день загадок и тайн

[karwell]

Авдюша (обычная сказка)

(Ц 9791.1; 1-1-357) Записки блаженного юродивого АвдюшиТалызинского. Рукопись-автограф. Вторая половина 70-х гг. ХХ века. 8 л. (форзацные отсутствуют). (21x16,5 см.). Скоропись, вып. карандашом.
Переплет:
картон, оклеен синим сатином, по периметру прошит былой х/б ниткой,
неровными, крупными стежками. Тетрадь сшита вручную вощеной ниткой,
проколы неровные.
Бумага: блекло-синяя, плотная, шершавая, с инородными вкраплениями.
Обрез: неровный, выполнен вручную тупым инструментом.
Состав: записки неизвестного лица, уст. личность не удалось.
л.5 (об), 6, 7 - пустые
Записи:
л.6 “64-12-47, позв.после 14” (выполнено шариковой ручкой), л. 7
детским почерком: рисунок - человечек с длинной шеей и рыбой в руках и
приписка: “я идеот”.
на л. 8 запись “Личная вещ Блажен. юрод. Авдюши Талызинскова”, шариковой ручкой, неровным почерком.
Вложения: перо сойки, несколько сухих дубовых листков, чистая поздравительная открытка ко дню Советской Армии.
Печати:  на переплете, сверху и л. II - прямоугольная; легенда - "Областная библиотека имени Р. Тагора" /гор. Талызин"".
Сохранность:  а) бумага - в затеках, листы потрепаны.
nbsp;б) переплет - незначительные повреждения (потерта ткань).
в) текст местами неразборчиво.

1)
Сахар этот кончился довольно давно, а сахарной бумаги из-под него
осталось много. Буду писать на ней все, что вижу и помню. Раньше мимо
нашего дома проходил автобус, в центр, там музыкальная школа, девочка с
нотной папкой садилась в него по вторникам и пятницам, на ней была синяя
вязаная шапка. Однажды она пришла в белой. На следующий день началась
зима. Синяя красивее была.

2)
Мне бы хотелось вспомнить что-то определенное, но не выходит. Я помню
нашего кота - его звали Григорий Великий. Однажды он поймал мышь, но не
стал есть, а принес бабушке. Но про кота думать не стоит. Кот снился мне
редко, но во сне всегда говорил противным стариковским голосом, как
Кирилл Геннадьевич. Кот был самогонщик, я уплывал  от него в море, он
стоял на берегу и звал меня по имени “Авдюшка! Авдюшка!” Хотелось ему
сказать, что я не Авдюшка, но кот и так это знал. Кот был черный с белым
пятнышком на горле. Гладить его было нельзя - мог оцарапать. Но
вспомнить я хочу совсем другое, только что? Так я изведу всю бумагу, на
кота, обидно и глупо.

3)
Однажды на нашей улице случился очень странный случай. Соседка Марфа
Петровна сошла с ума, по дороге в булочную она встретила Кирилла Ген. и
убила его ножом. Она никогда ни с кем не ругалась, ходила с палочкой и
вообще была слабая старуха. Но когда увидела по дороге Кирилла Ген., она
воткнула нож прямо ему в пальто. Милиция потом приходила и спрашивала
бабушку, не было ли странностей за Марфой Пет. Но странностей не было -
странно было с Кириллом Ген.. Когда Марфа Пет. убила Кирилла Ген., тот
не умер, как полагалось, а вынул из себя нож, назвал ее старой дурой и
ушел домой. Его похоронили на следующий день, а через три дня он все
равно продавал самогон. Как ему только не стыдно, старый же человек!

4)
У меня есть друг. Его зовут Горбатый Савелий. Иногда он приходит ко мне
посидеть. Под окном у меня специально сделана земляная лавочка,
чтоб Савелию было приятно. С ним всегда
можно поговорить, он слушает и не спорит. Я храню для него яблоки, они
хотя и холодные, но до конца все-таки не промерзают. Савелий не осуждает
меня, что я ушел от них от всех, никогда ни про кого не сплетничает. Он
горбится и ест яблоки, мне нравится. Без яблок Савелий бы курил, а так
не курит. Иногда я думаю, что хорошо бы он тоже жил здесь. Из него вышел
бы неплохой заяц. Летом он приходит редко - и в каком-то драном
пиджаке, а зимой в ватнике, в ватных штанах. Белки его боятся.

5)
Вчера я вспомнил, как у нас в Талызине гуляли на свадьбе у тети Оли.
Женился Вовка, ее сын, пришли все его дружбаны-хулиганы, пили, кричали, а
потом прямо во дворе стали плясать. Музыку играл на баяне дядя невесты -
он с баяном пришел. Молодежь скоро уехала, сели на мопеды - и погнали в
центр, а старики долго еще не расходились - все пели да пели, и
частушки под пляску пели, и всякие песни вообще. Пока плясали, визжали,
ухали от удовольствия. Говорили потом, хорошая свадьба вышла. А здесь
тихо. Мыши только пищат, когда холодно, и от ветра осины скрипят. Мне
страшно было, что соскучусь тут, а нет, не скучно. Там скучно бывало,
где кричали, и сейчас скучно, если представлю, что надо вернуться будет.
Талызинцы и пляшут-то с привизгом, ногами бухают, руками хлопают. А
бывает, где танцуют, чтоб не как мясо давить? Не знаю. Никогда не видел
такой танец.

6)
 У меня возле дома стоит дерево. Дуб стоит, крепкий такой. Я смотрю на
него - и всякий раз думаю: вот помру я, а он еще лет сто простоит. Мне
не обидно, наоборот. Я ему без интереса и надобности, а мне так очень
интересно - сколько он тут такой стоит. Сколько ему лет, да сколько
осталось деревянного его сроку? Никто его тут не рубит, не ломит. Уж
он-то точно знает, кто здесь раньше жил, в этой избушке, до меня. О чем
он думал, зачем бумагу эту сахарную собирал и в стопку складывал.
 Может, для меня - а может, и сам хотел на сахарной бумаге слова
корябать. Ноябрь теплый. Дуб в листве стоит. Я на зиму, наверное,
вернусь в Талызин. А может, и ну его совсем. Скучно от той мысли даже.

7)
Ночью я просыпаюсь, а вдали кричат: “Ови-и-и-идий! Ови-и-и-и-идий!”. Я
лежу и думаю: “Смерть моя, что зовешь меня?”, и мне не страшно, не
жалко. Ну была у меня жизнь, побыла - и хватит. А оно вроде и замолчало.
Помолчало и опять: “Ов-и-и-идий! Ови-и-и-идий!” - и теперь уже больше
не (нрзб).
Я опять засыпаю. Утром холодно, снег кругом лежит, все припорошено. На
траве зеленой по снежному полю ни следочка. Вдруг что-то зашуршало на
дубе, форхнуло (???). Скорее всего, это была птица.

8)
Дни короткие у нас теперь. Только начался - и сразу нет его. А мне
много чего делать надо. Дрова подтаскивать, укладывать их. Не хочу я на
зиму в Талызин уходить, думаю, пока силы будут, тут останусь. Дуб мой на
меня смотрит и лист роняет. А я думаю, что бы вечером в тетрадку
записать. И разве расскажешь, как пошел в лес человек - и не хотелось
ему туда, и скучно было... А вот как пришел, как заблудился... как
 ягоды-шикши, водянистой, пузырчатой, горстями поел, как на поляну эту с
домишкой-лачужкой вышел... Тут-то страх и отпустил. Тут-то и щелкнуло в
голове. Ушел в лес один человек, вернулся другой. Да и не вернулся.
Так, на минутку зашел, вещички кой-какие собрал... А обратно ноги сами
принесли. Где кто меня хватился? Да никто, я чай. Здешние ко мне
привыкли, не чураются - сами выходят. И Савелий говорит, пахну я уже
зверем... Так сижу иногда и думаю: что я за ошибка природы - ни человек,
ни зверь лесной, звать Овидием, только некому.

9)
Вчера в мой дом залетела птица. Большая. Села на стол и несколько раз
клюнула эту тетрадку. Решено - остаюсь тут. Хорошо бы так все придумать,
чтоб никто обо мне не скучал. Был - и нету. И не было чтобы. А если
посмотреть - то и скучать некому.

10)
Соль вышла. Пошел в город. Когда пришел, тут и вспомнил, что денег нет.
В магазине продавщица чужая, меня не знает, выгнала, сказала - грязный.
Стоял у входа, мне говорят: чего стоишь? На бутылку сшибать - не стыдно
ли? Соли нет, говорю, вышла вся. Бабка одна меня узнала, Витёк,
говорит, ты, что ли? Живой? Купила мне соль, пшена тоже. Ушел. Сказал
спасибо. Ночью снилась бабка эта, как она на качелях качается, будто
маленькая девочка. И смеется, кричит мне: Авдюшка, дай леденца. Я ей
говорю: откуда же взять? Она мне: с неба достань! Я ей: ты на качелях,
ты и достань! Тут она заплакала, а мне стыдно стало. Проснулся - замерз
совсем. По углам снег.

11)
Приходил Савелий, принес бутылку водки и леденцов. Барбариски. Я его
спросил: знает он бабку Таисию Мих.? Попросил ей отнести леденец от меня
- она во сне, мол, просила. Савелий на меня посмотрел... сказал,
отнесет. Водку мы пить не стали, он с собой взял, остальные леденцы мне
подарил.  
12)
Опять свадьбу вспоминаю. Столько там песен  пели. И все новые и
новые... А зачем их столько? У каждой птицы песня только одна, она ее
всю жизнь поет, ей не скучно. Человеку одной не обойтись, это ясно.
Здесь редко какие вспоминаются. Помню одну... про дерево. Как человек
дереву говорит: старый я, и ты старое; у тебя листья облетели, у меня
голова седая. Но у дерева будут листья новые, а я уже такой навеки. Мне
всегда от этой простой песни страшно было. А сейчас, здесь - все равно.
Умру, лягу в эту землю... Не страшно, не обидно...

13)
Снег валил весь день и ночь. Завалил все. Теперь и не хочешь - а
останешься. Утром птицы свистали, а кругом тихо и снегом пахнет. И не
холодно. Тепло. Пью с леденцом чай - из крапивы и кипрея. Зайцы ко мне
приходят, и еще чьих-то следов много. Думал, будет мне скучно, а тут
спокойно.

===============

Таисия Михайловна, пенсионерка, всю жизнь отработавшая санитаркой в здешнем
роддоме, была среди тех талызинских женщин, которые часто потом навещали
Овидия в его ничейной сторожке. И Овидия, и Савелия она помнила еще с
первых их дней. Савелий, беспутный алкаш из постаревшей талызинской
шпаны, подошел к ней во дворе и, вместо чтоб просить двадцать копеек,
сунул леденец от Витька (никто никогда не звал Овидия полным его
дурацким именем, сокращали до привычного Витьки), Таисия Михайловна
турнула его от греха подальше, а грошовая барбариска как-то завалилась в
карман пальто... Через месяц прихватило сердце, валидола не нашлось, но
замусоленный пыльный леденец внезапно снял с сердца боль и тоску не хуже
таблетки. А потом еще кое-что случилось.. а потом уж Таисия Михайловна
сама отыскала дурака Савелия, чтоб расспросить о пропавшем Витьке
побольше. Дала рубль, чтоб Савелий отнес ему чего надо... и конфеток что
ли каких. Думала, пропал рубль, пропьет, бестолочь.. Но ни копейки не
попил, все исполнил, пришел с отчетом, передал от Витька зимнее лесное
яблоко, поклон и благодарность. Яблоко было мятое, блеклое, Таисия
Михайловна заваривала с ним чай.

Как стало сухо, Таисия и сама отправилась в незваные гости, Савелия взяв в
проводники. Собиралась как партизан, не дай бог узнает кто, засмеют.
Вернулась.

Потом подружки-старушки выпытали, куда ее нелегкая носит, охали-ахали, не
верили, сплетничали... Идти через лес долго, а до того на автобусе ехать
до поворота, но все же то одна, то другая увязывались с ней. Так
Витек-пропащий стал Авдюшей Талызинским. Все как одна говорили потом,
что так спокойно было там, в глуши. Словно и не о чем хлопотать, и
спасибо за все, и мое вам почтение. Он сам, кстати, сперва старухам
кланялся, а потом уходить начал: едва услышит, кто идет, - и все, шасть в
лес - только его и видели. На подоконнике леденцы оставлял,
вроде как угощение. Но бабки привыкли. Без церемоний, сами кипятили воды
в кастрюльке, садились за стол, пили чай, а уходя оставляли на столе
всякой снеди, с собой натащенной, и чашки-ложки даже понавезли. Авдюша,
как гостьи уезжали, посуду всю из избы выносил, складывал грудой под
елкой, а те не обижались: споласкивали в ручейке и опять чаевничали,
потом кто-то привез корзинку, убирали все в нее, из дома выносили,
прикрывали полотенцем. Вели себя тихо, да и не хотелось там ни ругаться,
ни осуждать никого. Петь иногда пели, сердце просило. Когда собирались
по домам, леденцы с подоконника брали себе, на память и дорожку. Этими
леденцами потом лечили детей от кашля, себя от ночных печалей и
старушечьей бессонницы. Бабки ему и огородик придумали устроить,
картошки привезли на посадку, капусты, лука-сеянца. Вскопал-то сам.
Бабки же предупредили Савелия, когда милиция поехала за Авдюшей. Но и
Савелий не понадобился, Авдюша на неделю пропал из сторожки, а когда
пришел опять, больше его не трогали. Изредка Авдюша просил, что ему
привезти, - все больше спичек, карандашей, бумаги... соль вот еще.
Одежду брал, только если та, что на нем, уж совсем приходила в негодность.
Новое не хотел - так лежало потом под елкой, мокло, испортилось бы,
если б не унесли. Но и в старых рубахах и штанах недостатка не было.

Когда Авдюша исчез, Таисия Михайловна сохранила все его вещи у себя. Книги, кастрюльку.
Тетрадку, дневник, тоже, хотя он вел ее не больше полугода. Что-то он еще писал, но
никаких больше бумаг в сторожке не было. А тетрадка лежала на полочке над столом, и ее
вместе с книжками Овидия (из городской талызинской квартиры)
Таисия Михайловна передала в дар библиотеке. Про книжки он сам просил, чтоб они у Таисии полежали,
Савелий ей принес. Много книжек у Овидия было, еще родительские.
Тетрадка им, конечно, была ни капельки не нужна, но настырная бабка
наотрез отказывалась отдавать десятитомник Пушкина и остродефицитного
Дюма, пока жалкую тетрадку не оформят честь по чести. “Вам-то все равно,
а мне помирать спокойней, я же знаю, что у вас не пропадет”, -
объяснила Таисия Михайловна библиотекарю Леночке (которую тоже в свое
время исправно пеленала и таскала к мамке под бочок), и в конце концов
та вздохнула, оформила тетрадку и положила ее незаметным уголочком в
витрину “История родного края”.

Что за дело Таисии Михайловне было до этой тетрадки? Она ведь и прочитать ее
не смогла бы - карандаш по синей бумаге, неровный почерк... не смешно даже.
Почему Леночка не выбросила эту тетрадку сразу, как ушла старуха? Ну
ладно Овидий, он всегда слегка не в себе был, но ведь жил же как-то,
где-то работал, не хуже прочих... Зачем ему понадобилось становиться
Авдюшей Талызинским и терпеть в своей лесной глуши то холод, то голод,
то нашествие талызинских пенсионерок, а потом и вовсе бесследно
пропасть? Бог его знает... Энигма...