Никос Казандзакис, «Путешествуя по Испании», глава 5
Саламанка
Большой вымощенный плитами двор университета ныне пуст. Три века тому назад сюда стекались подобно муравьям студенты со всего мира, ведущие шумные дискуссии. Сколько жизни, движения и суматохи царило в этом осином гнезде мудрости! Студенты, выпивохи ли и распутники или же бледные мистики, сновали туда-сюда в своих пёстрых одеяниях; одни - из военных орденов святого Иакова, с красным крестом в форме рукояти меча на груди; другие - в зелёных, синих или жёлтых плащах; третьи - в чёрных или белоснежных рясах. Они расхаживали по плитам большого двора, раскланивались в тёмных коридорах, высовывались из окон и обсуждали силлогизмы Аристотеля, теологию Скота и Фомы Аквинского или неподвижность центра Вселенной - Земли. Обучение здесь было организовано в демократическом ключе, студенты сами выбирали себе преподавателей; весь день они занимались философией и теологией, а ночью предавались вину, песням, женщинам или молитвам.
(Саламанка. Акварель Уильяма Коллинза)
Сегодня же здесь тишина, безлюдье, Божья благодать. Осеннее солнце, по камням нежно стелется трава, силясь их выкорчевать; на пороге сидит, греясь на солнышке, белый кот. Весь прежний гвалт утих. Метафизические проблемы, что некогда сотрясали воздух - откуда мы происходим и куда держим путь, - остались неразрешёнными, они исчезли, а их место заняли безмолвная трава да кошка, греющаяся на солнце. Тщетное исступление, являющееся даром и проклятием человека, отступило. Мне вспомнились бравые молодцы из нашей народной песни, которые построили крепость, дабы спастись от Смерти. Тут появилась Смерть и легонько дунула: «Всё вдруг пришло в движение, и крепости не стало».
В углу двора в лучах печального солнца мягко светится статуя милейшего добродушного монаха Луиса де Леона, крупного лирического поэта шестнадцатого века и мудрого преподавателя богословия. Ярый поборник народного языка, он проповедовал «бескрайней и исполненной скорби Испании», что если мы хотим, чтобы народ стал просвещённым и обрёл спасение, мы должны писать на его языке. Только с помощью языка народа мы могли бы также воскресить древнюю мудрость. «Таким образом, - проповедовал просвещенный монах, - от этого выиграют как учёные, так и неучи».
Как положено, его бросили в тюрьму. Пять лет он безропотно сносил муки, утешаясь мыслью, что он тоже, подобно первым христианам, страдает за правду. А позже, благодаря имевшемуся у него дару придавать своему горю ритм и превращать его в стихи, он обрёл облегчение. Искусство снова свершило чудо. Своими стихами заключённый в тюрьму поэт открывал запертые двери, с нежностью и меланхолией воспевая, словно свободный человек, небо и землю. Изящество и непередаваемая красота, скромная гордость и благородство, тихое упоение лиричным небом.
Сраженный завистью и клеветою,
Попал я в эту мрачную темницу.
Как счастлив мудрый: он не соблазнится
Большого света мишурой пустою!
Навек с мирской расставшись суетою,
Живет он в сладостном уединенье;
Неприхотлива жизнь его простая,
Лишь с богом он находится в общенье,
Сам зависти не ведая мученья
И зависти в других не вызывая!
(перевод Инны Шафаренко)
Спустя пять лет его выпустили из тюрьмы. Он невозмутимо направился во всё тот же университет Саламанки, вновь поднялся на свою кафедру и возобновил лекции, произнеся свою обычную простую фразу, словно он прервал занятия только вчера: «Десиамос агер... Как мы говорили вчера...»
В обезлюдевшем дворе появилась старуха с кукурузой в руках и хриплым голосом принялась звать своих птиц: цып-цып-цып! Показался красный петух, а за ним с десяток упитанных кур. У ног Луиса де Леона вдруг забурлила жизнь, скромная и вечная.
(Саламанка. Старая улица. Акварель Уильяма Коллинза)
Весь день я бродил по узким улочкам этой сильно сдавшей учительницы-Саламанки, и старые горькие вопросы гудели вокруг меня подобно осам. Казалось, будто воздух здесь полон привидений, будто пылкие и говорливые Дон Кихоты мудрости ещё не до конца сгнили под дерном. Внутри себя я вновь переживал время и видел, насколько стремительно дух пронёсся над землёй и скалами Испании. Я впервые осознал, какую границу Пиренеи воздвигли между Европой и Африкой. Возрождение, этот союз древнегреческой души с христианской, что открыл в людях новые источники радости и творчества, не сумело перешагнуть через Пиренеи. Страстная Испания рыцарских романов, готической арки и арабских напевов осталась им незатронутой.
Ренессанс, родившийся в Италии из незаконного брака Аполлона с Богородицей, пересёк границы и ворвался во Францию, перевернув в ней всё вверх дном. Местное возрождение, пустившее во Франции глубокие корни, начавшись с трубадуров и изумительных готических церквей, резко оборвалось. Оно свернуло не туда, отвергло всё то, что было в нём глубокого и подлинно своего, бросило умирать героические души, рождённые на его родной земле, не подарив им увековечивания. Ворота Парижа распахнулись, и вошли древние греки, в своих хитонах и шлемах, со своими мифами и богами, со всей пёстрой весёлой свитой трагика-Диониса. Миг рокового недоразумения и безумия. Божественный плод, что начал расти на готическом дереве, увял. Однако ещё долгое время этим древним монстрам - ахейцам и римлянам - не удавалось пересечь границы Испании. Святая инквизиция - да будет она благословенна! - разожгла костры, не позволяя древним чудовищам приблизиться. Некоторые всё же сподобились пересечь границу тайно, проникнуть в дома, в театры и взойти на сцену, но народ, оставшийся верным своим пращурам, едва завидев их, поносил таких как мошенников.
Именно поэтому испанская поэзия на своём пике сохранила самобытность. Простой народ воспевает с гитарой в руках своих героев, главный из которых Сид. Испанский театр уходит глубоко корнями к рыцарским романам, ему мало дела до классических гармоний, он расцветает в тесной связи с родной землёй. Культ героизма, жажда приключений, неистовая любовь к жизни и амурным подвигам… Рыцари, смех, слёзы. Испанский поэт чувствует, что ногами своими он глубоко увяз в родной земле, и рад этому. А один из современных поэтов так славит эту вековечную радость ремесленника, что твёрдо стоит на своей земле подобно древу:
Земля. Не больше
и не меньше. Земля.
И этого хватит с тебя.
Потому что в землю вбиты ноги;
ноги, что держат торс прямой;
сверху на торсе - череп прочный,
и там, под прикрытием лба,
чистая мысль, и в мысли чистой -
утро, - это разгадка дня
завтрашнего: всего, что вечно.
Земля. Не больше и не меньше.
И этого хватит с тебя.
(Педро Салинас. Перевод Елены Багдаевой)
Этим прекрасно объясняется и безудержная радость и гордость титана земли испанской, Лопе де Вега. Он чувствовал, что душа его вовсе не парит в воздухе, лишённая корней, что она не представляет собой нечто сиюминутное, изолированное, обречённое погибнуть вместе с телом, но составляет единое целое с Испанией, с её горами и реками, с её людьми - как с уже рождёнными, так и с ещё не родившимися. Его смертными устами говорила сама Испания, потому он гордо и убеждённо заявлял: «Верую во единого Лопе де Вега, Отца Вседержителя, Певца неба и земли, всего видимого и невидимого...»
Но радость эта была недолгой. В Испанию пришли надменные Бурбоны, принеся с собой греко-римскую заразу. Народ, однако, со своим сильным неиспорченным чутьём противится. Он не желает смотреть подобные произведения, он их не понимает, они его не трогают. Что ему за дело до Андромахи, Медеи и Агамемнона? Он спешит на испанские произведения, дабы увидеть собственных героев, знакомые и любимые образы, что вышли из его нутра и отражают именно его жизнь. Тогда издаются королевские указы, запрещающие постановку произведений золотого века испанской поэзии; принесённая Бурбонами зараза добирается до каждого местного цветка. Театральные произведения, стихи, романы теперь кроятся по парижским лекалам. Как же тогда расцвести экзотическому, полному соков испанскому древу? Испанская душа не имеет ничего общего с французской. Между ними пропасть. Одна из них руководствуется логикой, уравновешена даже в самом своём неистовом безумстве, ценит изысканность, заключает страсть в рамки трезвомыслия, подчиняется законам разума и зачастую вытравляет животные и психические импульсы, провозглашает интеллект вершиной человеческих устремлений. Другая душа - испанская - неуравновешенная, грубая, легко возбудимая и воспламеняющаяся, презирает логику и каноны, провозглашая страсть единственным бессмертным источником жизни и искусства.
Сменялись поколения. Это духовное рабство тяжким грузом лежало на Испании, не позволяя ей поднять голову. Но сильная нация, даже находясь в рабстве, продолжает трудиться подпольно, тайно, готовя момент для освобождения. И со временем рождает своего освободителя - героя или святого, или же разом и того и другого.
И спустя много поколений Испания произвела на свет своего освободителя. Святого. Тихого, кротчайшего человека, преподавателя философии права в Мадридском университете - дона Франсиско Хинера де лос Риоса. Деликатного, немногословного, настолько чистоплотного, что, как мне рассказывал один из его учеников, он не мог смириться даже с клочком бумаги на полу. Он всегда носил белый галстук. Речь его была полна иронии, юмора и радушия. Такое вот тело выбрал дух испанского возрождения, дабы обрести воплощение и ринуться в бой. Он не был похож на знаменитых испанских героев, отличавшихся громовым голосом, мощным телом, неистовыми плотскими страстями. Ибо Испания обладает богатой душой, способной порождать любые крайности.
Без яростных воплей и вульгарных проповедей, спокойно, подавая пример своей педагогикой и своей жизнью, дон Франсиско начал борьбу. Он основывает Свободный институт воспитания [Institucion Libre de Ensenanza], альма-матер нынешней Испании. Он хочет создать людей нового типа, как мужчин, так и женщин, воспитывая не только их разум, но и сердце и душу. Как истинный испанец, дон Франсиско не любил одностороннее культивирование разума, считая это опасным, уродующим человека. Его целью было создание людей совершенных, в которых мысль, чувство и действие пребывали бы в тесной гармонии.
Такой институт среди остальных школ тогдашней Испании, находившихся под властью духовенства, явился настоящим и нежданным чудом. Радость, изгнанная из всех этих неулыбчивых, узколобых, заплесневелых преподавательских голов, нашла приют здесь, в этой колыбели свободы. Ученики дона Франсиско смеялись, играли, ходили на экскурсии, занимались плаванием. И к тому времени, как они выросли, они уже создали внутри себя другую Испанию, совершенно не похожую на ту, что их окружала. Между этими двумя Испаниями - идеальной и реальной - началась война. И как это всегда бывает, поначалу побеждала реальная Испания, со своей организацией, со своими королями, со своей армией, со своими священниками, со своими необразованными массами. Но, как это всегда бывает, Идея, израненная и полная слёз, постепенно обретала силу. Чем больше её мучили и преследовали, тем больше она мужала и тем большую силу обретала. «Аромат лотоса, - гласит одна индийская пословица, - распространяется с ветром. Аромат святости распространяется против ветра». Прежде всего против ветра. По всей видимости, добру, дабы закрепиться в душе человека и пустить в ней корни, необходимо сражаться и проливать свою кровь. Ему необходим враг, днём и ночью заставляющий добро бодрствовать и не уступать естественной для этого мира склонности ко злу. Волей-неволей такой враг сотрудничает с добром, подталкивая людей вверх. Горе нам, если жестокость, высокомерие и несправедливость исчезнут с лица земли!
Дон Франсиско сражался спокойно, упорно, с улыбкой, в результате чего аромат святости распространился от одного конца Испании до другого. Всякая затронутая этим ароматом душа преображалась, в свою очередь преображая в соответствии со своими добродетелями и этот аромат - превращая его в героическую проповедь, вопль гнева, глас протеста. Со всех уголков Испании к дону Франциско потянулись ученики с совершенно отличным от учителя характером. Дон Франсиско не мог этому нарадоваться. Он знал, что это хороший знак. Когда идея овладевает столь непохожими душами, это означает, что она выше разума, который её сформулировал. Что она есть стремление более широкое, чем отдельный человек, глубоко укоренившееся в потребностях масс и эпохи.
Дон Франсиско почувствовал, что исполнил своё предназначение; будучи уже стариком, он скрестил руки и умер. Он ушёл тихо, как вечерний свет. Один из его учеников, поэт Антонио Мачадо, с чувством описывает его уход:
Когда отошел учитель,
мне сказало сиянье рассвета?
- Третий день от трудов отдыхает
Франсиско, мой брат прилежный! -
...Умер? Мы только знаем,
что ушел он дорогой светлой,
завещая нам: - Помяните
меня трудом и надеждой!
Прежде всего - будьте добрыми,
как я был: душою без зла.
Живите: жизнь продолжается.
Мертвые умирают, тень была и прошла.
Оставшийся примет бремя, ибо живому - живое.
Так пусть звенят наковальни и смолкнут колокола!
И к другому, чистейшему свету
ушел он, рассвета брат
и солнца рабочих будней -
жизнью праведной светел и свят.
Ах, друзья мои, унесите
его тело в родные горы,
где раскинула Гвадаррама
голубые свои отроги!
Там, среди глубоких ущелий,
ветер в соснах поет высоких,
там, в тени векового дуба,
его сердце вкусит покоя
на земле, поросшей тимьяном,
где играют бабочки ранние -
где когда-то мечтал Учитель
о грядущем счастье Испании.
(перевод стихотворения М. Квятковской)
Перевод - kapetan_zorbas
Большой вымощенный плитами двор университета ныне пуст. Три века тому назад сюда стекались подобно муравьям студенты со всего мира, ведущие шумные дискуссии. Сколько жизни, движения и суматохи царило в этом осином гнезде мудрости! Студенты, выпивохи ли и распутники или же бледные мистики, сновали туда-сюда в своих пёстрых одеяниях; одни - из военных орденов святого Иакова, с красным крестом в форме рукояти меча на груди; другие - в зелёных, синих или жёлтых плащах; третьи - в чёрных или белоснежных рясах. Они расхаживали по плитам большого двора, раскланивались в тёмных коридорах, высовывались из окон и обсуждали силлогизмы Аристотеля, теологию Скота и Фомы Аквинского или неподвижность центра Вселенной - Земли. Обучение здесь было организовано в демократическом ключе, студенты сами выбирали себе преподавателей; весь день они занимались философией и теологией, а ночью предавались вину, песням, женщинам или молитвам.
(Саламанка. Акварель Уильяма Коллинза)
Сегодня же здесь тишина, безлюдье, Божья благодать. Осеннее солнце, по камням нежно стелется трава, силясь их выкорчевать; на пороге сидит, греясь на солнышке, белый кот. Весь прежний гвалт утих. Метафизические проблемы, что некогда сотрясали воздух - откуда мы происходим и куда держим путь, - остались неразрешёнными, они исчезли, а их место заняли безмолвная трава да кошка, греющаяся на солнце. Тщетное исступление, являющееся даром и проклятием человека, отступило. Мне вспомнились бравые молодцы из нашей народной песни, которые построили крепость, дабы спастись от Смерти. Тут появилась Смерть и легонько дунула: «Всё вдруг пришло в движение, и крепости не стало».
В углу двора в лучах печального солнца мягко светится статуя милейшего добродушного монаха Луиса де Леона, крупного лирического поэта шестнадцатого века и мудрого преподавателя богословия. Ярый поборник народного языка, он проповедовал «бескрайней и исполненной скорби Испании», что если мы хотим, чтобы народ стал просвещённым и обрёл спасение, мы должны писать на его языке. Только с помощью языка народа мы могли бы также воскресить древнюю мудрость. «Таким образом, - проповедовал просвещенный монах, - от этого выиграют как учёные, так и неучи».
Как положено, его бросили в тюрьму. Пять лет он безропотно сносил муки, утешаясь мыслью, что он тоже, подобно первым христианам, страдает за правду. А позже, благодаря имевшемуся у него дару придавать своему горю ритм и превращать его в стихи, он обрёл облегчение. Искусство снова свершило чудо. Своими стихами заключённый в тюрьму поэт открывал запертые двери, с нежностью и меланхолией воспевая, словно свободный человек, небо и землю. Изящество и непередаваемая красота, скромная гордость и благородство, тихое упоение лиричным небом.
Сраженный завистью и клеветою,
Попал я в эту мрачную темницу.
Как счастлив мудрый: он не соблазнится
Большого света мишурой пустою!
Навек с мирской расставшись суетою,
Живет он в сладостном уединенье;
Неприхотлива жизнь его простая,
Лишь с богом он находится в общенье,
Сам зависти не ведая мученья
И зависти в других не вызывая!
(перевод Инны Шафаренко)
Спустя пять лет его выпустили из тюрьмы. Он невозмутимо направился во всё тот же университет Саламанки, вновь поднялся на свою кафедру и возобновил лекции, произнеся свою обычную простую фразу, словно он прервал занятия только вчера: «Десиамос агер... Как мы говорили вчера...»
В обезлюдевшем дворе появилась старуха с кукурузой в руках и хриплым голосом принялась звать своих птиц: цып-цып-цып! Показался красный петух, а за ним с десяток упитанных кур. У ног Луиса де Леона вдруг забурлила жизнь, скромная и вечная.
(Саламанка. Старая улица. Акварель Уильяма Коллинза)
Весь день я бродил по узким улочкам этой сильно сдавшей учительницы-Саламанки, и старые горькие вопросы гудели вокруг меня подобно осам. Казалось, будто воздух здесь полон привидений, будто пылкие и говорливые Дон Кихоты мудрости ещё не до конца сгнили под дерном. Внутри себя я вновь переживал время и видел, насколько стремительно дух пронёсся над землёй и скалами Испании. Я впервые осознал, какую границу Пиренеи воздвигли между Европой и Африкой. Возрождение, этот союз древнегреческой души с христианской, что открыл в людях новые источники радости и творчества, не сумело перешагнуть через Пиренеи. Страстная Испания рыцарских романов, готической арки и арабских напевов осталась им незатронутой.
Ренессанс, родившийся в Италии из незаконного брака Аполлона с Богородицей, пересёк границы и ворвался во Францию, перевернув в ней всё вверх дном. Местное возрождение, пустившее во Франции глубокие корни, начавшись с трубадуров и изумительных готических церквей, резко оборвалось. Оно свернуло не туда, отвергло всё то, что было в нём глубокого и подлинно своего, бросило умирать героические души, рождённые на его родной земле, не подарив им увековечивания. Ворота Парижа распахнулись, и вошли древние греки, в своих хитонах и шлемах, со своими мифами и богами, со всей пёстрой весёлой свитой трагика-Диониса. Миг рокового недоразумения и безумия. Божественный плод, что начал расти на готическом дереве, увял. Однако ещё долгое время этим древним монстрам - ахейцам и римлянам - не удавалось пересечь границы Испании. Святая инквизиция - да будет она благословенна! - разожгла костры, не позволяя древним чудовищам приблизиться. Некоторые всё же сподобились пересечь границу тайно, проникнуть в дома, в театры и взойти на сцену, но народ, оставшийся верным своим пращурам, едва завидев их, поносил таких как мошенников.
Именно поэтому испанская поэзия на своём пике сохранила самобытность. Простой народ воспевает с гитарой в руках своих героев, главный из которых Сид. Испанский театр уходит глубоко корнями к рыцарским романам, ему мало дела до классических гармоний, он расцветает в тесной связи с родной землёй. Культ героизма, жажда приключений, неистовая любовь к жизни и амурным подвигам… Рыцари, смех, слёзы. Испанский поэт чувствует, что ногами своими он глубоко увяз в родной земле, и рад этому. А один из современных поэтов так славит эту вековечную радость ремесленника, что твёрдо стоит на своей земле подобно древу:
Земля. Не больше
и не меньше. Земля.
И этого хватит с тебя.
Потому что в землю вбиты ноги;
ноги, что держат торс прямой;
сверху на торсе - череп прочный,
и там, под прикрытием лба,
чистая мысль, и в мысли чистой -
утро, - это разгадка дня
завтрашнего: всего, что вечно.
Земля. Не больше и не меньше.
И этого хватит с тебя.
(Педро Салинас. Перевод Елены Багдаевой)
Этим прекрасно объясняется и безудержная радость и гордость титана земли испанской, Лопе де Вега. Он чувствовал, что душа его вовсе не парит в воздухе, лишённая корней, что она не представляет собой нечто сиюминутное, изолированное, обречённое погибнуть вместе с телом, но составляет единое целое с Испанией, с её горами и реками, с её людьми - как с уже рождёнными, так и с ещё не родившимися. Его смертными устами говорила сама Испания, потому он гордо и убеждённо заявлял: «Верую во единого Лопе де Вега, Отца Вседержителя, Певца неба и земли, всего видимого и невидимого...»
Но радость эта была недолгой. В Испанию пришли надменные Бурбоны, принеся с собой греко-римскую заразу. Народ, однако, со своим сильным неиспорченным чутьём противится. Он не желает смотреть подобные произведения, он их не понимает, они его не трогают. Что ему за дело до Андромахи, Медеи и Агамемнона? Он спешит на испанские произведения, дабы увидеть собственных героев, знакомые и любимые образы, что вышли из его нутра и отражают именно его жизнь. Тогда издаются королевские указы, запрещающие постановку произведений золотого века испанской поэзии; принесённая Бурбонами зараза добирается до каждого местного цветка. Театральные произведения, стихи, романы теперь кроятся по парижским лекалам. Как же тогда расцвести экзотическому, полному соков испанскому древу? Испанская душа не имеет ничего общего с французской. Между ними пропасть. Одна из них руководствуется логикой, уравновешена даже в самом своём неистовом безумстве, ценит изысканность, заключает страсть в рамки трезвомыслия, подчиняется законам разума и зачастую вытравляет животные и психические импульсы, провозглашает интеллект вершиной человеческих устремлений. Другая душа - испанская - неуравновешенная, грубая, легко возбудимая и воспламеняющаяся, презирает логику и каноны, провозглашая страсть единственным бессмертным источником жизни и искусства.
Сменялись поколения. Это духовное рабство тяжким грузом лежало на Испании, не позволяя ей поднять голову. Но сильная нация, даже находясь в рабстве, продолжает трудиться подпольно, тайно, готовя момент для освобождения. И со временем рождает своего освободителя - героя или святого, или же разом и того и другого.
И спустя много поколений Испания произвела на свет своего освободителя. Святого. Тихого, кротчайшего человека, преподавателя философии права в Мадридском университете - дона Франсиско Хинера де лос Риоса. Деликатного, немногословного, настолько чистоплотного, что, как мне рассказывал один из его учеников, он не мог смириться даже с клочком бумаги на полу. Он всегда носил белый галстук. Речь его была полна иронии, юмора и радушия. Такое вот тело выбрал дух испанского возрождения, дабы обрести воплощение и ринуться в бой. Он не был похож на знаменитых испанских героев, отличавшихся громовым голосом, мощным телом, неистовыми плотскими страстями. Ибо Испания обладает богатой душой, способной порождать любые крайности.
Без яростных воплей и вульгарных проповедей, спокойно, подавая пример своей педагогикой и своей жизнью, дон Франсиско начал борьбу. Он основывает Свободный институт воспитания [Institucion Libre de Ensenanza], альма-матер нынешней Испании. Он хочет создать людей нового типа, как мужчин, так и женщин, воспитывая не только их разум, но и сердце и душу. Как истинный испанец, дон Франсиско не любил одностороннее культивирование разума, считая это опасным, уродующим человека. Его целью было создание людей совершенных, в которых мысль, чувство и действие пребывали бы в тесной гармонии.
Такой институт среди остальных школ тогдашней Испании, находившихся под властью духовенства, явился настоящим и нежданным чудом. Радость, изгнанная из всех этих неулыбчивых, узколобых, заплесневелых преподавательских голов, нашла приют здесь, в этой колыбели свободы. Ученики дона Франсиско смеялись, играли, ходили на экскурсии, занимались плаванием. И к тому времени, как они выросли, они уже создали внутри себя другую Испанию, совершенно не похожую на ту, что их окружала. Между этими двумя Испаниями - идеальной и реальной - началась война. И как это всегда бывает, поначалу побеждала реальная Испания, со своей организацией, со своими королями, со своей армией, со своими священниками, со своими необразованными массами. Но, как это всегда бывает, Идея, израненная и полная слёз, постепенно обретала силу. Чем больше её мучили и преследовали, тем больше она мужала и тем большую силу обретала. «Аромат лотоса, - гласит одна индийская пословица, - распространяется с ветром. Аромат святости распространяется против ветра». Прежде всего против ветра. По всей видимости, добру, дабы закрепиться в душе человека и пустить в ней корни, необходимо сражаться и проливать свою кровь. Ему необходим враг, днём и ночью заставляющий добро бодрствовать и не уступать естественной для этого мира склонности ко злу. Волей-неволей такой враг сотрудничает с добром, подталкивая людей вверх. Горе нам, если жестокость, высокомерие и несправедливость исчезнут с лица земли!
Дон Франсиско сражался спокойно, упорно, с улыбкой, в результате чего аромат святости распространился от одного конца Испании до другого. Всякая затронутая этим ароматом душа преображалась, в свою очередь преображая в соответствии со своими добродетелями и этот аромат - превращая его в героическую проповедь, вопль гнева, глас протеста. Со всех уголков Испании к дону Франциско потянулись ученики с совершенно отличным от учителя характером. Дон Франсиско не мог этому нарадоваться. Он знал, что это хороший знак. Когда идея овладевает столь непохожими душами, это означает, что она выше разума, который её сформулировал. Что она есть стремление более широкое, чем отдельный человек, глубоко укоренившееся в потребностях масс и эпохи.
Дон Франсиско почувствовал, что исполнил своё предназначение; будучи уже стариком, он скрестил руки и умер. Он ушёл тихо, как вечерний свет. Один из его учеников, поэт Антонио Мачадо, с чувством описывает его уход:
Когда отошел учитель,
мне сказало сиянье рассвета?
- Третий день от трудов отдыхает
Франсиско, мой брат прилежный! -
...Умер? Мы только знаем,
что ушел он дорогой светлой,
завещая нам: - Помяните
меня трудом и надеждой!
Прежде всего - будьте добрыми,
как я был: душою без зла.
Живите: жизнь продолжается.
Мертвые умирают, тень была и прошла.
Оставшийся примет бремя, ибо живому - живое.
Так пусть звенят наковальни и смолкнут колокола!
И к другому, чистейшему свету
ушел он, рассвета брат
и солнца рабочих будней -
жизнью праведной светел и свят.
Ах, друзья мои, унесите
его тело в родные горы,
где раскинула Гвадаррама
голубые свои отроги!
Там, среди глубоких ущелий,
ветер в соснах поет высоких,
там, в тени векового дуба,
его сердце вкусит покоя
на земле, поросшей тимьяном,
где играют бабочки ранние -
где когда-то мечтал Учитель
о грядущем счастье Испании.
(перевод стихотворения М. Квятковской)
Перевод - kapetan_zorbas