Сладкий Митя
"Жить высокому, полному, изнеженному юноше на окраине города трудно. Особенно, когда рядом быстрые, крепкие, злые противоположности, а ты вдобавок обременён известным самолюбием. Перчатки летят отовсюду. Победа над тобою вполне почётна, тогда как редкие, зачастую случайные твои удачи полностью обесцениваются габаритами. Если, к тому же, сроду не было меж твоих доспехов отчаянной ярости, которую почему-то зовут "несокрушимою волею" ("стиснув зубы, вырвал победу"), то презренный плащ слабака-мечтателя неизбежно укутает твои мягкие плечи. В этом случае ничуть не обескураженное самолюбие взобьёт себе уютное ложе из краснобайства, эпикурейских замашек и барственной лени; его позы постепенно станут твоими чертами, а черты - рельсами, по которым жизнь, незаметно разгоняясь, сама собою летит под уклон.
Через десять лет ты обнаруживаешь себя толстым полупьяным бездельником с невнятными, но едко зудящими амбициями, а спустя примерно такой же обрезок времени - заключённым в колонию строгого режима, где тратишь первую часть довольно крупного срока на размышления о суетности человеческих желаний. Здесь тебе исполняется тридцать пять. Быстрые, крепкие и злые противоположности, предметы твоей прежней зависти, либо мертвы, либо наглядно безнадёжны. Привычная, мутная, парообразная взвесь, застилавшая твой внутренний взор (точно в бане забыл снять очки), вдруг рассеивается. Открываются поразительные вещи. Ты, например, давно женат на честной, милой и терпеливой женщине, родившей тебе в определённой последовательности двух самых настоящих детей. Как и когда это произошло - восстановить сложно, поскольку на любой безобидный запрос горбатая память демонстрирует такие мерзости, что хочется эту память убить, а не выслушивать. По исподнему гадины, даже не любопытствуя глубже, уже становится ясно, что адекватных определений твоему прежнему существованию нет; что, допустим, назвать тебя подлецом - значит ничего, в сущности, не отразить, даже не наметить. Поэтому смотреть ты вынужден исключительно вперёд, где пусто, светло и быстрые тени, как в покинутом храме ранней весной..."
Вообще-то Митя по счёту был седьмым ребенком. Однако кроме него удалось выжить лишь старшему брату, Антону: другие тринадцать были убиты матерью в утробе. Она любила вспоминать трогательную историю со спасением Мити: в самый критический для его трёхнедельной жизни момент двери абортария разверзлись, и на пороге возникла потная фигура отца, переменившего свою долю решения по необъяснимым причинам….
И в остальном, надо признать, Митина семья из своего круга не выделялась. Вполне современная, интеллигентная, разве чуть более утончённая. В свободном обращении поэзия, музыка, драматический театр. Требовательность и чистоплотность. Щедрость. За деньгами не гнались, даже отчасти презирали, достаточно зарабатывая инженерным служением на сбалансированное питание и ежегодные выезды к морю. Легко одалживали, не копили. Житейская порядочность заменяла религию; отступники клеймились и вышвыривались из памяти. Детей любили, даже чужих, лишь отчасти интересуясь происхождением. Родители Мити сами относили себя к праотеческому, «родообразующему» поколению, поэтому осторожно, с трепетом, нащупывали семейные традиции, легенды и табу. Вроде бы до них лишь путаный генеалогический чернозём революций, репрессий и Великой войны, из которого ныне, в покое и благоденствии, восстаёт новый династический лес. Надо отдать должное - им первым в скудной череде обозримых предков поддалось внятное систематическое образование.
Обретя небольшую панельную квартирку в зелёном углу Петербурга, семья приступила жить всерьёз. Антону исполнилось шестнадцать, Мите - шесть.
Ясно, что между детьми особенной близости не было. С одной стороны - могущественный и таинственный старший брат, с другой, в лучшем случае, - забавный карапуз. Навсегда, на всю жизнь. Митя так и не сумел выровнять или хотя бы принять как данность искательные оттенки собственного голоса. Ему всегда мерещилось, что он как-то снизу заглядывает Антону в глазки, похохатывая, суетясь, надумывая вопросы. Конечно, Митя преувеличивал, но сути это не меняло - чувствовал он именно так. Попытки искусственно регулировать интонации вели только к чрезмерно-холодному, почти хамскому звучанию, необъяснимому и довольно обидному с точки зрения Антона. Поэтому были оставлены как бесперспективные. Именно Антон когда-то начал звать младшего брата «Сладким». Не обошлось, конечно, без маминого "сладенький мой", но были для липкого эпитета и вполне материальные основания: толстый маленький лакомка, смеясь и переваливаясь, доверчиво бежал навстречу любому взрослому в предвкушении сахарных даров. Сладострастие с возрастом не исчезло, разве ушла доверчивость, поэтому семейное прозвище, следуя едва уловимой, но ощутительной логике бытия, скоро освоилось в публике, подменив собою настоящее имя на долгие годы.
Вопреки родительским чаяниям Антон произрастал как бы сам по себе, отстраняясь, мягко, но непреклонно избегая родительского попечения. Достигнув совершеннолетия, он тихо поступил на военную службу и более домой не вернулся. Также тихо и неожиданно он умер через восемнадцать лет в своей холостяцкой постели над томиком бабьих эзотерических басен. Ему оставалась неделя до тридцать седьмых именин и всего одна страничка до рецепта вечной молодости. Но, похоже, сердце его устало от глупостей и честно прекратило симулировать жизнь за отсутствием высокого смысла. Наделённый редким сочетанием порядочности и обаяния, умевший, а главное любивший крепко дружить, Антон расположил к себе за недолгую жизнь столько людей, что его похороны превратились в настоящее гулянье. Скорбящие пели, танцевали, дрались. Митя поспевал везде - закусить, всплакнуть, съездить кого-то по физиономии. Трагически замереть у окна. Потрогать чью-то жену. На похоронах он обладал бесспорною льготою, поскольку доводился усопшему родным братом, и третировал прочих, хмелея от водки и безнаказанности.
Два года спустя Митя угодил, наконец, в тюрьму за вооружённое ограбление семейства, состоящего из двух женщин, пятилетнего сына и тщедушного астматика-отца. Несчастный глава семьи служил управляющим в ломбарде. Этот факт представлялся Мите достаточным основанием, чтобы ворваться в дом и, связав хозяина, напугать до полусмерти ребёнка с матерью и бабкой. Подобных мерзостей числилось за Сладким уже порядком, он даже стал находить в них известную щекотку, но, к счастью, человеческой крови отведать так и не успел...
Через десять лет ты обнаруживаешь себя толстым полупьяным бездельником с невнятными, но едко зудящими амбициями, а спустя примерно такой же обрезок времени - заключённым в колонию строгого режима, где тратишь первую часть довольно крупного срока на размышления о суетности человеческих желаний. Здесь тебе исполняется тридцать пять. Быстрые, крепкие и злые противоположности, предметы твоей прежней зависти, либо мертвы, либо наглядно безнадёжны. Привычная, мутная, парообразная взвесь, застилавшая твой внутренний взор (точно в бане забыл снять очки), вдруг рассеивается. Открываются поразительные вещи. Ты, например, давно женат на честной, милой и терпеливой женщине, родившей тебе в определённой последовательности двух самых настоящих детей. Как и когда это произошло - восстановить сложно, поскольку на любой безобидный запрос горбатая память демонстрирует такие мерзости, что хочется эту память убить, а не выслушивать. По исподнему гадины, даже не любопытствуя глубже, уже становится ясно, что адекватных определений твоему прежнему существованию нет; что, допустим, назвать тебя подлецом - значит ничего, в сущности, не отразить, даже не наметить. Поэтому смотреть ты вынужден исключительно вперёд, где пусто, светло и быстрые тени, как в покинутом храме ранней весной..."
Вообще-то Митя по счёту был седьмым ребенком. Однако кроме него удалось выжить лишь старшему брату, Антону: другие тринадцать были убиты матерью в утробе. Она любила вспоминать трогательную историю со спасением Мити: в самый критический для его трёхнедельной жизни момент двери абортария разверзлись, и на пороге возникла потная фигура отца, переменившего свою долю решения по необъяснимым причинам….
И в остальном, надо признать, Митина семья из своего круга не выделялась. Вполне современная, интеллигентная, разве чуть более утончённая. В свободном обращении поэзия, музыка, драматический театр. Требовательность и чистоплотность. Щедрость. За деньгами не гнались, даже отчасти презирали, достаточно зарабатывая инженерным служением на сбалансированное питание и ежегодные выезды к морю. Легко одалживали, не копили. Житейская порядочность заменяла религию; отступники клеймились и вышвыривались из памяти. Детей любили, даже чужих, лишь отчасти интересуясь происхождением. Родители Мити сами относили себя к праотеческому, «родообразующему» поколению, поэтому осторожно, с трепетом, нащупывали семейные традиции, легенды и табу. Вроде бы до них лишь путаный генеалогический чернозём революций, репрессий и Великой войны, из которого ныне, в покое и благоденствии, восстаёт новый династический лес. Надо отдать должное - им первым в скудной череде обозримых предков поддалось внятное систематическое образование.
Обретя небольшую панельную квартирку в зелёном углу Петербурга, семья приступила жить всерьёз. Антону исполнилось шестнадцать, Мите - шесть.
Ясно, что между детьми особенной близости не было. С одной стороны - могущественный и таинственный старший брат, с другой, в лучшем случае, - забавный карапуз. Навсегда, на всю жизнь. Митя так и не сумел выровнять или хотя бы принять как данность искательные оттенки собственного голоса. Ему всегда мерещилось, что он как-то снизу заглядывает Антону в глазки, похохатывая, суетясь, надумывая вопросы. Конечно, Митя преувеличивал, но сути это не меняло - чувствовал он именно так. Попытки искусственно регулировать интонации вели только к чрезмерно-холодному, почти хамскому звучанию, необъяснимому и довольно обидному с точки зрения Антона. Поэтому были оставлены как бесперспективные. Именно Антон когда-то начал звать младшего брата «Сладким». Не обошлось, конечно, без маминого "сладенький мой", но были для липкого эпитета и вполне материальные основания: толстый маленький лакомка, смеясь и переваливаясь, доверчиво бежал навстречу любому взрослому в предвкушении сахарных даров. Сладострастие с возрастом не исчезло, разве ушла доверчивость, поэтому семейное прозвище, следуя едва уловимой, но ощутительной логике бытия, скоро освоилось в публике, подменив собою настоящее имя на долгие годы.
Вопреки родительским чаяниям Антон произрастал как бы сам по себе, отстраняясь, мягко, но непреклонно избегая родительского попечения. Достигнув совершеннолетия, он тихо поступил на военную службу и более домой не вернулся. Также тихо и неожиданно он умер через восемнадцать лет в своей холостяцкой постели над томиком бабьих эзотерических басен. Ему оставалась неделя до тридцать седьмых именин и всего одна страничка до рецепта вечной молодости. Но, похоже, сердце его устало от глупостей и честно прекратило симулировать жизнь за отсутствием высокого смысла. Наделённый редким сочетанием порядочности и обаяния, умевший, а главное любивший крепко дружить, Антон расположил к себе за недолгую жизнь столько людей, что его похороны превратились в настоящее гулянье. Скорбящие пели, танцевали, дрались. Митя поспевал везде - закусить, всплакнуть, съездить кого-то по физиономии. Трагически замереть у окна. Потрогать чью-то жену. На похоронах он обладал бесспорною льготою, поскольку доводился усопшему родным братом, и третировал прочих, хмелея от водки и безнаказанности.
Два года спустя Митя угодил, наконец, в тюрьму за вооружённое ограбление семейства, состоящего из двух женщин, пятилетнего сына и тщедушного астматика-отца. Несчастный глава семьи служил управляющим в ломбарде. Этот факт представлялся Мите достаточным основанием, чтобы ворваться в дом и, связав хозяина, напугать до полусмерти ребёнка с матерью и бабкой. Подобных мерзостей числилось за Сладким уже порядком, он даже стал находить в них известную щекотку, но, к счастью, человеческой крови отведать так и не успел...