Матушки
Очередь на этот маршрут бывает только два раза в году: сегодня, 5 февраля, под вечер и назавтра, 6-го, утром.
Мороз. По-городскому, с желтизною, темно. Топчутся, переступают под фонарём. В основном небольшие женщины с серьёзными лицами. Устраиваясь в очереди, недоверчиво оглядывают попутчиц - туда ли? Признав, постепенно расцветают, улыбаются:
- Ох, мать моя, морозец!
- Ага… в прошлом-то годе на Ксеньюшку потоп был…
- Я-то где была, не упомню…
Из мужиков я да высокий дядька, с тяжелою девочкою лет семи на руках. Впереди, кажется, ещё двое круглых, неуклюжих, укутанных деток. И цветы укутанные в руках у женщин...
А времечко бежит себе, бежит…
Тревожатся. Смотрят на часы попеременно, будто сговорившись. Одна не выдерживает:
- Да где же эта железяка!?
- Не опоздать бы, - вторит ей соседка.
- Вот, у меня пряничек, не побрезгуйте.
- Нет, не буду, - чуть наклоняется и - ловким шёпотом:
- Говею, милая, завтра - к Чаше!..
А вокруг - «час пик», тысячи людей текут из сияющего метро, огибают нашу очередь, просачиваются сквозь неё…
- Нет, это решительно невозможно! - волнуется пожилая дама в какой-то слишком лёгкой и очень петербуржской шляпке. - Это нонсенс - создавать такие паузы! Вы понимаете, что это нонсенс?
Она обращается к молодой русой женщине, с высоким лбом и ровным пробором из-под платка. Женщина в ответ тихо смеётся и гладит даме руку:
- Не беспокойтесь, матушка, уже скоро….
Жёлтый угловатый автобус мягко осаживает перед нами.
Намёрзлись женщины, пробираются мимо водителя и ворчат. Он - чернявый, белозубый, весь нараспашку:
- А с меня какой спрос - пробки, девоньки, пробочки.… Если б летал разве… Поплотнее утаптываемся, красавицы, чтобы кого не забыть…. Всем надо сегодня побывать, ясное дело.… Ну, как вы там говорите - помогай Бог? Поехали!..
И тесно, и тепло в автобусе. Пахнет бензином и шубами. Что-то постепенно наполняет пассажиров, они переглядываются друг с дружкою и отводят глаза, будто нагреваясь…
Дядька сесть не решился, так и стоит в проходе с дочкою на руках. Девочку у него пытаются отнять:
- Давайте её мне на колени…
- Отдайте Христа ради, не бойтесь…
- На службе-то ещё, небось, настоитесь…
- Ничего, благодарю, мне не тяжело, - совсем смущается дядька.
- Пускай, говорю, посидит, от меня не убудет, - настаивает полная румяная женщина в меховой накидке. Она раскрывает объятия и напоминает боярыню, только у неё холщёвая сумка и букет в оберточной бумаге. Дядька готов уступить, но девочка глядит умоляюще и, прижавшись, что-то шепчет ему в красное ухо. Он виновато улыбается:
- Не хочет…. Извините…
Водитель заводит у себя в кабине разудалую музыку. Соседка боярыни, совсем старая старуха, словно в ответ, раскрывает книжицу и вдруг как-то не по облику твёрдо и чисто принимается петь. Русая молодица, стоящая над нею, радостно оглядывается кругом и, крестясь, подхватывает. Боярыня, косясь в старушкину книжку, вступает красивым альтом. Девочка с огромными, сияющими, изумлёнными глазами, сидя на груди отца, смотрит так, словно пытается запомнить лица поющих. Пожилая дама в шляпке неизвестно отчего начинает вдруг плакать, качая головою, точно сердясь. А спустя мгновения уже кажется, что весь автобус, породнённый, охваченный какою-то единою, томительною, глубокою нежностью, выдыхает безыскусные, удивительные слова - «Радуйся, Ксения блаженная, молитвенница о душах наших.»…
Ещё в несколько голосов напевая, но уже разделяясь, дробясь, затихая, люди выбирались из тёплого ярко освещённого автобуса в морозную темень и, конечно, не дожидаясь друг друга - чего бы вдруг? - семенили по обледенелой дорожке к воротам кладбища.
Я помог спуститься из автобуса той самой пожилой заплаканной даме, которая оказалась прямо за мною.
- Окажите услугу, здесь скользко, - попросила она и взяла меня под руку. Мы осторожно преодолели сотню шагов до кладбищенских ворот. Оставалось ещё примерно столько же; острый морозный воздух колол горло, небо казалось совсем чёрным, а деревянная церковь, принимавшая в себя всё новых и новых людей, светилась каким-то тихим, покойным и, в то же время, праздничным светом.
Мы подошли к крыльцу, где, крестясь, толпился народ, то ли входя, то ли возвращаясь, то ли просто не умещаясь в храм. Моя спутница держала меня за рукав.
Я обернулся к ней, желая проститься, и в свете фонаря увидел лицо с замёрзшей на морщинах слёзкою. Она глядела мимо меня в окна храма, где были видны тесно стоящие, поющие люди
- Господи, - сказала она, - как же хорошо…
Мороз. По-городскому, с желтизною, темно. Топчутся, переступают под фонарём. В основном небольшие женщины с серьёзными лицами. Устраиваясь в очереди, недоверчиво оглядывают попутчиц - туда ли? Признав, постепенно расцветают, улыбаются:
- Ох, мать моя, морозец!
- Ага… в прошлом-то годе на Ксеньюшку потоп был…
- Я-то где была, не упомню…
Из мужиков я да высокий дядька, с тяжелою девочкою лет семи на руках. Впереди, кажется, ещё двое круглых, неуклюжих, укутанных деток. И цветы укутанные в руках у женщин...
А времечко бежит себе, бежит…
Тревожатся. Смотрят на часы попеременно, будто сговорившись. Одна не выдерживает:
- Да где же эта железяка!?
- Не опоздать бы, - вторит ей соседка.
- Вот, у меня пряничек, не побрезгуйте.
- Нет, не буду, - чуть наклоняется и - ловким шёпотом:
- Говею, милая, завтра - к Чаше!..
А вокруг - «час пик», тысячи людей текут из сияющего метро, огибают нашу очередь, просачиваются сквозь неё…
- Нет, это решительно невозможно! - волнуется пожилая дама в какой-то слишком лёгкой и очень петербуржской шляпке. - Это нонсенс - создавать такие паузы! Вы понимаете, что это нонсенс?
Она обращается к молодой русой женщине, с высоким лбом и ровным пробором из-под платка. Женщина в ответ тихо смеётся и гладит даме руку:
- Не беспокойтесь, матушка, уже скоро….
Жёлтый угловатый автобус мягко осаживает перед нами.
Намёрзлись женщины, пробираются мимо водителя и ворчат. Он - чернявый, белозубый, весь нараспашку:
- А с меня какой спрос - пробки, девоньки, пробочки.… Если б летал разве… Поплотнее утаптываемся, красавицы, чтобы кого не забыть…. Всем надо сегодня побывать, ясное дело.… Ну, как вы там говорите - помогай Бог? Поехали!..
И тесно, и тепло в автобусе. Пахнет бензином и шубами. Что-то постепенно наполняет пассажиров, они переглядываются друг с дружкою и отводят глаза, будто нагреваясь…
Дядька сесть не решился, так и стоит в проходе с дочкою на руках. Девочку у него пытаются отнять:
- Давайте её мне на колени…
- Отдайте Христа ради, не бойтесь…
- На службе-то ещё, небось, настоитесь…
- Ничего, благодарю, мне не тяжело, - совсем смущается дядька.
- Пускай, говорю, посидит, от меня не убудет, - настаивает полная румяная женщина в меховой накидке. Она раскрывает объятия и напоминает боярыню, только у неё холщёвая сумка и букет в оберточной бумаге. Дядька готов уступить, но девочка глядит умоляюще и, прижавшись, что-то шепчет ему в красное ухо. Он виновато улыбается:
- Не хочет…. Извините…
Водитель заводит у себя в кабине разудалую музыку. Соседка боярыни, совсем старая старуха, словно в ответ, раскрывает книжицу и вдруг как-то не по облику твёрдо и чисто принимается петь. Русая молодица, стоящая над нею, радостно оглядывается кругом и, крестясь, подхватывает. Боярыня, косясь в старушкину книжку, вступает красивым альтом. Девочка с огромными, сияющими, изумлёнными глазами, сидя на груди отца, смотрит так, словно пытается запомнить лица поющих. Пожилая дама в шляпке неизвестно отчего начинает вдруг плакать, качая головою, точно сердясь. А спустя мгновения уже кажется, что весь автобус, породнённый, охваченный какою-то единою, томительною, глубокою нежностью, выдыхает безыскусные, удивительные слова - «Радуйся, Ксения блаженная, молитвенница о душах наших.»…
Ещё в несколько голосов напевая, но уже разделяясь, дробясь, затихая, люди выбирались из тёплого ярко освещённого автобуса в морозную темень и, конечно, не дожидаясь друг друга - чего бы вдруг? - семенили по обледенелой дорожке к воротам кладбища.
Я помог спуститься из автобуса той самой пожилой заплаканной даме, которая оказалась прямо за мною.
- Окажите услугу, здесь скользко, - попросила она и взяла меня под руку. Мы осторожно преодолели сотню шагов до кладбищенских ворот. Оставалось ещё примерно столько же; острый морозный воздух колол горло, небо казалось совсем чёрным, а деревянная церковь, принимавшая в себя всё новых и новых людей, светилась каким-то тихим, покойным и, в то же время, праздничным светом.
Мы подошли к крыльцу, где, крестясь, толпился народ, то ли входя, то ли возвращаясь, то ли просто не умещаясь в храм. Моя спутница держала меня за рукав.
Я обернулся к ней, желая проститься, и в свете фонаря увидел лицо с замёрзшей на морщинах слёзкою. Она глядела мимо меня в окна храма, где были видны тесно стоящие, поющие люди
- Господи, - сказала она, - как же хорошо…