем воздухе, выступая в пространстве на фоне горной гряды, почти у её подножия, над Морем.
Это ещё одна полезная и крайне удобная особенность пребывания на корабле: возможность видеть огромный фрагмент берега целиком, и не с поверхности воды, а с некоторого возвышения. Например, со шлюпочной палубы, где автор этих строк, распреснив после очередных работ на станции ботинки, устроился с кружкою крепкого чаю на уютном мягком стуле уже ближе к вечеру. И, вдыхая тёплый по-весеннему морской воздух, с комфортом любовался, как лучи опускавшегося Солнца выкрашивали в бело-розовые тона извилистую гряду снежных шапок перевала, оттеняя изгибы искрящихся холодных склонов, провалы, трещины и осыпи, ярко высвечивая пики и просто верхнюю кромку этого снежного безумия на фоне сиреневого неба со стелющимися алыми облаками.
В этот час леса на склонах, покрывающие почти всё пространство этого складчатого берега - от нижней кромки снегов и до самых откосов чинка, срывающегося к Морю - ещё прозрачные по-зимнему леса, но уже одевшиеся в розоватую дымку первого цветения деревьев - мягко отливали накопленными за день оттенками тепла. Отсюда, с дистанции нескольких километров, не было видно, но енот знал, что там, под пологом этого прозрачного леса, уже вовсю распускаются примулы, мускарии и цикламены - ибо это их время: влажное, водопадное и ранне-тёплое. И ощущать это было особенно приятно, грело душу не хуже крепкого чаю, ибо всего пятью днями ранее наблюдал енот из окна поезда бескрайнее снежное пространство средней России. Енот смотрел на бескрайние леса, широкой полосой покрывающие склоны гор от края и до края горизонта, и ему было хорошо от осознания простой мысли, что всё это лесное царство сейчас отчаянно «колосится» и благоухает разноцветными огоньками первоцветов.
Между тем работа наша на корабле проистекает крайне медленно, несмотря на все усилия и проявленный научный патриотизм, коим сподвигаем себя мы на ночные станции. Поскольку основная часть полигона расположена на глубинах ниже полтораста метров, и переходы между станциями длинные, много времени тратится неравномерно и непродуктивно, а то и вовсе впустую. Например, на глубоководной станции специалисты берут батометрами пробы на многих горизонтах, отлавливая различные состояния водной толщи и переходы между ними. Сладострастно ищут си-ти-ди-зондом зону скачка температуры и плотности, скачок мутности и многие другие гидрофизические особенности. А глубина, допустим, за тысячу метров. И на каждом нужном горизонте они посылают сигнал на висящую в сгущающейся голубой бездне «Розетту», где закреплён этот самый зонд и ещё десять батометров. И вот, по их мановению, «Розетта» послушно захлопывает крышки одного из батометров, захватывая 6-литровую пробу воды. На всё это уходит время. Очень много времени. Спуск и подъём «Розетты» занимает на такой глубине не менее полутора часов. А если какой-нибудь батометр не сработал, то всю процедуру запускают заново. И, к сожалению, оптимизировать этот процесс во времени невозможно - вода плотная.
В первые два дня мы честно стояли на палубе, группируясь в полной экипировке для мокрых работ у противоположного борта рядом со своими ненормальными лебёдками и крайне простыми гидробиологическими снастями. И терпеливо ждали часы напролёт, когда же наши коллеги наконец поднимут свою драгоценную зондоносную карусель. И уже только после этого запускали в пучину нашу планктонную сетку, а затем дночерпатель. Потом наше солидарное терпение иссякло, и мы стали одеваться и выходить к работам только после того, как «Розетта» поднимется на борт.
Опять же, отмечу, что и черпак на таких глубинах достигает дна минут через 15-20. То есть огромная часть времени на станциях уходит у нас просто на ожидание и созерцание поверхности Моря, прибрежных пейзажей (если они есть) или же сосредоточенно-полудремотное состояние, совмещённое с контролем скользящего сквозь воду троса. Когда же последний черпак вынут из глубины и енот выгребает из него стерильной ложкой омерзительно-илистый грунт, раскладывая по пакетикам для анализа загрязнений, за борт отправляется наш самый уникальный, гигантской духовной силы прибор - нейстонный трал. Это такая сетка коническая на обруче с диаметром больше метра, которую мы волочём по поверхности Моря минут 5-10. И в неё за это время попадают все те существа, что живут под самой поверхностью воды - их совокупность и называется нейстоном. Однако, кроме таких существ (рачков двух видов) в сетку попадает множество плавучего мусора (перья, куски полиэтилена, шелуха от семян, пуговица в первый день попалась). Всё это енот добросовестно пихает в банку вместе с нейстонными рачками и фиксирует формалином. Для полноты информации о состоянии экосистемы поверхности Моря.
Лебёдка, с которой мы работаем на «Штокмане» по левому борту, тоже заслуживает отдельного упоминания. Как самостоятельный персонаж рейса и локальное проявление техногенного ужаса. Она уже сильно стара, а потому слегка безумна. Или же буйно помешана… Это зависит от веса черпака с грунтом или же от скорости его подъёма с глубины. В частности, эти условия определяют, насколько сильно барабан лебёдки будет ухать, скакать или же вовсе биться в экстазе, подпрыгивая на каждом обороте и стремясь улететь за борт следом за черпаком. По словам стар-меха, там сломался подшипник, а новый до сих пор никто на корабль не принёс. Вот лебёдка и сходит с ума по-своему, как может. А внизу, прямо под ней, находится каюта, где живут какие-то люди из команды. И у них во время наших станций наверняка создаётся эффект присутствия в плацкартном вагоне, идущем по разбитым рельсам. Ибо ухает и подскакивает огромная стальная махина в сложном ритме, словно колёса стучат… Так что, чем дальше мы её запускаем в этом рейсе, тем чаще вокруг лебёдки собираются серьёзные люди в комбинезонах, напряжённо смотрят, как она работает, и пытаются что-нибудь с ней сделать полезное - прямо на ходу.
Между тем система ступоров, тормозов и стабилизаторов, собранная по мере раздрая механизма из подручных железок и даже верёвочек, всё более усложняется. Как именно всё это балансировать на ходу, знает только наш геолог Саша - он с этой лебёдкой воюет уже много рейсов подряд, переходя из одного в другой в составе донных и планктонных отрядов. Похоже, в ночь с 29-го на 30-е марта мы особенно сильно утомили нашим безумным агрегатом экипаж… Так что теперь система ручной стабилизации может быть кардинально модифицирована. Возможно, даже до невербальной формы управления, при которой уже никто не сможет объяснить, как именно это устроено - зато работает.
Сегодня, 30-го марта, после обеда, были приняты решительные меры к стабилизации лебёдки: явился мудрого вида белобородый человек и приварил на кожух барабана ещё какой-то кусок металла, а потом покрасил его розовой антикаррозийкой - от морской воды, чтобы надолго хватило. Когда мы после этого запустили барабан на подъём черпака с глубины в 1770 метров, стука стало сильно меньше. Зато давление в системе (а лебёдка гидравлическая) стало скакать сильно выше привычных 50-ти бар. И запахло сильно перегретой резиной, а обод барабана задымился. На экстренный зов явился стар-мех, окинул конструкцию опытным глазом, облегчённо сказал «Ясно…» и развинтил кожух так, чтобы барабан крутился более свободно. Стук немного усилился и механизм снова заухал, но излишнее трение прекратилось и давление спало ниже 50-ти. От сердца у нас отлегло.
Ради справедливости отмечу, что и черпак пришёл в этот раз пустым. Видимо, захлопнулся в метре от вожделенного грунта, когда с лебёдки случайно пропало электричество и трос замер на большой скорости. Поэтому пришлось отправлять наш ковшик на дно повторно, а на радостях он приволок такую желеобразную массу глубоководных илов, буквально распадающихся на слои, что енот ещё минут десять в копался голыми руками, пытаясь наполнить пакеты. Ибо масса эта тяжёлая в пакеты не хотела и старательно просачивалась сквозь пальцы, а мягкой пластиковой ложкой там было делать нечего.
Если уж зашла речь о донном грунте, то пришла пора сказать несколько слов и о живности, населяющей дно. Например, на этих серых, крупитчато-желеобразных илах, что покрывают морское дно на глубинах свыше полутора тысяч метров, никакой макроскопической живности нет. Вполне возможно, здесь живут простейшие, приспособленные к анаэробным условиям, и бактерии, любящие сероводород. Именно наличие последнего определяет отсутствие в Чёрном Море жизни на глубинах свыше двухсот метров. При этом, как показал отбор проб зоопланктона, пелагическая живность ниже 100 м есть, а вот донная… Вчера, 29-го марта, мы подняли черпак с глубины в 143 метра. Подозревая, что там ничего живого из различимого глазом не будет. Но для очистки совести и с надеждой - всё же подняли. И енот даже промыл его ильно-ракушечное содержимое в сите веерной струёй воды из шланга. И принялся копаться в свежеотмытой ракуше, скопившейся здесь за десятилетия, с тайным умыслом найти хоть что-то живое… Находил же два года назад живых двустворчатых моллюсков-митилид (Modiolus phaseolinus) в пробе с глубины в сто метров. Но - увы. Ничего подобного в разгребаемой ракуше не встретилось. Видимо, на эти глубины макроскопическая жизнь в Чёрном Море ещё не вернулась. Раньше-то жила до 150-ти метров примерно, до времени воздействия зелёной революции и хищного-всеядного гребневика-мнемиопсиса. А теперь черноморский бентос отчаянно «колбасит» и просчитать ситуацию его развития крайне сложно. Весь опыт о его нынешнем состоянии и пульсациях развития строится только на собственных наблюдениях нашей и смежных научных групп.
Принципиальная возможность пребывания макроскопической, дышащей кислородом живности на глубинах до 150 метров в Чёрном Море существует. Фокус в том, что всем известный сероводородный слой, залегающий в этом Море ниже 120-ти метров, в реальности не подпирает слой с растворённым кислородом. От глубин примерно в 100-120 метров начинается редокс-зона: слой, где концентрация растворённого кислорода постепенно снижается - и столь же постепенно появляется сероводород. Кроме кислорода, в этом слое присутствуют некоторые окислители, препятствующие распространению сероводорода выше - к поверхности. Толщина редокс-зоны у берегов составляет примерно 150 метров, в открытых районах Моря - около 100. Так что на глубинах до 150-ти метров кислород в некотором количестве, необходимом для дыхания толерантных к гипоксии форм жизни, ещё присутствует.
На глубинах около 50-ти метров, на просторах широко описанной в литературе прошлого Гудаутской устричной банки, никаких устриц мы, разумеется, не нашли. Однако, к нашему удивлению, не было здесь уже и живых мидий - только створки, погребённые песком и илом поверх глинистого дна. Да и других моллюсков в живом виде не было. Один только многощетинковый червь попался, хотя и довольно крупный, сантиметров 6 - нефтис. Была устричная банка, потом жили мидии… Теперь - практически пустыня. Смотришь на поверхность Моря над 50-ю метрами и думаешь - вот тебе и раз, пустыня под нами… На глубинах порядка 30-ти метров, ближе к берегу, картина по смыслу близкая. И только на 75-ти метровой станции мы нашли в пробах и живых мохнатых модиол, и даже офиур длиннолапых. Наверняка было что-то ещё, но в глаза не бросалось. Ракуши было очень много, а времени - мало, ибо черпачные работы на станциях предпоследние, поэтому промытые с большим трудом пробы распихивали по банкам, уже не выискивая в них глазами живность. Конечно же, живность наверняка есть и на промежуточных глубинах, просто в этом рейсе, где есть чёткая программа и сетка станций, мы её там не искали. Но чтобы передохло мидийное население на полустах метрах, куда не добирается рапана… Это пугающе странно и нехорошо.
Как-то складывается в последние годы, что всё чаще приходится наблюдать опустынивание морского дна там, где прежде кипела жизнь: в Чёрном Море, в Арале, в Каспии…
Продолжение следует.
Дорогие друзья-читатели, здесь я выложил снимки буквально навскидку, более-менее подбирая их к разделам рассказа "на выпуклый морской глаз". Поэтому они не всегда напрямую подходят к абзацам текста, иллюстрируя что-то, прочитанное вами ранее. Если вам стало интересно увидеть больше берегов, птиц на судне и морских работ - прошу в альбом, где представлено около 200-т снимков из этого рейса.