Горький и Нижний Новгород в июне 2016 года
Умерла тётя Римма, Римма Романовна, бабушкина сестра. Были Лидия Романовна, Евдокия Романовна, Раиса Романовна, Анна Романовна, Римма Романовна и Александр Романович, и ещё Миша, который утонул ребёнком.
Тётя Римма жила в Сормове, вместе с сыном Олегом зарабатывала растениями, работала ещё в Сормовском парке. В 1988 году мы приехали с отцом в Горький на Всероссийские юношеские игры, они были в сормовском дворце спорта, как раз рядом с парком, и я ходил к ней. Она подарила мне рубль с Лениным на пирожки и пирожные, а мне не хотелось его менять, я его хранил как богатство. У Олега была коллекция пластинок, я перебирал их: группа «Круиз», группа «Пикник», группа «Динамик».
В Нижний я приехал рано утром; позвонил отец, сказал, чтобы я дождался тётушек, его двоюродных сестёр, они ехали на электричке из Арзамаса. У меня оставалось полтора часа, я решил дойти до Канавинского рынка. Однажды мы ездили туда с отцом - с мешком огурцов и парой мешков картошки. Нам казалось, что в Нижнем мы заработаем больше, потому что цены там были выше, чем в Арзамасе. Мы заработали, но экономической выгоды получили немного. Я помнил, что в рыбных рядах тогда лежали горы астраханской воблы, и захотел посмотреть, есть ли они сейчас. Рынок был ещё закрыт.
Я посмотрел на карту и увидел дальше парк культуры и отдыха. Чем дальше я шёл, тем больше попадал из Нижнего в Горький, недоделанный, недоустроенный, неудобный город, каким я знал его в детстве. Мимо наглядной агитации «Канавино вчера, Канавино сегодня, Канавино завтра». Мимо фотографий заслуженных мужчин и женщин.
В укромном парке была суматоха времён, красок, вещей. Он встречал тиром: «То, что в тире простреляешь, не прокуришь, не пропьёшь!» Остальное тенистое пространство было заполнено пиратами, верёвками, кривыми зеркалами, зонтами, объявлениями, благодарностями, аллеей детской славы, вросшей в землю, как пень, головой с накрашенными губами, мотосредствами, которые превратили в клумбы. На пруду стояла современная яхта, в которой она смотрелась как в луже. На деревянных лестницах висело, уцепившись за санки, чучело в камуфляже. В сторону летней эстрады смотрел один из типовых котихинских Лениных. Митрополит Нижегородский и Арзамасский Георгий, бездетный и монашествующий, говорил со стенда: «Необходимо создавать в городе места неагрессивной среды и обитания, хорошим примером которых являются парки. Главный девиз парка возрождения парка - наши дети. Всё делается ради них: новый дельфинарий, детские площадки, прогулочные зоны».
Рынок открывался. Грузчики ввозили в него тюки. Возле пустых прилавков стояли мешки, полные зелени. Просыпались палатки с комнатными и садовыми растениями. На тележках лежали обнажённые полутуши животных. Иконы и природа смотрели из ларьков изобразительного искусства. Просвечивали разноцветные солнечные очки. Вещевые ряды выкидывали наружу вешалки с одеждами. Воблы не было.
Из пригородного зала вышли четыре моих троюродных тёти. Мы спустились в метро, доехали до «Бурнаковской», где из экономии горела только половина лампочек. Мы вышли из длинного подземного перехода на пыльное шоссе и вошли в стоящий рядом панельный дом. В квартире нас встретил мой четвероюродный племянник, внук тёти Риммы. Женщины сели на диван, я на пол. Мы стали ждать, когда приедут Наташа, дочь тёти Риммы, с мужем, которые занимались ритуальными оформлениями. Окна показывали ракетный завод и тот же Горький: город, созданный для бытия заводов, а не людей. Острый, сквозящий, механический.
Почему-то вдруг заговорили о картофеле и колорадском жуке, о том, что новейшие средства позволяют обрабатывать даже семенные клубни, но важно помнить, что тогда зрелые картофелины нужно подержать, а сразу не есть, потому что иначе можно отравиться. И тогда вспомнили о тех временах, когда колорадского жука ещё не было, а потом он появился, и как с ним тогда, в первые эти времена, обращались - сначала просто стряхивали.
«Тёть Дуня-то пройдёт его утром палкой, посшибат», - сказала тётя Надя.
«А он опять залезет», - сказала другая тётя Надя.
«Веником его - и в ведро, - сказала тётя Тоня. - Водички солёной ему. А потом ещё больше!»
«Потом ещё больше», - сказала тётя Валя.
«И на помидоре он сидит, - сказала другая тётя Надя. - И на баклажанах. Всё ведь одно».
«Семейство, - сказала тётя Тоня. - В семидесятых не было его ещё, в начале».
«В Озёрках его не было ещё, - сказала другая тётя Надя. - Мне кажется».
«Я уж не помню, в который год, - сказала тётя Надя. - Хорошо ещё я помню, как не было его».
«Завезли с картошкой», - сказала другая тётя Надя.
«Семьсят первый-семьсят второй», - сказала тётя Тоня.
Мы поговорили ещё о жуках и картошке, потом помолчали, потом я спросил, какими были мои прадедушка и прабабушка. Прадедушку, своего деда, они помнили по оставшейся от него фотографии: круглолицый, с усами, и волнистые волосы. А потом описали бабушку, мою прабабушку.
«Я её сколько помню, она была белой как лунь, - сказала тётя Валя. - Белой-белой. Вот какие волосы бывают седые - вот белые-белые».
«Она крупная была, у ней и нога большая», - сказала тётя Тоня.
«Ну, она уж поменьше нас была», - сказала тётя Надя.
«Ну, она уж, правильно, по возрасту поменьше, и мы меньше делаемся», - сказала тётя Валя.
«Думаешь, тоже меньше будем?» - сказала другая тётя Надя.
«Не знаю, - сказала тётя Надя, пока все смеялись. - Когда уменьшимся-то? Не знай. Если только скрючимся».
«Горб вырастет когда», - сказала тётя Надя.
«Семьсят два года ей было, она умерла», - сказала тётя Тоня.
«Баушке? Семьсят четыре», - сказал тётя Валя.
«Семьсят четыре разве?» - сказала тётя Тоня.
«Семьсят четыре было», - сказала тётя Надя.
«Семьсят четыре баушке Поруновой», - сказала тётя Валя.
«Прасковья Михайловна», - сказала тётя Тоня.
«Круглолицый, значит, с усами?» - спросил я.
«Да», - сказала тётя Надя.
«Красивый. Красивый», - сказала тётя Валя.
«И лоб тоже у него, открытый такой лоб», - сказала тётя Надя.
«Валь, - сказала тётя Тоня, - с какого года-то рождения она была?»
«Ну вот считай, - сказала тётя Валя. - В шисят девятом умерла».
«В шисят девятом, да, - сказала тётя Тоня. - Мне одиннадцать лет было, я помню».
«Ну вот, с девяносто шестого», - сказала тётя Валя.
«А дедушка был с девяносто четвёртого или девяносто пятого? - сказала тётя Надя. - Роман-то».
«А у бабушки-прабабушки как фамилия-то была девичья?» - спросил я.
«У Поруновой-то? - спросила тётя Валя. - Калинина».
«Калинина», - сказали все.
«Ну вот, наверно, Калинины эти все - родные», - сказала тётя Валя.
«Все родные, конечно, - сказала тётя Надя. - Только в каком уж тут, не знай».
«А бабушки Поруновой у нас нет фотографии, - сказала тётя Валя. - Ни одной. Вот деда - я как-нибудь схожу, - Анюта отдавала старые фотографии, и их обновляли, - и для вас сделаю».
«Валь, а ведь хорошие фотографии, когда она умерла, - сказала тётя Тоня. - Ведь какие фотографии - до сих пор».
«Фотографии хорошие, - сказала тётя Валя. - Ничего им не сделалось».
«Ничего!» - сказала тётя Тоня.
«Шисят девятый год - бабушка умерла Порунова, - сказала тётя Валя. - Семьсят девятый - папа умер. Коля - восемьдесят девятый, мама - девяносто девятый».
«А что Роман Андреич в Горьком-то делал?» - спросил я снова про прадеда.
«Он работал в НКВД, кочегаром», - сказала тётя Надя».
«Он работал кочегаром, - сказала тётя Валя, - и спел частушку: «Не боимся мы Сибири, у нас каторга своя». А друг донёс на него».
«Я вот забываю, какую он песню-ту спел», - сказала тётя Надя.
«Он в тюрьме умер, - сказала тётя Валя. - Он работал-то в Арзамасе, это он умер-то в тюрьме в Горьком. Ходил из деревни каждый день на работу, и зимой, и топил».
«Валь, а здесь он не работал разве?» - сказала тётя Тоня.
«Где здесь?» - сказала тётя Валя.
«На автозаводе вроде как, мне мама говорила», - сказала тётя Тоня.
«Не знаю. Только в Горьком он был в тюрьме, и бабушка к нему ходила, - сказала тётя Валя. - Да даже и транспорт-то какой, пешком и ходила».
«Она не успела его даже похоронить, - сказала тётя Надя. - Его похоронили в братской могиле. Не успела доехать».
«И вить вот бабушка нам про него ничего не рассказывала», - сказала тётя Валя.
«А частушку-то вы откуда знаете тогда?» - сказал я.
«Это потом, это уже потом, - сказала тётя Валя. - А бабушка - она боялась, видимо, время такое было, пересказывать-то нельзя было. Приходили там в колхоз-то - забирали и продукты, и овощи, и бабушку тогда пришли и толкнули, прямо в погреб».
«В погреб толкнули», - сказал тётя Надя.
«Бабушка пошла в погреб и не разрешила, чтобы они забирали, и её прямо туда и толкнули, в погреб, бабушку, - сказала тётя Валя. - Вот этот дядя Коля Козлов».
«Козлов», - сказала тётя Надя.
«А я тоже не знала, - сказала тётя Валя. - Он к нам приходил, мы же недалеко жили, а он: «Раиньк, Раиньк, прости меня, прости меня!» - к маме он так обращался. «Раиньк, прости меня», - думаю, что он, как ни зайдёт к нам, всё время прощения просит?»
«Виноват», - сказала тётя Надя.
«А потом у него ведь в старости руку-ту отрезало - где-то там на лесопилке или где у него, руку-ту. Он без руки был», - сказала тётя Валя.
«Я уж помню, что он безрукой, а больше-то я и не помню, чтобы он с рукой когда был», - сказала тётя Надя.
«Ну как же - он с руками был! - сказал тётя Валя. - А потом у него руки-то не стало».
«Я думала, во время войны он остался», - сказала тётя Надя.
«Ну, ты что», - сказала тётя Валя.
«Что-то не придавала этому значения», - сказала тётя Надя.
«Он работал бригадиром или кем, при власти был, вот и ходил по всем, - сказала тётя Валя. - А бабушка была беззащитная, потому что все: вон какой у тебя муж-то».
Все помолчали.
«Где же он работал кочегаром в Арзамасе? В котельной, что ли?» - спросил я.
«Нет, - сказала тётя Валя. - Были печи. В помещениях-то не было отопления. Вот эти печи и топились».
«Тогда он был бы истопник», - сказал я.
«Ну, истопник или как там», - сказала тётя Валя.
«Ну, я так слыхала - кочегар», - сказала тётя Надя.
«Счас уже ни у кого не спросишь, - сказала тётя Валя. - Римма последняя».
«Что же это за друг был?» - сказал я.
«Не знаю, работали вместе», - сказала тётя Валя.
«Передать кто хочешь мог», - сказала другая тётя Надя.
«Ещё наговорят того, чего не было», - сказала тётя Надя.
«И вот смотри сколько детей осталось, - сказала тётя Надя. - 22-й, 23-й год, уж им лет по двадцать было. А потом вот уже идёт мама, она с 28-го. А братка с 34-го».
«И жили, и выжили, клочок земли был», - сказала тётя Валя.
Все помолчали.
«Бабушка строгая была», - сказала тётя Тоня.
«И молчаливая», - сказала тётя Валя.
«Мне кажется, она нас никогда и не ругала», - сказала тётя Тоня.
«Мы просто были послушными», - сказала тётя Валя.
«Бабушка сказала - и для нас закон был, что бабушка сказала», - сказала тётя Тоня.
«А для Риммы, - сказала тётя Валя, - бабушка всегда пекла такие сдобные булки. Римма всегда на стороне жила, и когда приезжала в гости, бабушка только ей пекла такие булки, а мы только на них смотрели. Потом уж нам, конечно, давали по кусочку. Они румяные! Чем-то она их посыпала: «Это для Риммы, Римме в дорогу».
«И лепешки она вот эти пекла, тоже вкусные были у неё», - сказала тётя Надя.
«Малинки!» - сказала тётя Валя.
«Малинки!» - сказала тётя Тоня.
«Пресные лепешки, вот такие маленькие, - сказала тётя Валя. Какое было сало - говяжье, овцы были, свиное нутряное обыкновенное было, - на этом сале месила тесто. Ну и немножко сахара. Потом вот так на них рисуночек делала».
«Когда они потом маленько поднимались, они попышнее делались», - сказала тётя надя.
«Сколько внуков-то было в Озёрках! - сказала тётя Валя. - Бабушка утром напечёт - полон стол, а к вечеру пусто, каждый внук если по одному разу даже зайдет по кусочку».
«А что за рисунок был?» - спросил я.
«Да просто ножом так, а потом так, решёточку такую сделает, - сказала тётя Валя. - И пирога пекла с морковью и с кашей пшённой, летом особенно. Сладкая же морковь, сахару не надо. Морковь варёную толкли толкушкой и делали такую начинку».
«С картошкой, с капустой, с морковью», - сказала тётя Надя.
«В малинках сало и мука, а еще что?» - спросил я.
«Сало, соды немножко, посолить, - сказала тётя Валя. - Это как сейчас на масле делаешь, на маргарине, тогда вот сало было».
«А овцы откуда?» - спросил я.
«Всегда держали овец, - сказала тётя Надя. - По пятнадцать-двадцать овец держали».
«Овец много было у бабушки», - сказала тётя Валя.
«И коза была», - сказала тётя Надя.
«Коза была, - сказала тётя Валя. - А когда мы садились, щи из печки бабушка доставала, сидим едим все понемножку, тишина, а когда бабушка стукает ложкой - мясо можно таскать».
«Из общей чашки», - сказала тётя Надя.
«Все из общей чашки, - сказала тётя Валя. - А парёнку бабушка парила какими чугунами!»
«Это что такое - парёнка» - спросил я.
«Это свёкла сахарная, - сказала тётя Валя, - репа, брюква, парили несколько дней в печи».
«Просто клали в горшок и ставили?» - спросил я.
«Да, и в печи несколько дней», - сказала тётя Валя.
«Ничего не добавляли?» - спросил я.
«Ничего не добавляли», - сказала тётя Надя.
«Водички только маленько», - сказала тётя Тоня.
«Ты имеешь в виду сахар? - сказала тётя Валя. - Не было. Она и так была сладкой. Вот такие чугуны! И ели, в пост особенно».
«И на рынке продавали», - сказала тётя Надя.
«Десять копеечек блюдечко, - сказала тётя Валя. - Блюдечко у бабушки было маленькое, и вот на нём свёкла прямо горкой. Сахарная сладкая свекла, или репа, или брюква».
«Ну или красная свекла, тоже делали», - сказала тётя Надя.
«Вместо конфет», - сказал тётя Тоня.
«Потом её сушили, и вообще были конфеты», - сказала тётя Валя.
«А где сушили?» - спросил я.
«В печке и сушили», - сказала тётя Надя.
«А тонко резали?» - спросил я.
«Ну нет, хорошие ломтики-те были, - сказала тётя Валя. - Но потом уварятся».
«Хочешь покушать?» - спросил тётя Надя.
«Не будешь, Ром, не будешь», - сказала тётя Тоня.
«А парили целую?» - спросил я.
«Нет, уже нарезанную, очищенную», - сказала тётя Тоня.
«А репы знаешь сколько было! - сказала тётя Валя. - И зимой мы её ели, и брюкву, и репу. Вытащит бабушка, нарежет. Чего, думаешь, фрукты у нас были? Яблоки, апельсины - ничего этого не было. Мы репу ели и брюкву».
«Сырую?» - спросил я.
«Сырую, - сказала тётя Валя. - Она же сладкая, и брюква сладкая, и репа».
«А счас и репа-то не растёт, мушка всё съела, - сказала тётя Тоня. - Взойти не даёт».
«А фрукты-то мы видели, - сказала тётя Валя, - когда Римма Романовна нам привозила с юга. Она каждый год ездила отдыхать на юг, когда не замужем ещё была. Привезёт два чемодана - вывалит на стол у бабушки: гора апельсинов-мандаринов. А мы придём, стоим у порога; стеснялись, как же. Она: «Ну, проходите-проходите. Давайте ешьте кто сколько хочет!»
«Ягод неужели не было?» - спросил я.
«Ягоды у нас были, - сказала тётя Валя. - У нас и сад был. Малины много было».
Все помолчали.
«А что ещё было кроме малины?» - спросил я.
«Смородина», - сказала тётя Валя.
«Крыжовнику много было», - сказала тётя Надя.
«У нас перед домом в рассаднике был сад, - сказала тётя Валя. - Вот все эти кусты были. А весной вода приходила - и потом уже отец за дом всё пересадил. И вот вечером как-то я пошла за ягодами, мама сказала: иди, компот сварим. Я пошла, а Славка-сосед лежит под нашим крыжовником. Ну не было ни у кого ничего. Они, господи, ходили к нам, как к себе домой. И всем как-то хватало, и нам и им. Не было, конечно, садов. Вот у Алексея Бакулина, у нас был сад.
«У Швецовых», - сказала тётя Тоня.
«Расскажи, как ты к Алексею Бакулину в сад-то лазила», - сказала тётя Надя.
«Стеснительная, говорит, я была», - сказал тётя Тоня.
«А я не смогла, - сказала тётя Надя. - Я живот распорола».
«Ты оттуда и лезла, из сада, и живот распорола, - сказала тётя Валя. - Прямо повисла - и вот такая глубокая царапина».
«А я думала, что я не залезла, я не помню», - сказала тётя Надя.
«Была ты, что ты, первоклашка или чего», - сказала тётя Валя.
«А что в саду?» - спросил я.
«У него был очень большой сад, - сказала тётя Валя. - Много яблоней было. Он был у нас как агроном - теплицы, парники».
«Председателем колхоза он был одно время», - сказала тётя Надя.
«И вот девчонки, Тонь, с вашего конца - Нина Петелина, ещё ты, девчонки пришли, - сказала тётя Валя. - «Пойдёмте в сад к Алексею Бакулину». А мы ж боялись».
«Высокой забор был», - сказала тётя Надя.
«А ведь ещё днём это было, днём, - сказала тётя Валя. - Туда залезли, я стою: куда пришла, куда я яблоки-то? А, или ты не залезла, Надь, живот-то распорола?»
«Я живот распорола и не залезла», - сказала тётя Надя.
«И вот мы, значит, - сказала тётя Валя, - ничего и не взяли конечно. Девчонки там набрали яблок за пазухи, а мы домой пришли. На следующий день он к нам пришёл, к отцу, он не знал что мы лазили. Сидит, папе жалуется: «Ой, Василий, не жалко яблок, яблоню сломали». Но он был жадный мужик, конечно. Он яблоки выбрасывал в кучу на свалку. Нет бы выставил - ребятишки, ешьте яблоки, кто сколько хочет. Яблок хотелось, конечно. А я боялась, если б отец узнал, что мы там были, нам бы ремня не знай какого не миновать. Напорол бы только так».
Все помолчали.
«А что ещё бабушка ваша готовила кроме парёнки и щей?» - спросил я.
«Лапшенник», - сказала тётя Тоня.
«Из крахмала из картофельного, - сказала тётя Валя. - Но это на праздники. Картофельный крахмал сами делали: картошку тёрли сырую на тёрке и всё это отжимали, несколько раз промывали в воде: и был крахмал белый-белый».
«Вода отстаивается, а внизу крахмал», - сказала тётя Тоня.
«Крахмал, яиц хорошо-хорошо, молоко. Ну и сольки, - сказала тётя Валя. - Напекали блины, подсушивали их, потом резали как лапшу. Потом опять с молоком, с яйцами, яиц много. Горячий. И на поминки мама всегда делала тоже».
«Вообще объеденье», - сказала другая тётя Надя.
«Всё размешиваешь как блины, - сказала тётя Надя. - И печёшь на сковородке. Потом другой блин опять размешиваешь, а то крахмал садится, - и опять на сковородку. Сковородку смажешь. Потом эту лапшу также опять клали в кастрюлю и заливали молоком с яйцами. Взболтаешь и ставишь уже в печку».
«Как запеканка, - сказала тётя Валя. Когда он остынет, холодный будет как запеканка. А горячий - как каша».
«Вообще объедушка была», - сказала другая тётя Надя.
«А ещё с топлёным маслом - как вынешь, поливаешь на тарелке». - сказала тётя Надя.
«Сейчас крахмал продаётся - это всё подделка, и такой лапшенник уже не получается», - сказала тётя Валя.
«Я вот помню, мама уходила на пенсию, пятьдесят пять лет она справляла, делала лапшенник», - сказала тётя Надя.
«На свадьбу делали», - сказала тётя Тоня.
«А бабёнки приехали с работы все, и начальники были, приехали маму-ту поздравлять, - сказала тётя Надя. - Поставили: «Ой, какое кушанье! Какое кушанье!» Лапшенник все любили».
«На литр молока пол литра крахмала, - сказала тётя Тоня, - И можно даже десяток яиц. В холодном молоке крахмал разводишь. Даже поменьше пол литра».
«Там уж на глазок, - сказала тётя Валя. - Месишь, месишь».
«Как кисель разводишь», - сказала тётя Надя.
«А как кисель овсяный делают?» - спросил я.
«Вот как мама нас учила: на килограмм геркулеса четыре литра воды, - сказала тётя Надя. - Заливаешь его, туда дрожжец немножечко положишь, корочку хлебца клала. Чуть тёпленькой воды. И надо сутки, чтобы стояло».
«Десять-двенадцать часов», - сказала тётя Тоня.
«Ну, не знаю, - сказала тётя Надя. - Мы вот на сутки всё время ставили».
«Какая температура в квартире, - сказала тётя Валя. - Если очень тепло, можно и меньше».
«Мама всегда ставила на сутки, - сказала тётя Надя. - И потом это всё отцеживается, отжимается, песочку маленько надо - и все начинаем варить. Варится и загустевает, потом по чашкам разливаем, и пускай стынет. Овсяный кисель мы все любили, потому что у нас его делали часто».
«И сейчас варим», - сказала тётя Тоня.
«А что за корочка хлеба?» - спросил я.
«Ну для кислоты, - сказала тётя Валя. - Чтобы брожение было».
«А квас?» - спросил я.
«Кваса бочка всегда была у бабушки Поруновой», - сказала тётя Валя.
«И свёклу парили на него, - сказала тётя Надя. - Всякой квас был. Кто чего клал: хлеб жгли, свёклу парили».
«Также дрожжей», - сказала тётя Тоня.
«Насчёт дрожжей: тогда-то, девчонки, - сказала тётя Валя, - дрожжей-то ведь не было. Бабушка пекла кислые хлебы-то».
«Закваску оставляли», - сказала тётя Тоня.
«Закваску оставляли, - сказала тётя Валя. - Тесто брали, и там в бочке оставляли немножко этой закваски».
«А закваской-то делились, - сказала тётя Тоня. - «Вот этот вот вчера квас делал, у него, наверно, осталось», - шли за закваской».
«Дрожжи - это если в городе кто достанет», - сказала тётя Валя.
«Пачку дрожжей на всю деревню», - сказала тётя Тоня.
«Да там не пачкой, а палочками покупали, - сказала тётя Надя. - Завёрнута палочка в тетрадном листочке».
«У спекулянтов только были, дрожжи-те», - сказала тётя Валя.
«И вот заваривали всё, - сказала тётя Валя. - Горячей водой - сухари и свёклу, всё чего было, и закваску, - и ставили».
«Флягу на четыре ведра ставили», - сказала тётя Тоня.
«У нас у мамы фляга всегда стояла в коридоре, - сказала тётя Валя. - Кто захотел, тот подходил и пил, черпали ковшом и пили».
«Сухари для цвета», - сказала тётя Тоня.
«Мучки, песочку, и вот делали эту закваску, - сказала тётя Валя. - Побродит она немножко, потом квас».
«Откроешь - а там тесто сверху плавает, - сказала тётя Тоня. - Вот так вот расшевыряешь его кружечкой».
«А когда кислый-то квас сделается, - сказала тётя Надя, - песочку туда положишь - как пиво шипит. А всё равно пили. Ну и каши делали, каши».
«В основном пшёнка», - сказала тётя Валя.
«Рис, гречка - это было праздничное всё», - сказала тётя Тоня.
«А тюрю-то ели», - сказала другая тётя Надя.
«А как же нет», - сказала тётя Тоня.
«С чёрным хлебом и вода», - сказала другая тётя Надя.
«И песочек», - сказала тётя Тоня.
«И с молоком ещё», - сказала тётя Надя.
«А уж суп белёный! - сказала другая тётя Надя. - Одна капуста и вода».
«Мама, когда болела вот в последнее время, мне говорила: свари мне белёных щей, - сказала тётя Надя. - Вот одна капуста там и вода. Капуста в воде сварилась, и забелить - или молоком, или сметаной».
«Ты знаешь, как вкусно, Ром», - сказала тётя Валя.
«И с чесноком, - сказала тётя Тоня. - Чесноком натрёшь корочку хлеба».
«Она мне вот чего заказывала, - сказала тётя Надя, - Потом вот я ей крахмальный кисель этот варила. И сахар варила».
«Сахар варёный», - сказала тётя Тоня. - Он сейчас не получается».
«Песок такой», - сказала тётя Валя.
«Ни петушки, ни сахар не получаются», - сказала тётя Тоня.
«Просто сахар варили?» - спросил я.
«Да-да, - сказала тётя Надя. - И с молоком можно. Раньше я с молоком варила».
«Раньше сергачский сахар был», - сказала другая тётя Надя.
«В общем, там на килограмм сахара стакан молока, Надь, надо?» - сказала тётя Валя.
«Сто пятьдесят грамм молока на килограмм сахара», - сказала тётя Надя.
«Смочить и варить на тихом огне, - сказала тётя Валя. - Он, когда будет коричневый, его мешаешь, мешаешь. Ну увидишь, он такими кристаллами будет».
«Он будет кипеть, кипеть, кипеть», - сказала тётя Надя.
«И чуть-чуть ванильки», - сказала тётя Тоня.
«Я и маслица добавляю, и ванильки», - сказала тётя Надя.
«И выкладывай на тарелочку быстренько, - сказала тётя Тоня. - А тарелочку маслом смазать».
«Вот и кружок получался», - сказала другая тётя Надя.
«Я и до сих пор иной раз: ой, надо сахару, что ль, сварить», - сказала тётя Надя.
«Небольно получается он счас», - сказала тётя Тоня.
«Давно я не варила», - сказала тётя Надя.
«И петушки не получаются», - сказала тётя Тоня.
«Ты иной раз вот станешь варить, - сказала тётя Надя, - мы на работе как-то стали варить сахар, а у нас вот эти петушки получились».
«Она варила много сахара, - сказала тётя Валя, - и прятала далеко-далеко. И вот, я помню, я везде доставала. Были полки у потолка, вот туда убирали сахар, я всё равно доставала. А она: «Какая кошка лазила?»
«На топлёном молоке ещё лучше», - сказала тётя Тоня.
«А вот помню, - сказала тётя Валя, - у нас на печке лежало две сумки. Одна сумка с песком, а другая - комовой сахар, вот такие комья».
«А вот сахар-то подсушивали, я вот помню, - сказала тётя Тоня, - чтобы много-то не выпить его с чаем».
«Мама откуда-то привозила, - сказала тётя Валя, - и маленькими кусочками накалывала. Не было его. Дорогой он. Я уж не знаю, как он по деньгам, но дорогой был».
«Ну, семьдесят копеек, наверно, был сахар-то», - сказала тётя Тоня.
«Девяносто, наверное», - сказала другая тётя Надя.
«Девяносто потом, - сказала тётя Тоня. - А может, и дорогой - ведь пенсия-то двенадцать рублей была».
«Это потом двенадцать стала, - сказала тётя Валя. - Была сначала десять у бабушки».
«Двенадцать, я помню», - сказала тётя Надя.
«И сколько тут купишь? - сказала тётя Тоня. - Двенадцать килограмм сахара. На пенсию-то на эту».
«А няня, помню, мыло покупала», - сказала тётя Надя.
«Запасала», - сказала тётя Тоня.
Все помолчали.
«А за раками-то ходили на Тёшу! - сказала тётя Надя. - Раков-ти по скольку приносили!»
«А ещё как ведь высасывали их», - сказала другая тётя Надя.
«Как Троица, мужики собираются на Тёшу с намётками за раками», - сказала тётя Надя.
«Прямо от Озёрок напрямую на Тёшу, под Берёзовку», - сказала тётя Валя.
«В крапиве их почему-то варили», - сказала тётя Тоня.
«Очищала, наверно, всё там», - сказала другая тётя Надя.
«А рыбу ловили?» - спросил я.
«Ой, ты что, конечно», - сказала тётя Валя.
«Рыбу бреднем ловили, - сказала тётя Надя. - У нас под окошком пруд ведь был».
«Караси на озере большом-то были», - сказала тётя Тоня.
«Папа ставил нырётки на карасей, - сказала тётя Надя. - Вечером поставит, утром пойдёт достанет. Жарили, суп варили, уху делали».
«Одни кости, ну вот одни кости», - сказала тётя Тоня.
«А окрошку из чего делали?» - спросил я.
«Картошку, лук. Огуречник, трава такая, огурцом пахнет», - сказала тётя Валя.
«Бораго она называется», - сказала тётя Тоня.
«Яичко. Мясо-то редко клали», - сказала тётя Надя.
«Какое мясо-то? Летом? Откуда? Где его хранить-то?» - сказала тётя Валя.
«Овощная окрошка была», - сказала тётя Надя.
«С килькой!» - сказала тётя Тоня.
«Так это потом с килькой стало, потом консервы появились», - сказала тётя Валя.
«И что, прямо банку туда?» - спросил я.
«Это как хочешь, - сказала тётя Тоня. - Хочешь банку, хочешь полбанки. Но не все любят. А лук-то, зелень-то помнёшь ещё сначала».
«Толкушкой», - сказала тётя Надя:
«Чтобы запах, аромат», - сказала тётя Тоня:
«Укропчику», - сказала тётя Валя.
«И картошку толкли тоже», - сказала тётя Тоня.
«И картошку толкли. И огурешник тоже толкли, - сказала тётя Надя. - Сначала лук толкли, огурешник, а потом уже картошку. А потом яичко варёное порезанное. Яйцо-то уж не толкли».
«А колбаса?» - спросил я.
«Какая колбаса, откудова она была, колбаса», - сказала тётя Валя.
«Вот если килька в томате, -сказала тётя Тоня. - Она вкусная была. Тридцать одна копейка».
«А счас килька - кошка у нас не ест. Томат высосет, а килька остается в тарелке», - сказала тётя Валя.
«А редиску клали?» - спросил я.
«Это уже попозже стала редиска появляться», - сказала тётя Валя.
«Это уж я взрослая была», - сказала тётя Тоня.
«Раньше не было редиски, что ли?» - спросил я.
«Нет, конечно. Мы её и не сажали, - сказала тётя Валя. - Редьку сажали. А один года у нас такая репа выросла! Необъятной величины. Больше такой не получалось».
«Турнепс был одно время», - сказала тётя Надя.
«А вот ещё какое кушанье забыли: мама делала кривые», - сказала тётя Валя.
«Кривые?» - спросил я.
«Кривые, - сказала тётя Валя. - Это, в общем, кислое, дрожжевое тесто - делали шарики, как маленькие пирожки, клали туда сало с мясцом внутрь, немножко обжаривали и в чугун складывали. Полный чугун - и в печку. Как колобки. И вот они там все пропарятся, сало-то растает, они такие масляные».
«Почему кривые-то?» - спросил я.
«Они разной формы получались, мялись друг об друга, вот и получались кривой формы, - сказала тётя Валя. - Но румяные такие».
«Как пельмени большие, - сказала другая тётя Надя. - Это в праздники делали».
«Нет, у нас мама и не в праздники делала, - сказала тётя Надя. - Когда скотину заколют».
«А кишки-то начиняли! - сказала тётя Надя. - Кашей гречневой. От поросёнка кишки».
«От поросёнка или телёнка», - сказала тётя Валя.
«Завяжут - и в печку, - сказала другая тётя Надя. - И вкусненько было».
«Лучше шашлыка! - сказала тётя Тоня. - В общем, Ром, была бы корова и курочка, приготовит и дурочка», - сказала тётя Тоня.
«А творога сколько было, - сказала тётя Надя. - Мы на него внимания не обращали».
«Курам выкидывали, - сказала тётя Тоня. - А сейчас он триста рублей».
«Двести-двести двадцать был», - сказала тётя Надя.
«Перед Пасхой был двести восемьдесят», - сказала тётя Тоня.
«Ну то перед Пасхой, - сказала другая тётя Надя. - А раньше творог курам вываливали».
«А у вас, Тонь, ватрушки всегда были с пшённой кашей», - сказала тётя Надя.
«С пшёнкой, да», - сказала тётя Тоня.
«А на чём на рынок ездили в Арзамас?» - спросил я.
«Зимой на санках, - сказала тётя Валя. - А летом вот на плече несли ношу».
«Санки были лубошные, из лубка сделанные, - сказала тётя Надя. - Накладывали и поехали».
«Пешком?» - спросил я.
«Пешком, конечно», - сказала тётя Валя.
«Ещё дорога нечищенная была», - сказала тётя Тоня.
«Кто первый пройдет, за ним второй, так и дорожку протопчут», - сказала тётя Валя.
«А молоко-то даже на коромыслах таскали, - сказала тётя Надя. - Бабушка-та и в Шатки ходила, - сказала тётя Надя. - А до Шатков-то тридцать километров».
«Это ж сколько идти», - сказал я.
«Ну вот рано выходила, - сказала тётя Надя. - Может, какие попутные машины были».
«А зачем в Шатки?» - спросил я.
«Ну продавать, - сказала тётя Надя. - В Арзамасе-то много народу, она пойдёт в другое место. Она и по селам ходила меняла. Яиц принесёт, всего на свете».
«Да, тяжело жили. - сказала другая тётя Надя. - Счас-то чего не жить, господи».
«Счас нитраты, Надь, сама говоришь», - сказала тётя Тоня.
Наконец приехала Наташа с мужем, мы вызвали такси. Мы ехали по Сормову, которое почти не изменилось с восемьдесят восьмого, только первый «Метеор» перенесли от кинотеатра на бульвар. Мы приехали в больницу. Это были несколько советских силикатнокирпичных зданий безо всякой надежды. Приехал пазик, в который поставили гриб с тётей Риммой, и мы сели в него. Мёртвая она успокоилась и очень напоминала в розовом своём гробу мою бабушку, хотя при жизни отличалась от других сестёр особенной заострённостью широкого лица.
Мы поехали на кладбище и быстро оказались в промзоне. Это тоже был Горький - понатыканный как придётся город, где как будто не люди живут, а огромный разрушающийся неприбранный механизм, которому поклонялись люди, а потом ему и люди стали не нужны, и теперь он живёт сам по себе.
На площадке у центрального входа атомически суетились ритуальные пазики, мы проделись через них и наконец оказались на новом голом участке Ново-Сормовского кладбища. Голое оно было от отсутствия деревьев и от того, что там запрещено ставить ограды кроме бетонных бордюров. Новое Ново-Сормовское кладбище захватило немало земли, но её не всё равно не хватает для мертвецов, которых ежедневно поставляет город, и здесь дают участки только на одну могилу, но разрешают класть гроб на гроб. Римму Романовну положили поверх её сына Олега, умершего за год до того.
На этом голом кладбище сотни могильных рядов и никаких ориентиров, поэтому родные и близкие пишут краской стрелки и слова на асфальтовой дороге: «Мама», «Дима», «Оля», «Маша», «Виктор». Такой же неустроенный атомизированный город, как у живых, точно такой же, как будто мёртвые к другому не готовы.
Мы похоронили Римму Романовну и поехали в кафе «Публика» на поминки. В кафе в это время был бизнес-ланч. Мы сели за три заранее отведённых стола, съели блюда, выпили тёплой водки. Потом я повёл отца и его сестёр на вокзал, снова по душному, широкому, бесчеловечному Горькому, и видел в микрорайонах мёртвые надежды людей, которые приехали сюда из разных мест. Тёте Наде, тёте Вале, тёте Тоне и другой тёте Наде было жарко и неуютно здесь, им хотелось поскорее вернуться в Арзамас, они так и говорили, что тут слишком большой для них город, им хотелось поскорее из него уехать.
Мы с отцом проводили их. Отец остался на вокзале дожидаться своего вечернего поезда до Бутурлина. До моего поезда оставалось три с небольшим часа, я дошёл до метро, доехал до площади Горького, спустился по Покровке к Кремлю, посмотрел на реки. Здесь был Нижний Новгород, где купеческое мешалось со студенческим, чиновническое с обывательским, где перепады высот среди уцелевших деревянных домов рассказывали о минувшей жизни, которая продолжалась. Спустившись к Нижневолжской набережной, я снова оказался в Горьком, и пазик повёз меня обратно, на другую сторону.
Тётя Римма училась в сельхозинституте в Костроме, потом работала в учхозе, начальником, в Кирове, рассказывал мне отец, пока мы стояли у подоконника в зале ожидания с видом на вот-вот отходящий поезд, на сидячий его вагон, как раз до Кирова. Там она познакомилась с мужем: «Поэтом он что ли был; как выпьет, очень нудным становился; я ему один раз морду набил, задирался он, что ли». Они развелись, она уехала в Арзамас, где работала в семенной конторе; это была маленькая квадратная постройка на отшибе, сейчас рядом с этим местом наш дом, и это почти центр города. Потом её мать помогла ей купить дом в Сормове, и Римма Романовна уехала в Горький, где работала в совхозе с цветами, потом в парке. Сыну её Олегу стало не по себе после армии, он служил в ГДР, и что-то там с ним случилось. Он работал одно время токарем, потом бросил. Вместе с Олегом Римма Романовна зарабатывала, и хорошо, разнообразной рассадой: огурцы, помидоры, капуста. Олег умер за год до матери, а она умерла в 84 года от рака печени, и ничего последние три дня не могла есть, всё горчило.
Отец проводил меня до «Ласточки» и ушёл с сумкой через плечо по подземному переходу на свою платформу.
Я ещё раньше находил в интернете официальную информацию о смерти прадеда из «Книги памяти Нижегородской области». В ней всего три строчки: «Порунов Роман Андреевич (1895, Арзамасский р-н, д. Озерки - 1944) русск., боец 13-й военизированной пожарной команды УПО УНКВД Горьк. обл, житель: г. Горького. Арест: 1944.03.04. Осужд. 1944.07.26 Горьк. городской суд. Обв. 58-10 ч. 2 Приговор: 8 лет ИТЛ. Умер в заключении 1944.09.24».
После рассказа его внучек, я решил узнать, действительно ли он работал в Арзамасе, а в Горький его увезли (хотя он был назван жителем Горького).
Я стал искать, что такое 13-я военизированная пожарная команда УПО УНКВД Горьковской области. И нашёл ещё трёх человек, которые служили в ней и были арестованы в один день с моим прадедом, 4 марта 1944 года.
Один из них был осуждён по той же статье в тот же день на такой же срок и умер тоже в сентябре.
Второй был осуждён по той же статье в тот же день на такой же срок и умер в августе.
Третий из них был осуждён по той же статье 10 сентября на 6 лет и вышел на свободу в октябре 1949-го.
Все они были жителями Горького, хотя приехали в него из разных мест.
Тётя Римма жила в Сормове, вместе с сыном Олегом зарабатывала растениями, работала ещё в Сормовском парке. В 1988 году мы приехали с отцом в Горький на Всероссийские юношеские игры, они были в сормовском дворце спорта, как раз рядом с парком, и я ходил к ней. Она подарила мне рубль с Лениным на пирожки и пирожные, а мне не хотелось его менять, я его хранил как богатство. У Олега была коллекция пластинок, я перебирал их: группа «Круиз», группа «Пикник», группа «Динамик».
В Нижний я приехал рано утром; позвонил отец, сказал, чтобы я дождался тётушек, его двоюродных сестёр, они ехали на электричке из Арзамаса. У меня оставалось полтора часа, я решил дойти до Канавинского рынка. Однажды мы ездили туда с отцом - с мешком огурцов и парой мешков картошки. Нам казалось, что в Нижнем мы заработаем больше, потому что цены там были выше, чем в Арзамасе. Мы заработали, но экономической выгоды получили немного. Я помнил, что в рыбных рядах тогда лежали горы астраханской воблы, и захотел посмотреть, есть ли они сейчас. Рынок был ещё закрыт.
Я посмотрел на карту и увидел дальше парк культуры и отдыха. Чем дальше я шёл, тем больше попадал из Нижнего в Горький, недоделанный, недоустроенный, неудобный город, каким я знал его в детстве. Мимо наглядной агитации «Канавино вчера, Канавино сегодня, Канавино завтра». Мимо фотографий заслуженных мужчин и женщин.
В укромном парке была суматоха времён, красок, вещей. Он встречал тиром: «То, что в тире простреляешь, не прокуришь, не пропьёшь!» Остальное тенистое пространство было заполнено пиратами, верёвками, кривыми зеркалами, зонтами, объявлениями, благодарностями, аллеей детской славы, вросшей в землю, как пень, головой с накрашенными губами, мотосредствами, которые превратили в клумбы. На пруду стояла современная яхта, в которой она смотрелась как в луже. На деревянных лестницах висело, уцепившись за санки, чучело в камуфляже. В сторону летней эстрады смотрел один из типовых котихинских Лениных. Митрополит Нижегородский и Арзамасский Георгий, бездетный и монашествующий, говорил со стенда: «Необходимо создавать в городе места неагрессивной среды и обитания, хорошим примером которых являются парки. Главный девиз парка возрождения парка - наши дети. Всё делается ради них: новый дельфинарий, детские площадки, прогулочные зоны».
Рынок открывался. Грузчики ввозили в него тюки. Возле пустых прилавков стояли мешки, полные зелени. Просыпались палатки с комнатными и садовыми растениями. На тележках лежали обнажённые полутуши животных. Иконы и природа смотрели из ларьков изобразительного искусства. Просвечивали разноцветные солнечные очки. Вещевые ряды выкидывали наружу вешалки с одеждами. Воблы не было.
Из пригородного зала вышли четыре моих троюродных тёти. Мы спустились в метро, доехали до «Бурнаковской», где из экономии горела только половина лампочек. Мы вышли из длинного подземного перехода на пыльное шоссе и вошли в стоящий рядом панельный дом. В квартире нас встретил мой четвероюродный племянник, внук тёти Риммы. Женщины сели на диван, я на пол. Мы стали ждать, когда приедут Наташа, дочь тёти Риммы, с мужем, которые занимались ритуальными оформлениями. Окна показывали ракетный завод и тот же Горький: город, созданный для бытия заводов, а не людей. Острый, сквозящий, механический.
Почему-то вдруг заговорили о картофеле и колорадском жуке, о том, что новейшие средства позволяют обрабатывать даже семенные клубни, но важно помнить, что тогда зрелые картофелины нужно подержать, а сразу не есть, потому что иначе можно отравиться. И тогда вспомнили о тех временах, когда колорадского жука ещё не было, а потом он появился, и как с ним тогда, в первые эти времена, обращались - сначала просто стряхивали.
«Тёть Дуня-то пройдёт его утром палкой, посшибат», - сказала тётя Надя.
«А он опять залезет», - сказала другая тётя Надя.
«Веником его - и в ведро, - сказала тётя Тоня. - Водички солёной ему. А потом ещё больше!»
«Потом ещё больше», - сказала тётя Валя.
«И на помидоре он сидит, - сказала другая тётя Надя. - И на баклажанах. Всё ведь одно».
«Семейство, - сказала тётя Тоня. - В семидесятых не было его ещё, в начале».
«В Озёрках его не было ещё, - сказала другая тётя Надя. - Мне кажется».
«Я уж не помню, в который год, - сказала тётя Надя. - Хорошо ещё я помню, как не было его».
«Завезли с картошкой», - сказала другая тётя Надя.
«Семьсят первый-семьсят второй», - сказала тётя Тоня.
Мы поговорили ещё о жуках и картошке, потом помолчали, потом я спросил, какими были мои прадедушка и прабабушка. Прадедушку, своего деда, они помнили по оставшейся от него фотографии: круглолицый, с усами, и волнистые волосы. А потом описали бабушку, мою прабабушку.
«Я её сколько помню, она была белой как лунь, - сказала тётя Валя. - Белой-белой. Вот какие волосы бывают седые - вот белые-белые».
«Она крупная была, у ней и нога большая», - сказала тётя Тоня.
«Ну, она уж поменьше нас была», - сказала тётя Надя.
«Ну, она уж, правильно, по возрасту поменьше, и мы меньше делаемся», - сказала тётя Валя.
«Думаешь, тоже меньше будем?» - сказала другая тётя Надя.
«Не знаю, - сказала тётя Надя, пока все смеялись. - Когда уменьшимся-то? Не знай. Если только скрючимся».
«Горб вырастет когда», - сказала тётя Надя.
«Семьсят два года ей было, она умерла», - сказала тётя Тоня.
«Баушке? Семьсят четыре», - сказал тётя Валя.
«Семьсят четыре разве?» - сказала тётя Тоня.
«Семьсят четыре было», - сказала тётя Надя.
«Семьсят четыре баушке Поруновой», - сказала тётя Валя.
«Прасковья Михайловна», - сказала тётя Тоня.
«Круглолицый, значит, с усами?» - спросил я.
«Да», - сказала тётя Надя.
«Красивый. Красивый», - сказала тётя Валя.
«И лоб тоже у него, открытый такой лоб», - сказала тётя Надя.
«Валь, - сказала тётя Тоня, - с какого года-то рождения она была?»
«Ну вот считай, - сказала тётя Валя. - В шисят девятом умерла».
«В шисят девятом, да, - сказала тётя Тоня. - Мне одиннадцать лет было, я помню».
«Ну вот, с девяносто шестого», - сказала тётя Валя.
«А дедушка был с девяносто четвёртого или девяносто пятого? - сказала тётя Надя. - Роман-то».
«А у бабушки-прабабушки как фамилия-то была девичья?» - спросил я.
«У Поруновой-то? - спросила тётя Валя. - Калинина».
«Калинина», - сказали все.
«Ну вот, наверно, Калинины эти все - родные», - сказала тётя Валя.
«Все родные, конечно, - сказала тётя Надя. - Только в каком уж тут, не знай».
«А бабушки Поруновой у нас нет фотографии, - сказала тётя Валя. - Ни одной. Вот деда - я как-нибудь схожу, - Анюта отдавала старые фотографии, и их обновляли, - и для вас сделаю».
«Валь, а ведь хорошие фотографии, когда она умерла, - сказала тётя Тоня. - Ведь какие фотографии - до сих пор».
«Фотографии хорошие, - сказала тётя Валя. - Ничего им не сделалось».
«Ничего!» - сказала тётя Тоня.
«Шисят девятый год - бабушка умерла Порунова, - сказала тётя Валя. - Семьсят девятый - папа умер. Коля - восемьдесят девятый, мама - девяносто девятый».
«А что Роман Андреич в Горьком-то делал?» - спросил я снова про прадеда.
«Он работал в НКВД, кочегаром», - сказала тётя Надя».
«Он работал кочегаром, - сказала тётя Валя, - и спел частушку: «Не боимся мы Сибири, у нас каторга своя». А друг донёс на него».
«Я вот забываю, какую он песню-ту спел», - сказала тётя Надя.
«Он в тюрьме умер, - сказала тётя Валя. - Он работал-то в Арзамасе, это он умер-то в тюрьме в Горьком. Ходил из деревни каждый день на работу, и зимой, и топил».
«Валь, а здесь он не работал разве?» - сказала тётя Тоня.
«Где здесь?» - сказала тётя Валя.
«На автозаводе вроде как, мне мама говорила», - сказала тётя Тоня.
«Не знаю. Только в Горьком он был в тюрьме, и бабушка к нему ходила, - сказала тётя Валя. - Да даже и транспорт-то какой, пешком и ходила».
«Она не успела его даже похоронить, - сказала тётя Надя. - Его похоронили в братской могиле. Не успела доехать».
«И вить вот бабушка нам про него ничего не рассказывала», - сказала тётя Валя.
«А частушку-то вы откуда знаете тогда?» - сказал я.
«Это потом, это уже потом, - сказала тётя Валя. - А бабушка - она боялась, видимо, время такое было, пересказывать-то нельзя было. Приходили там в колхоз-то - забирали и продукты, и овощи, и бабушку тогда пришли и толкнули, прямо в погреб».
«В погреб толкнули», - сказал тётя Надя.
«Бабушка пошла в погреб и не разрешила, чтобы они забирали, и её прямо туда и толкнули, в погреб, бабушку, - сказала тётя Валя. - Вот этот дядя Коля Козлов».
«Козлов», - сказала тётя Надя.
«А я тоже не знала, - сказала тётя Валя. - Он к нам приходил, мы же недалеко жили, а он: «Раиньк, Раиньк, прости меня, прости меня!» - к маме он так обращался. «Раиньк, прости меня», - думаю, что он, как ни зайдёт к нам, всё время прощения просит?»
«Виноват», - сказала тётя Надя.
«А потом у него ведь в старости руку-ту отрезало - где-то там на лесопилке или где у него, руку-ту. Он без руки был», - сказала тётя Валя.
«Я уж помню, что он безрукой, а больше-то я и не помню, чтобы он с рукой когда был», - сказала тётя Надя.
«Ну как же - он с руками был! - сказал тётя Валя. - А потом у него руки-то не стало».
«Я думала, во время войны он остался», - сказала тётя Надя.
«Ну, ты что», - сказала тётя Валя.
«Что-то не придавала этому значения», - сказала тётя Надя.
«Он работал бригадиром или кем, при власти был, вот и ходил по всем, - сказала тётя Валя. - А бабушка была беззащитная, потому что все: вон какой у тебя муж-то».
Все помолчали.
«Где же он работал кочегаром в Арзамасе? В котельной, что ли?» - спросил я.
«Нет, - сказала тётя Валя. - Были печи. В помещениях-то не было отопления. Вот эти печи и топились».
«Тогда он был бы истопник», - сказал я.
«Ну, истопник или как там», - сказала тётя Валя.
«Ну, я так слыхала - кочегар», - сказала тётя Надя.
«Счас уже ни у кого не спросишь, - сказала тётя Валя. - Римма последняя».
«Что же это за друг был?» - сказал я.
«Не знаю, работали вместе», - сказала тётя Валя.
«Передать кто хочешь мог», - сказала другая тётя Надя.
«Ещё наговорят того, чего не было», - сказала тётя Надя.
«И вот смотри сколько детей осталось, - сказала тётя Надя. - 22-й, 23-й год, уж им лет по двадцать было. А потом вот уже идёт мама, она с 28-го. А братка с 34-го».
«И жили, и выжили, клочок земли был», - сказала тётя Валя.
Все помолчали.
«Бабушка строгая была», - сказала тётя Тоня.
«И молчаливая», - сказала тётя Валя.
«Мне кажется, она нас никогда и не ругала», - сказала тётя Тоня.
«Мы просто были послушными», - сказала тётя Валя.
«Бабушка сказала - и для нас закон был, что бабушка сказала», - сказала тётя Тоня.
«А для Риммы, - сказала тётя Валя, - бабушка всегда пекла такие сдобные булки. Римма всегда на стороне жила, и когда приезжала в гости, бабушка только ей пекла такие булки, а мы только на них смотрели. Потом уж нам, конечно, давали по кусочку. Они румяные! Чем-то она их посыпала: «Это для Риммы, Римме в дорогу».
«И лепешки она вот эти пекла, тоже вкусные были у неё», - сказала тётя Надя.
«Малинки!» - сказала тётя Валя.
«Малинки!» - сказала тётя Тоня.
«Пресные лепешки, вот такие маленькие, - сказала тётя Валя. Какое было сало - говяжье, овцы были, свиное нутряное обыкновенное было, - на этом сале месила тесто. Ну и немножко сахара. Потом вот так на них рисуночек делала».
«Когда они потом маленько поднимались, они попышнее делались», - сказала тётя надя.
«Сколько внуков-то было в Озёрках! - сказала тётя Валя. - Бабушка утром напечёт - полон стол, а к вечеру пусто, каждый внук если по одному разу даже зайдет по кусочку».
«А что за рисунок был?» - спросил я.
«Да просто ножом так, а потом так, решёточку такую сделает, - сказала тётя Валя. - И пирога пекла с морковью и с кашей пшённой, летом особенно. Сладкая же морковь, сахару не надо. Морковь варёную толкли толкушкой и делали такую начинку».
«С картошкой, с капустой, с морковью», - сказала тётя Надя.
«В малинках сало и мука, а еще что?» - спросил я.
«Сало, соды немножко, посолить, - сказала тётя Валя. - Это как сейчас на масле делаешь, на маргарине, тогда вот сало было».
«А овцы откуда?» - спросил я.
«Всегда держали овец, - сказала тётя Надя. - По пятнадцать-двадцать овец держали».
«Овец много было у бабушки», - сказала тётя Валя.
«И коза была», - сказала тётя Надя.
«Коза была, - сказала тётя Валя. - А когда мы садились, щи из печки бабушка доставала, сидим едим все понемножку, тишина, а когда бабушка стукает ложкой - мясо можно таскать».
«Из общей чашки», - сказала тётя Надя.
«Все из общей чашки, - сказала тётя Валя. - А парёнку бабушка парила какими чугунами!»
«Это что такое - парёнка» - спросил я.
«Это свёкла сахарная, - сказала тётя Валя, - репа, брюква, парили несколько дней в печи».
«Просто клали в горшок и ставили?» - спросил я.
«Да, и в печи несколько дней», - сказала тётя Валя.
«Ничего не добавляли?» - спросил я.
«Ничего не добавляли», - сказала тётя Надя.
«Водички только маленько», - сказала тётя Тоня.
«Ты имеешь в виду сахар? - сказала тётя Валя. - Не было. Она и так была сладкой. Вот такие чугуны! И ели, в пост особенно».
«И на рынке продавали», - сказала тётя Надя.
«Десять копеечек блюдечко, - сказала тётя Валя. - Блюдечко у бабушки было маленькое, и вот на нём свёкла прямо горкой. Сахарная сладкая свекла, или репа, или брюква».
«Ну или красная свекла, тоже делали», - сказала тётя Надя.
«Вместо конфет», - сказал тётя Тоня.
«Потом её сушили, и вообще были конфеты», - сказала тётя Валя.
«А где сушили?» - спросил я.
«В печке и сушили», - сказала тётя Надя.
«А тонко резали?» - спросил я.
«Ну нет, хорошие ломтики-те были, - сказала тётя Валя. - Но потом уварятся».
«Хочешь покушать?» - спросил тётя Надя.
«Не будешь, Ром, не будешь», - сказала тётя Тоня.
«А парили целую?» - спросил я.
«Нет, уже нарезанную, очищенную», - сказала тётя Тоня.
«А репы знаешь сколько было! - сказала тётя Валя. - И зимой мы её ели, и брюкву, и репу. Вытащит бабушка, нарежет. Чего, думаешь, фрукты у нас были? Яблоки, апельсины - ничего этого не было. Мы репу ели и брюкву».
«Сырую?» - спросил я.
«Сырую, - сказала тётя Валя. - Она же сладкая, и брюква сладкая, и репа».
«А счас и репа-то не растёт, мушка всё съела, - сказала тётя Тоня. - Взойти не даёт».
«А фрукты-то мы видели, - сказала тётя Валя, - когда Римма Романовна нам привозила с юга. Она каждый год ездила отдыхать на юг, когда не замужем ещё была. Привезёт два чемодана - вывалит на стол у бабушки: гора апельсинов-мандаринов. А мы придём, стоим у порога; стеснялись, как же. Она: «Ну, проходите-проходите. Давайте ешьте кто сколько хочет!»
«Ягод неужели не было?» - спросил я.
«Ягоды у нас были, - сказала тётя Валя. - У нас и сад был. Малины много было».
Все помолчали.
«А что ещё было кроме малины?» - спросил я.
«Смородина», - сказала тётя Валя.
«Крыжовнику много было», - сказала тётя Надя.
«У нас перед домом в рассаднике был сад, - сказала тётя Валя. - Вот все эти кусты были. А весной вода приходила - и потом уже отец за дом всё пересадил. И вот вечером как-то я пошла за ягодами, мама сказала: иди, компот сварим. Я пошла, а Славка-сосед лежит под нашим крыжовником. Ну не было ни у кого ничего. Они, господи, ходили к нам, как к себе домой. И всем как-то хватало, и нам и им. Не было, конечно, садов. Вот у Алексея Бакулина, у нас был сад.
«У Швецовых», - сказала тётя Тоня.
«Расскажи, как ты к Алексею Бакулину в сад-то лазила», - сказала тётя Надя.
«Стеснительная, говорит, я была», - сказал тётя Тоня.
«А я не смогла, - сказала тётя Надя. - Я живот распорола».
«Ты оттуда и лезла, из сада, и живот распорола, - сказала тётя Валя. - Прямо повисла - и вот такая глубокая царапина».
«А я думала, что я не залезла, я не помню», - сказала тётя Надя.
«Была ты, что ты, первоклашка или чего», - сказала тётя Валя.
«А что в саду?» - спросил я.
«У него был очень большой сад, - сказала тётя Валя. - Много яблоней было. Он был у нас как агроном - теплицы, парники».
«Председателем колхоза он был одно время», - сказала тётя Надя.
«И вот девчонки, Тонь, с вашего конца - Нина Петелина, ещё ты, девчонки пришли, - сказала тётя Валя. - «Пойдёмте в сад к Алексею Бакулину». А мы ж боялись».
«Высокой забор был», - сказала тётя Надя.
«А ведь ещё днём это было, днём, - сказала тётя Валя. - Туда залезли, я стою: куда пришла, куда я яблоки-то? А, или ты не залезла, Надь, живот-то распорола?»
«Я живот распорола и не залезла», - сказала тётя Надя.
«И вот мы, значит, - сказала тётя Валя, - ничего и не взяли конечно. Девчонки там набрали яблок за пазухи, а мы домой пришли. На следующий день он к нам пришёл, к отцу, он не знал что мы лазили. Сидит, папе жалуется: «Ой, Василий, не жалко яблок, яблоню сломали». Но он был жадный мужик, конечно. Он яблоки выбрасывал в кучу на свалку. Нет бы выставил - ребятишки, ешьте яблоки, кто сколько хочет. Яблок хотелось, конечно. А я боялась, если б отец узнал, что мы там были, нам бы ремня не знай какого не миновать. Напорол бы только так».
Все помолчали.
«А что ещё бабушка ваша готовила кроме парёнки и щей?» - спросил я.
«Лапшенник», - сказала тётя Тоня.
«Из крахмала из картофельного, - сказала тётя Валя. - Но это на праздники. Картофельный крахмал сами делали: картошку тёрли сырую на тёрке и всё это отжимали, несколько раз промывали в воде: и был крахмал белый-белый».
«Вода отстаивается, а внизу крахмал», - сказала тётя Тоня.
«Крахмал, яиц хорошо-хорошо, молоко. Ну и сольки, - сказала тётя Валя. - Напекали блины, подсушивали их, потом резали как лапшу. Потом опять с молоком, с яйцами, яиц много. Горячий. И на поминки мама всегда делала тоже».
«Вообще объеденье», - сказала другая тётя Надя.
«Всё размешиваешь как блины, - сказала тётя Надя. - И печёшь на сковородке. Потом другой блин опять размешиваешь, а то крахмал садится, - и опять на сковородку. Сковородку смажешь. Потом эту лапшу также опять клали в кастрюлю и заливали молоком с яйцами. Взболтаешь и ставишь уже в печку».
«Как запеканка, - сказала тётя Валя. Когда он остынет, холодный будет как запеканка. А горячий - как каша».
«Вообще объедушка была», - сказала другая тётя Надя.
«А ещё с топлёным маслом - как вынешь, поливаешь на тарелке». - сказала тётя Надя.
«Сейчас крахмал продаётся - это всё подделка, и такой лапшенник уже не получается», - сказала тётя Валя.
«Я вот помню, мама уходила на пенсию, пятьдесят пять лет она справляла, делала лапшенник», - сказала тётя Надя.
«На свадьбу делали», - сказала тётя Тоня.
«А бабёнки приехали с работы все, и начальники были, приехали маму-ту поздравлять, - сказала тётя Надя. - Поставили: «Ой, какое кушанье! Какое кушанье!» Лапшенник все любили».
«На литр молока пол литра крахмала, - сказала тётя Тоня, - И можно даже десяток яиц. В холодном молоке крахмал разводишь. Даже поменьше пол литра».
«Там уж на глазок, - сказала тётя Валя. - Месишь, месишь».
«Как кисель разводишь», - сказала тётя Надя.
«А как кисель овсяный делают?» - спросил я.
«Вот как мама нас учила: на килограмм геркулеса четыре литра воды, - сказала тётя Надя. - Заливаешь его, туда дрожжец немножечко положишь, корочку хлебца клала. Чуть тёпленькой воды. И надо сутки, чтобы стояло».
«Десять-двенадцать часов», - сказала тётя Тоня.
«Ну, не знаю, - сказала тётя Надя. - Мы вот на сутки всё время ставили».
«Какая температура в квартире, - сказала тётя Валя. - Если очень тепло, можно и меньше».
«Мама всегда ставила на сутки, - сказала тётя Надя. - И потом это всё отцеживается, отжимается, песочку маленько надо - и все начинаем варить. Варится и загустевает, потом по чашкам разливаем, и пускай стынет. Овсяный кисель мы все любили, потому что у нас его делали часто».
«И сейчас варим», - сказала тётя Тоня.
«А что за корочка хлеба?» - спросил я.
«Ну для кислоты, - сказала тётя Валя. - Чтобы брожение было».
«А квас?» - спросил я.
«Кваса бочка всегда была у бабушки Поруновой», - сказала тётя Валя.
«И свёклу парили на него, - сказала тётя Надя. - Всякой квас был. Кто чего клал: хлеб жгли, свёклу парили».
«Также дрожжей», - сказала тётя Тоня.
«Насчёт дрожжей: тогда-то, девчонки, - сказала тётя Валя, - дрожжей-то ведь не было. Бабушка пекла кислые хлебы-то».
«Закваску оставляли», - сказала тётя Тоня.
«Закваску оставляли, - сказала тётя Валя. - Тесто брали, и там в бочке оставляли немножко этой закваски».
«А закваской-то делились, - сказала тётя Тоня. - «Вот этот вот вчера квас делал, у него, наверно, осталось», - шли за закваской».
«Дрожжи - это если в городе кто достанет», - сказала тётя Валя.
«Пачку дрожжей на всю деревню», - сказала тётя Тоня.
«Да там не пачкой, а палочками покупали, - сказала тётя Надя. - Завёрнута палочка в тетрадном листочке».
«У спекулянтов только были, дрожжи-те», - сказала тётя Валя.
«И вот заваривали всё, - сказала тётя Валя. - Горячей водой - сухари и свёклу, всё чего было, и закваску, - и ставили».
«Флягу на четыре ведра ставили», - сказала тётя Тоня.
«У нас у мамы фляга всегда стояла в коридоре, - сказала тётя Валя. - Кто захотел, тот подходил и пил, черпали ковшом и пили».
«Сухари для цвета», - сказала тётя Тоня.
«Мучки, песочку, и вот делали эту закваску, - сказала тётя Валя. - Побродит она немножко, потом квас».
«Откроешь - а там тесто сверху плавает, - сказала тётя Тоня. - Вот так вот расшевыряешь его кружечкой».
«А когда кислый-то квас сделается, - сказала тётя Надя, - песочку туда положишь - как пиво шипит. А всё равно пили. Ну и каши делали, каши».
«В основном пшёнка», - сказала тётя Валя.
«Рис, гречка - это было праздничное всё», - сказала тётя Тоня.
«А тюрю-то ели», - сказала другая тётя Надя.
«А как же нет», - сказала тётя Тоня.
«С чёрным хлебом и вода», - сказала другая тётя Надя.
«И песочек», - сказала тётя Тоня.
«И с молоком ещё», - сказала тётя Надя.
«А уж суп белёный! - сказала другая тётя Надя. - Одна капуста и вода».
«Мама, когда болела вот в последнее время, мне говорила: свари мне белёных щей, - сказала тётя Надя. - Вот одна капуста там и вода. Капуста в воде сварилась, и забелить - или молоком, или сметаной».
«Ты знаешь, как вкусно, Ром», - сказала тётя Валя.
«И с чесноком, - сказала тётя Тоня. - Чесноком натрёшь корочку хлеба».
«Она мне вот чего заказывала, - сказала тётя Надя, - Потом вот я ей крахмальный кисель этот варила. И сахар варила».
«Сахар варёный», - сказала тётя Тоня. - Он сейчас не получается».
«Песок такой», - сказала тётя Валя.
«Ни петушки, ни сахар не получаются», - сказала тётя Тоня.
«Просто сахар варили?» - спросил я.
«Да-да, - сказала тётя Надя. - И с молоком можно. Раньше я с молоком варила».
«Раньше сергачский сахар был», - сказала другая тётя Надя.
«В общем, там на килограмм сахара стакан молока, Надь, надо?» - сказала тётя Валя.
«Сто пятьдесят грамм молока на килограмм сахара», - сказала тётя Надя.
«Смочить и варить на тихом огне, - сказала тётя Валя. - Он, когда будет коричневый, его мешаешь, мешаешь. Ну увидишь, он такими кристаллами будет».
«Он будет кипеть, кипеть, кипеть», - сказала тётя Надя.
«И чуть-чуть ванильки», - сказала тётя Тоня.
«Я и маслица добавляю, и ванильки», - сказала тётя Надя.
«И выкладывай на тарелочку быстренько, - сказала тётя Тоня. - А тарелочку маслом смазать».
«Вот и кружок получался», - сказала другая тётя Надя.
«Я и до сих пор иной раз: ой, надо сахару, что ль, сварить», - сказала тётя Надя.
«Небольно получается он счас», - сказала тётя Тоня.
«Давно я не варила», - сказала тётя Надя.
«И петушки не получаются», - сказала тётя Тоня.
«Ты иной раз вот станешь варить, - сказала тётя Надя, - мы на работе как-то стали варить сахар, а у нас вот эти петушки получились».
«Она варила много сахара, - сказала тётя Валя, - и прятала далеко-далеко. И вот, я помню, я везде доставала. Были полки у потолка, вот туда убирали сахар, я всё равно доставала. А она: «Какая кошка лазила?»
«На топлёном молоке ещё лучше», - сказала тётя Тоня.
«А вот помню, - сказала тётя Валя, - у нас на печке лежало две сумки. Одна сумка с песком, а другая - комовой сахар, вот такие комья».
«А вот сахар-то подсушивали, я вот помню, - сказала тётя Тоня, - чтобы много-то не выпить его с чаем».
«Мама откуда-то привозила, - сказала тётя Валя, - и маленькими кусочками накалывала. Не было его. Дорогой он. Я уж не знаю, как он по деньгам, но дорогой был».
«Ну, семьдесят копеек, наверно, был сахар-то», - сказала тётя Тоня.
«Девяносто, наверное», - сказала другая тётя Надя.
«Девяносто потом, - сказала тётя Тоня. - А может, и дорогой - ведь пенсия-то двенадцать рублей была».
«Это потом двенадцать стала, - сказала тётя Валя. - Была сначала десять у бабушки».
«Двенадцать, я помню», - сказала тётя Надя.
«И сколько тут купишь? - сказала тётя Тоня. - Двенадцать килограмм сахара. На пенсию-то на эту».
«А няня, помню, мыло покупала», - сказала тётя Надя.
«Запасала», - сказала тётя Тоня.
Все помолчали.
«А за раками-то ходили на Тёшу! - сказала тётя Надя. - Раков-ти по скольку приносили!»
«А ещё как ведь высасывали их», - сказала другая тётя Надя.
«Как Троица, мужики собираются на Тёшу с намётками за раками», - сказала тётя Надя.
«Прямо от Озёрок напрямую на Тёшу, под Берёзовку», - сказала тётя Валя.
«В крапиве их почему-то варили», - сказала тётя Тоня.
«Очищала, наверно, всё там», - сказала другая тётя Надя.
«А рыбу ловили?» - спросил я.
«Ой, ты что, конечно», - сказала тётя Валя.
«Рыбу бреднем ловили, - сказала тётя Надя. - У нас под окошком пруд ведь был».
«Караси на озере большом-то были», - сказала тётя Тоня.
«Папа ставил нырётки на карасей, - сказала тётя Надя. - Вечером поставит, утром пойдёт достанет. Жарили, суп варили, уху делали».
«Одни кости, ну вот одни кости», - сказала тётя Тоня.
«А окрошку из чего делали?» - спросил я.
«Картошку, лук. Огуречник, трава такая, огурцом пахнет», - сказала тётя Валя.
«Бораго она называется», - сказала тётя Тоня.
«Яичко. Мясо-то редко клали», - сказала тётя Надя.
«Какое мясо-то? Летом? Откуда? Где его хранить-то?» - сказала тётя Валя.
«Овощная окрошка была», - сказала тётя Надя.
«С килькой!» - сказала тётя Тоня.
«Так это потом с килькой стало, потом консервы появились», - сказала тётя Валя.
«И что, прямо банку туда?» - спросил я.
«Это как хочешь, - сказала тётя Тоня. - Хочешь банку, хочешь полбанки. Но не все любят. А лук-то, зелень-то помнёшь ещё сначала».
«Толкушкой», - сказала тётя Надя:
«Чтобы запах, аромат», - сказала тётя Тоня:
«Укропчику», - сказала тётя Валя.
«И картошку толкли тоже», - сказала тётя Тоня.
«И картошку толкли. И огурешник тоже толкли, - сказала тётя Надя. - Сначала лук толкли, огурешник, а потом уже картошку. А потом яичко варёное порезанное. Яйцо-то уж не толкли».
«А колбаса?» - спросил я.
«Какая колбаса, откудова она была, колбаса», - сказала тётя Валя.
«Вот если килька в томате, -сказала тётя Тоня. - Она вкусная была. Тридцать одна копейка».
«А счас килька - кошка у нас не ест. Томат высосет, а килька остается в тарелке», - сказала тётя Валя.
«А редиску клали?» - спросил я.
«Это уже попозже стала редиска появляться», - сказала тётя Валя.
«Это уж я взрослая была», - сказала тётя Тоня.
«Раньше не было редиски, что ли?» - спросил я.
«Нет, конечно. Мы её и не сажали, - сказала тётя Валя. - Редьку сажали. А один года у нас такая репа выросла! Необъятной величины. Больше такой не получалось».
«Турнепс был одно время», - сказала тётя Надя.
«А вот ещё какое кушанье забыли: мама делала кривые», - сказала тётя Валя.
«Кривые?» - спросил я.
«Кривые, - сказала тётя Валя. - Это, в общем, кислое, дрожжевое тесто - делали шарики, как маленькие пирожки, клали туда сало с мясцом внутрь, немножко обжаривали и в чугун складывали. Полный чугун - и в печку. Как колобки. И вот они там все пропарятся, сало-то растает, они такие масляные».
«Почему кривые-то?» - спросил я.
«Они разной формы получались, мялись друг об друга, вот и получались кривой формы, - сказала тётя Валя. - Но румяные такие».
«Как пельмени большие, - сказала другая тётя Надя. - Это в праздники делали».
«Нет, у нас мама и не в праздники делала, - сказала тётя Надя. - Когда скотину заколют».
«А кишки-то начиняли! - сказала тётя Надя. - Кашей гречневой. От поросёнка кишки».
«От поросёнка или телёнка», - сказала тётя Валя.
«Завяжут - и в печку, - сказала другая тётя Надя. - И вкусненько было».
«Лучше шашлыка! - сказала тётя Тоня. - В общем, Ром, была бы корова и курочка, приготовит и дурочка», - сказала тётя Тоня.
«А творога сколько было, - сказала тётя Надя. - Мы на него внимания не обращали».
«Курам выкидывали, - сказала тётя Тоня. - А сейчас он триста рублей».
«Двести-двести двадцать был», - сказала тётя Надя.
«Перед Пасхой был двести восемьдесят», - сказала тётя Тоня.
«Ну то перед Пасхой, - сказала другая тётя Надя. - А раньше творог курам вываливали».
«А у вас, Тонь, ватрушки всегда были с пшённой кашей», - сказала тётя Надя.
«С пшёнкой, да», - сказала тётя Тоня.
«А на чём на рынок ездили в Арзамас?» - спросил я.
«Зимой на санках, - сказала тётя Валя. - А летом вот на плече несли ношу».
«Санки были лубошные, из лубка сделанные, - сказала тётя Надя. - Накладывали и поехали».
«Пешком?» - спросил я.
«Пешком, конечно», - сказала тётя Валя.
«Ещё дорога нечищенная была», - сказала тётя Тоня.
«Кто первый пройдет, за ним второй, так и дорожку протопчут», - сказала тётя Валя.
«А молоко-то даже на коромыслах таскали, - сказала тётя Надя. - Бабушка-та и в Шатки ходила, - сказала тётя Надя. - А до Шатков-то тридцать километров».
«Это ж сколько идти», - сказал я.
«Ну вот рано выходила, - сказала тётя Надя. - Может, какие попутные машины были».
«А зачем в Шатки?» - спросил я.
«Ну продавать, - сказала тётя Надя. - В Арзамасе-то много народу, она пойдёт в другое место. Она и по селам ходила меняла. Яиц принесёт, всего на свете».
«Да, тяжело жили. - сказала другая тётя Надя. - Счас-то чего не жить, господи».
«Счас нитраты, Надь, сама говоришь», - сказала тётя Тоня.
Наконец приехала Наташа с мужем, мы вызвали такси. Мы ехали по Сормову, которое почти не изменилось с восемьдесят восьмого, только первый «Метеор» перенесли от кинотеатра на бульвар. Мы приехали в больницу. Это были несколько советских силикатнокирпичных зданий безо всякой надежды. Приехал пазик, в который поставили гриб с тётей Риммой, и мы сели в него. Мёртвая она успокоилась и очень напоминала в розовом своём гробу мою бабушку, хотя при жизни отличалась от других сестёр особенной заострённостью широкого лица.
Мы поехали на кладбище и быстро оказались в промзоне. Это тоже был Горький - понатыканный как придётся город, где как будто не люди живут, а огромный разрушающийся неприбранный механизм, которому поклонялись люди, а потом ему и люди стали не нужны, и теперь он живёт сам по себе.
На площадке у центрального входа атомически суетились ритуальные пазики, мы проделись через них и наконец оказались на новом голом участке Ново-Сормовского кладбища. Голое оно было от отсутствия деревьев и от того, что там запрещено ставить ограды кроме бетонных бордюров. Новое Ново-Сормовское кладбище захватило немало земли, но её не всё равно не хватает для мертвецов, которых ежедневно поставляет город, и здесь дают участки только на одну могилу, но разрешают класть гроб на гроб. Римму Романовну положили поверх её сына Олега, умершего за год до того.
На этом голом кладбище сотни могильных рядов и никаких ориентиров, поэтому родные и близкие пишут краской стрелки и слова на асфальтовой дороге: «Мама», «Дима», «Оля», «Маша», «Виктор». Такой же неустроенный атомизированный город, как у живых, точно такой же, как будто мёртвые к другому не готовы.
Мы похоронили Римму Романовну и поехали в кафе «Публика» на поминки. В кафе в это время был бизнес-ланч. Мы сели за три заранее отведённых стола, съели блюда, выпили тёплой водки. Потом я повёл отца и его сестёр на вокзал, снова по душному, широкому, бесчеловечному Горькому, и видел в микрорайонах мёртвые надежды людей, которые приехали сюда из разных мест. Тёте Наде, тёте Вале, тёте Тоне и другой тёте Наде было жарко и неуютно здесь, им хотелось поскорее вернуться в Арзамас, они так и говорили, что тут слишком большой для них город, им хотелось поскорее из него уехать.
Мы с отцом проводили их. Отец остался на вокзале дожидаться своего вечернего поезда до Бутурлина. До моего поезда оставалось три с небольшим часа, я дошёл до метро, доехал до площади Горького, спустился по Покровке к Кремлю, посмотрел на реки. Здесь был Нижний Новгород, где купеческое мешалось со студенческим, чиновническое с обывательским, где перепады высот среди уцелевших деревянных домов рассказывали о минувшей жизни, которая продолжалась. Спустившись к Нижневолжской набережной, я снова оказался в Горьком, и пазик повёз меня обратно, на другую сторону.
Тётя Римма училась в сельхозинституте в Костроме, потом работала в учхозе, начальником, в Кирове, рассказывал мне отец, пока мы стояли у подоконника в зале ожидания с видом на вот-вот отходящий поезд, на сидячий его вагон, как раз до Кирова. Там она познакомилась с мужем: «Поэтом он что ли был; как выпьет, очень нудным становился; я ему один раз морду набил, задирался он, что ли». Они развелись, она уехала в Арзамас, где работала в семенной конторе; это была маленькая квадратная постройка на отшибе, сейчас рядом с этим местом наш дом, и это почти центр города. Потом её мать помогла ей купить дом в Сормове, и Римма Романовна уехала в Горький, где работала в совхозе с цветами, потом в парке. Сыну её Олегу стало не по себе после армии, он служил в ГДР, и что-то там с ним случилось. Он работал одно время токарем, потом бросил. Вместе с Олегом Римма Романовна зарабатывала, и хорошо, разнообразной рассадой: огурцы, помидоры, капуста. Олег умер за год до матери, а она умерла в 84 года от рака печени, и ничего последние три дня не могла есть, всё горчило.
Отец проводил меня до «Ласточки» и ушёл с сумкой через плечо по подземному переходу на свою платформу.
Я ещё раньше находил в интернете официальную информацию о смерти прадеда из «Книги памяти Нижегородской области». В ней всего три строчки: «Порунов Роман Андреевич (1895, Арзамасский р-н, д. Озерки - 1944) русск., боец 13-й военизированной пожарной команды УПО УНКВД Горьк. обл, житель: г. Горького. Арест: 1944.03.04. Осужд. 1944.07.26 Горьк. городской суд. Обв. 58-10 ч. 2 Приговор: 8 лет ИТЛ. Умер в заключении 1944.09.24».
После рассказа его внучек, я решил узнать, действительно ли он работал в Арзамасе, а в Горький его увезли (хотя он был назван жителем Горького).
Я стал искать, что такое 13-я военизированная пожарная команда УПО УНКВД Горьковской области. И нашёл ещё трёх человек, которые служили в ней и были арестованы в один день с моим прадедом, 4 марта 1944 года.
Один из них был осуждён по той же статье в тот же день на такой же срок и умер тоже в сентябре.
Второй был осуждён по той же статье в тот же день на такой же срок и умер в августе.
Третий из них был осуждён по той же статье 10 сентября на 6 лет и вышел на свободу в октябре 1949-го.
Все они были жителями Горького, хотя приехали в него из разных мест.