Троянская откровенность
Когда-то давно Митя считал себя виртуозом троянской откровенности. Началось открытием: если без повода и подготовки, по наитию, просто, честно и серьёзно доверить малознакомому человеку что-либо глубоко интимное, - какое-нибудь своё исключительное переживание, тайное чувство, стыдный поступок, - в отчуждённости собеседника образуется некая брешь. Если прибавить наивной растерянности, спросить совета, вскользь заметить об исключительности откровения - брешь станет проломом, в который можно спокойно протиснуться. Далее - индивидуально. Кто-то от неожиданности выложит тебе навстречу своё сокровенное; другой, прямой и потрясённый, навсегда останется рядом; третий хотя бы потеплеет взглядом, но все без исключения проникнутся к тебе хорошим сложным чувством: смесью доверия, симпатии, уважения. Конечно, всегда существует определённый риск. Твой собеседник может использовать услышанное против тебя. Или ты сам не вытянешь нужной чистоты и силы звучания, сфальшивишь, вызвав лишь брезгливое недоумение. Но это, с опытом, - редкие исключения. В практической жизни окупаются сторицею.
Митя удивительно развил эту свою находку. Одно время даже наслаждался дивидендами. Но вскоре троянская откровенность, войдя в естество самого Мити, принялась властно и ревниво хозяйничать, брать своё, - она кидалась на всех без разбору, покоряя, озадачивая, страша; она выбалтывала его духовные сомнения, семейные тайны, даже физиологические подробности. Митя выл ночами от бессильной ярости, поверяя днём самое нежное, ранимое и беззащитное кому попало. Оказалось, что для этой вроде бы хищной особы внешний результат - дело десятое. Ей в первую очередь важен сам процесс оголения, задирания юбки, дарения себя.
Дальше - больше. С виртуозною хитростью безумца Митя подводил случайного собеседника к некоей интимной тональности, чувствуя при этом, как сам воздух начинает греться и трепетать. Поначалу осторожно, как бы предвкушая и сдерживаясь, он снимал с себя покров за покровом, но острый трепет в груди жёг всё сильнее, требовал выхода, и, в конце концов, прорывался жаркою, страстною, агрессивною исповедью. В исступлении - как в раскалённом тигле, когда уже не видно, где кончается железо и начинается огонь - Митя даже не ощущал грани, за которой мысль претворялась в слово. Он вроде бы ещё только лихорадочно думал, но уже слышал конец фразы, а порою наоборот, - гневаясь, нетерпеливо ждал ответа на лишь помысленный вопрос. В апогее Митя рвал душу любому. Случалось, люди плакали, но чаще - сбегали. Боксёр-легковес разбил ему физиономию в кровь. Дважды Митя сам в умопомрачении бросался на кого-то с кулаками...
Собственно, так его и обезвредили. Митя, наряду с прочим, рассказывал всем подряд о паскудных своих подвигах. Слава Богу, кто-то не постеснялся и донёс. Но прежде Митя успел найти некую отдушину, клапан, - стравливать бешено распирающее давление откровенности. Однажды он проснулся ночью и долго лежал в страхе, что может умереть. Ему показалось так холодно, так невозможно спать дальше, что он читал до рассвета под одеялом в меховых рукавицах. Разбуженная Настя, безразличная уже ко всему, распахнула окно в июльское утро, наливавшееся асфальтовою жарою. В это мгновение, глядя на тонкую фигуру жены, будто распятую на створках и простреленную солнцем, на её гриву сонных волос цвета йода, падающих на обнажённую спину, Митя решил, что должен написать роман.
Митя удивительно развил эту свою находку. Одно время даже наслаждался дивидендами. Но вскоре троянская откровенность, войдя в естество самого Мити, принялась властно и ревниво хозяйничать, брать своё, - она кидалась на всех без разбору, покоряя, озадачивая, страша; она выбалтывала его духовные сомнения, семейные тайны, даже физиологические подробности. Митя выл ночами от бессильной ярости, поверяя днём самое нежное, ранимое и беззащитное кому попало. Оказалось, что для этой вроде бы хищной особы внешний результат - дело десятое. Ей в первую очередь важен сам процесс оголения, задирания юбки, дарения себя.
Дальше - больше. С виртуозною хитростью безумца Митя подводил случайного собеседника к некоей интимной тональности, чувствуя при этом, как сам воздух начинает греться и трепетать. Поначалу осторожно, как бы предвкушая и сдерживаясь, он снимал с себя покров за покровом, но острый трепет в груди жёг всё сильнее, требовал выхода, и, в конце концов, прорывался жаркою, страстною, агрессивною исповедью. В исступлении - как в раскалённом тигле, когда уже не видно, где кончается железо и начинается огонь - Митя даже не ощущал грани, за которой мысль претворялась в слово. Он вроде бы ещё только лихорадочно думал, но уже слышал конец фразы, а порою наоборот, - гневаясь, нетерпеливо ждал ответа на лишь помысленный вопрос. В апогее Митя рвал душу любому. Случалось, люди плакали, но чаще - сбегали. Боксёр-легковес разбил ему физиономию в кровь. Дважды Митя сам в умопомрачении бросался на кого-то с кулаками...
Собственно, так его и обезвредили. Митя, наряду с прочим, рассказывал всем подряд о паскудных своих подвигах. Слава Богу, кто-то не постеснялся и донёс. Но прежде Митя успел найти некую отдушину, клапан, - стравливать бешено распирающее давление откровенности. Однажды он проснулся ночью и долго лежал в страхе, что может умереть. Ему показалось так холодно, так невозможно спать дальше, что он читал до рассвета под одеялом в меховых рукавицах. Разбуженная Настя, безразличная уже ко всему, распахнула окно в июльское утро, наливавшееся асфальтовою жарою. В это мгновение, глядя на тонкую фигуру жены, будто распятую на створках и простреленную солнцем, на её гриву сонных волос цвета йода, падающих на обнажённую спину, Митя решил, что должен написать роман.