Скорость и тлен
Ремесло Сорова кому-то могло показаться странным, кому-то - мелким и недостойным, но ведь главное, чтобы самому человеку нравилась его работа, а мнение окружающих - дело десятое. Конечно, иногда не совсем удобно, если не существует даже названия твоей профессии. Наборщик, например, термин типографский, так же как и глуповатое слово «печатник»; ну не машинист же, в самом деле, как производное от полузабытой «машинистки».
Впрочем, этот камушек в сандалии Владимир Васильевич давно перестал замечать, а когда всё же приходилось как-либо обозначать собственную профессиональную принадлежность, представлялся литератором, корректором или туманным référent.
К слову сказать, ни одно из этих определений не было в полном смысле ложью. Ведь начиналось когда-то действительно сочинительством. Юность, сбитая с толку Набоковым и Достоевским, избыточное внутричерепное давление и случайная пишущая машинка зарифмовали несколько строк, надиктовали несколько глав. Подвернувшийся некто, в очках и дипломах, многозначительно кивая, зачем-то выпятил нижнюю губу, и в результате этой мимической неопределенности Владимир Васильевич долго с болью отдирал от собственного лица толстовскую бороду и пушкинские баки.
Разогнав, наконец, банду мелких тщеславных бесов по закоулкам взрослеющей души, Соров осознал себя растерянным недоучкою без внятных склонностей, привычек и занятий, но с навыком точного и небрежного перебора клавиш пишущей машинки. Однако сознательно совершенствоваться в этом умении Владимир Васильевич принялся только после первого случайного заработка - курсового проекта знакомого пожилого студента, заплатившего бутылкою водки и большим кульком раздавленной карамели. Девяносто страниц рукописного текста с вкраплениями трех выдранных из каких-то учебников страниц следовало произвольно скомпоновать и срочно перепечатать. Гонорар вполне отвечал настроению, а собственно работа не вызвала никакого чрезвычайного напряжения. Всё вместе и приоткрыло смутную, но занятную перспективу.
Репетировать он принялся дома: сначала на печатной машинке, а после на стареньком laptop, купленном по случаю и прижившемся. Спустя некоторое время пальцы стали обгонять реакцию компьютера. Они мелькали над клавиатурой с такою скоростью, что на них специально ходили смотреть, а одну худенькую брюнетку при этом даже стошнило.
Но скорость, понятно, лишь внешний эффект, кормиться которым вряд ли возможно. Многие скромные девушки за конторскими столами, компьютерные вундеркинды в очках и журналисты-графоманы посредством упражнений могли бы добиться не менее впечатляющих результатов. В практическом смысле гораздо важнее оказалась своеобразная выносливость, в лучшие годы позволявшая ему проводить за клавиатурою, не сбавляя темпа, шесть-семь часов кряду, затем жадно проглатывать огромную кружку кофе, сдувать сигаретный пепел с груди и живота и мерно стрекотать еще столько же часов без перерыва.
Рецепт такой поразительной работоспособности открылся ему случайно и сам по себе оказался удивительным свойством соровской души. В какой-то момент его сознание как будто погружалось в дрёму. Взгляд автоматически скользил по строкам, пальцы самостоятельно мельтешили над кнопками, но перед внутренним взором возникали дивные далёкие образы, порою лишь намёки на образы, их смутные цветные отражения: переливчатые силуэты принцесс, драконов и всадников, нежные тени парусников и крылатых коней, колебания неба и снежных вершин в зеркалах горных озер. При этом лишь ему была слышна музыка, наполнявшая каждый сюжет собственным темпом и тоном, вместе с тем словно ткущая единую основу для разрозненной вышивки грёз.
В те годы Соров запросто мог бдеть подобным образом неделю; на спор за сутки он перепечатал «Мёртвые души» со вступительною статьёй и оглавлением. Стоит добавить, что собственные литературные опыты Соров уничтожил. Да и читать перестал, помимо своей воли воспринимая сочетания слов на бумаге в первую очередь как объём предстоящих усилий.
Небольшой, довольно трезвый городок, в котором жил Соров, будучи спутником Петербурга, обыкновенно тихо страдал в его тени. При этом, подобно изнеженному вельможе, он использовал для самолюбования каждый факт, мало-мальски похожий на событие. Из еле заметного прыщика на своем подстриженном, чисто вымытом и подкрашенном тельце городишко устраивал истерику и смертельную болезнь, о которых следующим утром забывал начисто. Ещё более пылко он реагировал на локальные успехи.
Победа в региональном математическом соревновании рыжего сорванца, на которого не поставил бы собственный дедушка, игравший на любые шансы во все доступные события от личного участия в преферансе до заокеанского бокса, привела городские власти и газету в единое состояние буйного восторга, перешедшего в космическую гордыню.
Ещё не остынув, свысока взирая на отсталую в математическом смысле метрополию, продолжая тонко издеваться над нею в домашней печати, городок вдруг обнаружил у себя Сорова с его виртуозною скорострельностью. «Мизер», - тихо сказал тогда в своем кабинете рыжий дедушка, являвшийся по совместительству редактором городской газеты.
С тех дней прошло больше десяти лет, но Владимир Васильевич помнил всё очень отчетливо, испытывая при этом смешанные чувства. Отперев дверь ранним утром, он увидел перед собою незнакомого пожилого господина в светлом костюме, позади которого с фотографическим аппаратом на груди стоял репортёр местной газеты Сёма Банчик, известный в те годы многим по распивочной «Ладья».
Пожилой господин когда-то был рыжим. Даже теперь в некоторых произвольных местах его шевелюры седина отдавала желтизною. Однако несомненную принадлежность к рыжим выдавали глаза, оставаясь лисьими и молодыми, словно специально, из особой хитрости прячась в расщелинах морщинистых век. Вместе с тем дорогие зубы и галстук создавали общее респектабельное, но слегка тревожное впечатление.
Впрочем, этот камушек в сандалии Владимир Васильевич давно перестал замечать, а когда всё же приходилось как-либо обозначать собственную профессиональную принадлежность, представлялся литератором, корректором или туманным référent.
К слову сказать, ни одно из этих определений не было в полном смысле ложью. Ведь начиналось когда-то действительно сочинительством. Юность, сбитая с толку Набоковым и Достоевским, избыточное внутричерепное давление и случайная пишущая машинка зарифмовали несколько строк, надиктовали несколько глав. Подвернувшийся некто, в очках и дипломах, многозначительно кивая, зачем-то выпятил нижнюю губу, и в результате этой мимической неопределенности Владимир Васильевич долго с болью отдирал от собственного лица толстовскую бороду и пушкинские баки.
Разогнав, наконец, банду мелких тщеславных бесов по закоулкам взрослеющей души, Соров осознал себя растерянным недоучкою без внятных склонностей, привычек и занятий, но с навыком точного и небрежного перебора клавиш пишущей машинки. Однако сознательно совершенствоваться в этом умении Владимир Васильевич принялся только после первого случайного заработка - курсового проекта знакомого пожилого студента, заплатившего бутылкою водки и большим кульком раздавленной карамели. Девяносто страниц рукописного текста с вкраплениями трех выдранных из каких-то учебников страниц следовало произвольно скомпоновать и срочно перепечатать. Гонорар вполне отвечал настроению, а собственно работа не вызвала никакого чрезвычайного напряжения. Всё вместе и приоткрыло смутную, но занятную перспективу.
Репетировать он принялся дома: сначала на печатной машинке, а после на стареньком laptop, купленном по случаю и прижившемся. Спустя некоторое время пальцы стали обгонять реакцию компьютера. Они мелькали над клавиатурой с такою скоростью, что на них специально ходили смотреть, а одну худенькую брюнетку при этом даже стошнило.
Но скорость, понятно, лишь внешний эффект, кормиться которым вряд ли возможно. Многие скромные девушки за конторскими столами, компьютерные вундеркинды в очках и журналисты-графоманы посредством упражнений могли бы добиться не менее впечатляющих результатов. В практическом смысле гораздо важнее оказалась своеобразная выносливость, в лучшие годы позволявшая ему проводить за клавиатурою, не сбавляя темпа, шесть-семь часов кряду, затем жадно проглатывать огромную кружку кофе, сдувать сигаретный пепел с груди и живота и мерно стрекотать еще столько же часов без перерыва.
Рецепт такой поразительной работоспособности открылся ему случайно и сам по себе оказался удивительным свойством соровской души. В какой-то момент его сознание как будто погружалось в дрёму. Взгляд автоматически скользил по строкам, пальцы самостоятельно мельтешили над кнопками, но перед внутренним взором возникали дивные далёкие образы, порою лишь намёки на образы, их смутные цветные отражения: переливчатые силуэты принцесс, драконов и всадников, нежные тени парусников и крылатых коней, колебания неба и снежных вершин в зеркалах горных озер. При этом лишь ему была слышна музыка, наполнявшая каждый сюжет собственным темпом и тоном, вместе с тем словно ткущая единую основу для разрозненной вышивки грёз.
В те годы Соров запросто мог бдеть подобным образом неделю; на спор за сутки он перепечатал «Мёртвые души» со вступительною статьёй и оглавлением. Стоит добавить, что собственные литературные опыты Соров уничтожил. Да и читать перестал, помимо своей воли воспринимая сочетания слов на бумаге в первую очередь как объём предстоящих усилий.
Небольшой, довольно трезвый городок, в котором жил Соров, будучи спутником Петербурга, обыкновенно тихо страдал в его тени. При этом, подобно изнеженному вельможе, он использовал для самолюбования каждый факт, мало-мальски похожий на событие. Из еле заметного прыщика на своем подстриженном, чисто вымытом и подкрашенном тельце городишко устраивал истерику и смертельную болезнь, о которых следующим утром забывал начисто. Ещё более пылко он реагировал на локальные успехи.
Победа в региональном математическом соревновании рыжего сорванца, на которого не поставил бы собственный дедушка, игравший на любые шансы во все доступные события от личного участия в преферансе до заокеанского бокса, привела городские власти и газету в единое состояние буйного восторга, перешедшего в космическую гордыню.
Ещё не остынув, свысока взирая на отсталую в математическом смысле метрополию, продолжая тонко издеваться над нею в домашней печати, городок вдруг обнаружил у себя Сорова с его виртуозною скорострельностью. «Мизер», - тихо сказал тогда в своем кабинете рыжий дедушка, являвшийся по совместительству редактором городской газеты.
С тех дней прошло больше десяти лет, но Владимир Васильевич помнил всё очень отчетливо, испытывая при этом смешанные чувства. Отперев дверь ранним утром, он увидел перед собою незнакомого пожилого господина в светлом костюме, позади которого с фотографическим аппаратом на груди стоял репортёр местной газеты Сёма Банчик, известный в те годы многим по распивочной «Ладья».
Пожилой господин когда-то был рыжим. Даже теперь в некоторых произвольных местах его шевелюры седина отдавала желтизною. Однако несомненную принадлежность к рыжим выдавали глаза, оставаясь лисьими и молодыми, словно специально, из особой хитрости прячась в расщелинах морщинистых век. Вместе с тем дорогие зубы и галстук создавали общее респектабельное, но слегка тревожное впечатление.