Пейзажи Пелопоннеса, часть 3: Памятники микенской культуры
Путешествуя по Пелопоннесу с его невероятным обилием различных цивилизационных пластов, ты словно катаешься на потерявшей управление машине времени - ещё накануне я разгуливал по Ксилокастро, известность к которому пришла в Новейшее время, осматривал предклассический город Периандра и взбирался на преимущественно средневековый Акрокоринф; но чудеса этого великого полуострова поджидают наблюдателя буквально на каждом шагу, и в очередное путешествие во времени я, словно Марти Макфлай, отправляюсь прямо с проезжей части - конкретнее, с шоссе, которое ведёт из Коринфа в Нафплион и на котором прямо из окна несущегося автомобиля замечаешь вот такое:
И я проваливаюсь почти на три с половиной тысячи лет назад, в так называемую микенскую культуру, одним из центров которой являлся ныне почти разрушенный, но всё равно производящий чрезвычайно сильное впечатление Тиринф.
При упоминании о Древней Греции у подавляющего большинства из нас в голове встают образы, преимущественно относящиеся к периоду классики: колоннады храмов и обнажённые статуи, олимпиады и театры, философия и геометрия. Наиболее ярким исключением в этом ряду оказывается чуть более древний Гомер, да и то, его сюжеты, прочно поселившиеся на керамике эпохи классики, всё равно многим кажутся относящимися к той же единой неразрывной цивилизации. И лишь чуть больше столетия назад, преимущественно усилиями одного единственного человека, миру была явлена материальная часть доселе совершенно неизвестной культуры, отголоски которой запечатлены в гекзаметрах куда более поздних потомков и потому даже ими самими относимые к области мифов. Культуры, не имеющей ничего общего с всемирно известной классической Древней Грецией - культуры иного народа, иного металла, иной письменности, иной эстетики, иного всего.
Вот он мир четвёртого поколения людей по Гесиоду. Мир покорителей Трои, полубогов, которым только и под силу было воздвигнуть эти циклопические сооружения - здесь пятое поколение людей, современное Гесиоду, совершенно не отличается от некоторых представителей нашего, что напирают на инопланетное происхождение египетских пирамид. Бронзовый мир ахейцев, коих сменили хоть и «железные», но куда менее на тот момент цивилизованные дорийцы, собственно и положившие начало тому, что мы ныне и называем Грецией. Но, как это часто бывает, победители настолько впечатлились величественным наследием побеждённых, что начали объединять предания и (через песни своих аэдов) пытаться как-то породниться и тем самым обозначить преемственность с некогда славной и покорённой ими цивилизацией. Это мир, много столетий спустя получивший своё отражение в эпосах отнюдь не современного ему Гомера и потому казавшийся уже современникам великого слепца чем-то малореальным. Усилиями древних песнопевцев и в самом деле удалось выстроить нечто, на первый взгляд, генеалогически непрерывное, но на деле - в чём нетрудно убедиться в любом специализированном музее - привычная нам Эллада и так называемая крито-микенская цивилизация это два совершенно разных мира.
Древняя мощь и суровость Тиринфа. В этих конструкциях не найти практически ничего общего с привычной нам Древней Грецией эпохи классики, что неудивительно - это, как бы сейчас сказали, «продукт» совсем иного этноса. Наследие большинства великих цивилизаций всегда находилось у будущих поколений так или иначе под рукой - тем поразительнее ситуация с крито-микенской культурой, что ярко предстала перед взором современного человека всего лишь чуть более ста лет тому назад. Преимущественно усилиями Генриха Шлимана.
У меня натурально опускаются руки, когда нужно что-то написать про этого человека. В наше время эпитет «гений» настолько расхож, что лепится к любой мало-мальски успешной личности. Гений - художник, хорошо зарекомендовавший себя среди критиков и потому продавший несколько картин. Гений - писатель, хорошо зарекомендовавший себя среди критиков и потому издавший несколько книжек. Как в такой системе координат дать точное определение Шлиману? Почему бы не воспользоваться терминологией Айн Рэнд и не назвать его «атлантом»? В самом деле, выходец из небогатой семьи, сделавший благодаря недюжинной коммерческой жилке колоссальное состояние в эпоху постоянных геополитических кризисов и пертурбаций (параллельно освоивший благодаря своим феноменальным навыкам усвоения и обработки информации 15 языков), а потом, сохранив свою старую мечту, взявший и сделавший неслыханное - раскопавший целый доселе неизвестный мир. Шлиман совершенно не затерялся бы в ряду героев произведений моего любимого Казандзакиса. Героев, для которых главное - идея, что превыше них самих. Колумб истово верит в далёкие земли за бескрайним океаном - он берёт и в одиночку открывает их. Бен Йегуда истово верит в необходимость возрождения древнееврейского языка - он берёт и в одиночку возрождает его. Христос истово верит в то, что должен спасти мир - он берёт и в одиночку спасает его. Ленин истово верит в то, что должен изменить мир, - он берёт и в одиночку меняет его. Новогреческого классика здесь мало заботят моральные последствия такого рода открытий (за что ему не раз прилетало от критиков); он скорее заворожён практической силой той или иной идеи, вызревшей в мозгу неординарного человека. По мне так в этот же ряд можно поставить Шлимана, что истово верил в реальность эпохи гомеровских героев и потому взял и в одиночку вытащил её из небытия. Вопреки всем скептикам, в том числе и из тогдашних научных кругов, что вскорости после его блистательных находок не замедлили обвинить его в дилетантстве (будто за их плечами было немало открытий подобного масштаба) и в корне неверной организации, по сути, хищнических раскопок (будто во времена Шлимана вообще существовала археология как сложившаяся дисциплина). Безусловно, мощь академической науки отрицать глупо, но сила её, главным образом, заключается всё же в скрупулёзном упорядочивании в различные рабочие модели массивов релевантных данных. Но вот данные эти очень часто предоставляются вольными мечтателями, не спешащими в полёте своей мысли присоединяться к системе и потому поначалу этой системой отторгаемые (чтобы впоследствии быть поднятыми на её знамёна в качестве патриархов). Однако тут не стоит впадать в ошибку многих самонадеянных бунтарей: все гении, безусловно, аутсайдеры применительно к системе, что образуется из многочисленной, но куда менее одарённой нормы, но далеко не все аутсайдеры гении, потому адептам альтернативной истории не стоит обнадеживаться одним лишь фактом своей маргинальности. В конечном счете, всё определяется лишь значимостью практического дела, и по таким меркам гений Шлимана оказался просто ослепительным. Проживи он поболее своих 68 лет, мы сегодня величали бы его первооткрывателем вообще всей крито-микенской культуры, ибо только смерть помешала ему опередить Артура Эванса в Кноссе.
***
Пожалуй, это будет довольно неожиданным эпитетом в отношении центра некогда свирепой и грозной цивилизации, но первое приходящее мне на ум прилагательное, когда я занимаю свой любимый ракурс для обзора раскопанных Шлиманом Микен - взобравшись на одну из двух гор, обрамляющих долину так, что город Агамемнона оказывается на некоем среднем уровне (выше окрестных дорог, которые он призван был контролировать, но ниже окрестных гор, кои были призваны его защищать), - это вовсе не гомеровские « златообильные», но уютные.
Когда приезжаешь отнюдь не в разгар туристического сезона в это место, что за несколько тысячелетий превратилось из своеобразного центра мира в глухой провинциальный угол, где о современных достижениях технологии не напоминает практически ничего, то чувствуешь, что словно попал в какое-то вечно-неизменное тихое и безмятежное безвременье, в котором в итоге обрёл, возможно, не слишком заслуженный им покой неистовый предводитель ахейцев Агамемнон.
Однако чувство безмятежности быстро улетучивается, когда оказываешься перед парадным входом в микенский акрополь - т.н. Львиными воротами. Здесь, как и в Тиринфе, на тебя всей мощью этих грубо обработанных глыб давит неописуемой древности сила, тяжесть, мрачность. Возможно, именно такого эффекта и добивались доисторические зодчие, чьё творение на данный момент - один из самых древних в Европе сохранившихся монументов, изображающих этот расхожий символ царской власти.
Миновав львов, попадаешь вот в такие закруглённые локации, в которых о с детства тебе знакомой Элладе не напоминает вообще ничего. Стоя на открытой ветрам вершине местного акрополя и обозревая эти совсем недавно открывшиеся людям неописуемые древности, сложно отделаться от попыток как-то реконструировать для самого себя эту культуру. Какой по своему характеру она могла быть? Судя по архитектурным памятникам, очевидно, грубой. Но, судя по сохранившимся образцам живописи, очевидно и чувственной.
Явные художественные сходства между раскопанными в конце XIX века Микенами и в начале ХХ века Критом навели учёных на мысль о некой единой крито-микенской цивилизации. На данный момент считается, что пелопоннесские ахейцы, завоевавшие оказывавшихся в упадке (возможно, в том числе, и по причине страшной природной катастрофы с эпицентром на Санторине) минойцев, переняли у них ряд верований, техник и изобразительных приёмов. В последних определённая чувственность видна невооружённым глазом - настолько, что первооткрыватель минойской цивилизации Артур Эванс окрестил женщину с одной из обнаруженных в Кносском дворце фресок «Парижанкой» (вверху справа); микенские фрески (вверху слева) несколькими столетиями моложе, но часто исполнены схожего «французского» колорита.
В пользу неукротимой чувственности минойцев и их наследников ахейцев также говорит и невероятное буйство красок, отличавшее образцы их изобразительного искусства, с преобладающим голубым цветом - цветом моря, безраздельными хозяевами которого минойцы некогда являлись. Некоторые исследователи связывают со столь милыми взору минойцев волнами и регулярно присутствующие в их искусстве спирали, что впоследствии перекочевали и в микенские фрески. В такие спирали у ахейцев часто закручены и культовые для минойцев змеи. Впрочем, к поверхностному сходству и следующим из него самым широким обобщениям стоит относиться с величайшей осторожностью. Пару лет назад для своего поста про Санторин я перевёл пресс-релиз директора музея Акротири (места основных раскопок на острове). Так вот, в целях читабельности текста я взял на себя смелость слегка подредактировать учёного - уж слишком много в его релизе было всяческих maybe, perhaps, likely, could be, probably и прочих неопределённостей. Что и отличает настоящего представителя академической науки (в чьих кругах самым большим выпадом является «коллега Х не вполне компетентен в данном вопросе») от всякого рода популяризаторов (на словах, науки, а на деле - самих себя), «труды» которых в большинстве случаев крикливо озаглавлены как «Правда о…», «Подлинная история…», «Мифы о…» и т.п. Попытка создать всеобъемлющую и, главное, непротиворечивую картину какого-либо сложного и затрагивающего миллионы аспектов феномена немыслима усилиями одного, даже безумно талантливого индивида. А что уж тут говорить о цивилизациях, которые остаются для нас немыми - линейное письмо «А» минойцев по-прежнему не расшифровано, а линейное письмо «Б» ахейцев хоть и удалось прочесть, но обнаруженные его образцы относятся преимущественно к тогдашней бухгалтерии и учёту. Сама суть того или иного народа, которую иногда даже называют душой и которую мы обычно постигаем через созданные таким народом литературные памятники, в случае с крито-микенской цивилизацией, что при наличии столь яркой живописи просто обязана была обладать и литературной традицией, для нас по-прежнему сплошная загадка.
Возможно из-за скоротечности бурной и жестокой жизни прототипы гомеровских героев столь основательно подходили к загробному существованию, что могло видеться им куда более важным нежели краткая вспышка жизни на бренной земле. Об описанной Гомером традиции преимущественно скромно кремировать покойников с погребением пепла в урнах в Микенах не напоминает ничего, ибо слепой аэд приписал микенским царям современные ему похоронные обряды дорийцев. Напротив, когда входишь в одну из местных грандиозных купольных гробниц, в голове сразу же возникают ассоциации с великими египетскими пирамидами, на фоне которых людишки видятся карликами.
Подобно тому, как Шлиман нарёк свои троянские находки «сокровищами Приама», так и наиболее масштабные гробницы в Микенах получили свои названия просто по аналогии, в честь самых известных местных покойников - Агамемнона, Клитемнестры и Эгисфа. Никаких реальных оснований считать, что на представленной ниже погребальной маске изображён мифический Агамемнон, разумеется, нет. Даже у Гомера, у которого Шлиман черпал своё вдохновение, нет никаких указаний о подобных ритуальных предметах. Но маска эта выполнена из чистого золота и найдена в гробнице прямо возле Львиных ворот - стало быть, теперь это маска Агамемнона. Так вера Шлимана в старинные предания обеспечила им второе рождение.
Подлинник этой знаменитой находки, как и почти всё местное золото, перевезён в Афины.
Одни из наиболее сохранившихся доспехов микенской эпохи, выставленные в музее Нафплиона.
И всё же посвятить отпускной день пребыванию хоть и в грандиозной, но всё-таки могиле - удовольствие сомнительное, потому выход из неё под всепобеждающее греческое солнце выглядит подлинной (хоть и, увы, временной) победой жизни над смертью.
Тишина в гробнице, тишина снаружи… Я в очередной раз прощаюсь с Микенами и отмечаю про себя знакомое чувство - словно покидаю обычное московское кладбище после обязательного регулярного навещания своих мертвецов. Таким мертвецом ныне видится и вся эта некогда славная культура, в своей немоте не сумевшая ничего завещать современности и потому никак с последней не связанная. Осознавая это, становится даже горько за столь титанические усилия этих условных, а потому безымянных агамемнонов и клитемнестр, отчаянно желавших остаться в вечности, но вместо этого навсегда ушедших в забвение. Чей некогда великий город ныне походит на один сплошной надгробный памятник, ещё и сильно поистрепавшийся со временем.
Под стать этому памятнику и нынешнее его окружение - совершенно безлюдное на добрые километры вокруг. Решив прогуляться отсюда до ближайшего шоссе, я за полтора часа не встретил ни единого человека - так что на каком-то этапе мне начало казаться, что во вневременье вслед за ахейцами сквозь какой-то портал угодил и я сам.
Из раздумий о преходящести всего сущего меня выводит вывеска одинокого гостевого домика - видимо, бренды «Агамемнон», «Эгисф» и «Орест» здесь застолблены за другими отельерами, потому владельцу этого заведения ничего не осталось, кроме как завлекать путников именем женщины, запомнившейся, в первую очередь, незамедлительным убийством вернувшегося в свой дом после долгих странствий мужа. Путь от великого до смешного в Микенах у меня занял чуть меньше часа.
***
Презрев легендарное гостеприимство Клитемнестры, из Микен я возвращаюсь на постой в Толо, небольшой приморский посёлок, в летний период полностью отданный на откуп туристам, ибо его песчаные пляжи - настоящая редкость для преимущественно галечного побережья Греции.
Этот снимок сделан с веранды моего номера. Благодаря подковообразной форме бухты и нескольким небольшим островам-«волнорезам», никаких серьёзных приливов тут не бывает в принципе, что позволяет строить отели буквально в двух шагах от моря - вещь для Средиземноморья практически уникальная. Я так сходу и не припомню, когда мне ещё доводилось ночевать в такой близости от воды.
Атмосфера курортного городка обнаруживает во мне какие-то вроде бы несвойственные черты - обычно не любящий вторжения в своё личное пространство и не вторгающийся без приглашения в чужое, я уже к исходу первого дня в Толо созерцаю греческий закат сквозь бокал розового вина в компании соседей, американской супружеской пары. Муж - грек, ещё подростком отправившийся пытать счастья в США и, очевидно, сделавший там карьеру. Немногословный и, как и я, курящий одну сигарету за другой. Жена - стопроцентная американка, более всего на отдыхе озабоченная вопросом, удастся ли демократам организовать импичмент ненавистному Трампу, и под эти раздумья не расстающаяся с сигаретой вообще. Вернувшись из безвременья Микен и потому пребывая в философическом настроении, я меланхолично замечаю, что моей новой знакомой совершенно незачем так разоряться, ведь столь нелюбимый ею политик также канет в вечность, максимум, к 2024-му году совершенно точно. Кажется, этот довод возымел действие, ибо впредь мы беседуем лишь о греческой культуре - муж хоть и греческого происхождения, но никаких местных университетов не заканчивал, потому родная страна для него настоящая terra incognita. На следующее утро, после вечера и ночи обильных возлияний и моих од Элладе мои новые знакомые уезжают посмотреть Эпидавр - никогда бы не подумал, что доведётся в Греции учить грека Грецию любить.
Я же остаюсь бесцельно бродить по песчаному пляжу. Однако Пелопоннес настолько пропитан микенской культурой, что она не думает меня отпускать даже в курортных локациях - в Толо достаточно отойти на пару шагов от лежаков, чтобы оказаться на руинах ещё одного микенского города, Асины.
Но ближе к вечеру очередные обломки канувшей в Лету цивилизации сами по себе уже перестают меня поражать. С вершины очередной горделивой скалы я теперь предпочитаю любоваться самой что ни на есть кондовой греческой деревней - практически точно такую же картину несколько тысячелетий назад видели из своего города и древние обитатели Асины.
Чёрт возьми, как же здесь мало нужно для услады взора! И каким отменным вкусом даже по нашим меркам обладали древние зодчие, выстроив свою цитадель в столь изумительно красивом месте - красивом именно что своей безыскусной красотой: безоблачным небом, морем, небольшими островками, невысокими горами, промеж которых на удивление зелёные долины. И не просто выстроив, но встроив её в окружающую среду - о достоинствах такого подхода архитектура ХХ века несколько подзабыла.
Справедливости ради, нынешнее поколение не до конца растеряло чувство прекрасного: занимающимся закатом местные предлагают полюбоваться за бокальчиком винца просто в идеальных для этого случая декорациях - с видом разом и на древний город, и на мирно плещущееся внизу под обрывом море.
С наступление темноты в аромате любого прибрежного греческого городка начинают преобладать нотки орегано и мяты, ибо наступает время ужина. Под гул цикад я спускаюсь к местным тавернам, некоторые из которых в Толо расположены прямо на морском песке. Пожалуй, правы те, что утверждают, что человеку естественнее жить у воды. Сидя за столиком, чьи ножки порой лижет вода, я даже не расстраиваюсь уходу солнца за горизонт, поскольку даже воцарившиеся в сумерках серые краски в подобной обстановке также полны немалого очарования.
И я снова отмечаю столь милое моему сердцу греческое чувство меры: казалось бы, я коротаю время на самом что ни на есть южном курорте, но с наступлением времени всякого рода дискотЭк на всём побережье Толо негромко звучит лишь ненавязчивая и негромкая греческая музыка, совершенно не мешающая под мерное журчание моря растворяться в каком-то языческом поклонении местной природе. В такие моменты даже современный, раздражающий в своей крикливости экологический дискурс начинает казаться мне в чём-то убедительным, ибо никогда в жизни я не был так счастлив, как в обстановке греческой, практически первозданной среды.
Но с наступлением ночи, скрывающей достоинства яркого, полного сочной жизни дня, на смену язычеству в Толо приходит христианство. Соседние рядом со мной столы занимает некая студенческая группа из Германии, очевидная прибывшая сюда по какой-то программе обмена - совсем как я, что впервые оказался в Толо 20 лет назад таким же студентом. Молодые ребята совершенно неопределённой специализации травят промеж собой приколы, пока их кураторы заказывают на всех еду и для одних лишь себя пиво. С появлением первых блюд молодёжный гул смолкает, и вдруг по мановению руки преподавателя побережье оглашается мощным церковным хором. Ребята настолько звонко и слаженно поют, что у них запросто получается вырвать меня из Микен и зашвырнуть Средневековье - приведя машину времени в ход одной лишь силой звука. Совершенно нежданное волшебство, очевидно, оценено не одним лишь мной, ибо по окончанию этого гимна эта и соседние таверны разражаются аплодисментами. А польщённые ребята возвращаются к своим молодёжным байкам, про себя наверняка грезя о положенном лишь их преподавателям пиве.
Вернувшись глубокой ночью в свой номер, я вытаскиваю из него стул и устанавливаю его на мелководье подступающего прямо к моим окнам моря. По всей округе стоит мёртвая тишина, прерываемая лишь ленивым прибоем, что словно ласкает меня, усевшегося посреди воды. Островок-«волнорез», который в свете дня казался обычной скалой с обязательной для Греции на таких «мышиных островах» церквушкой, в ночи озаряется скромной, но чрезвычайно эффектной иллюминацией, становясь похожим, например, на восставший из воды сказочный город из приключений Нильса с его дикими гусями. Ночь, обычно ассоциируемая с сумятицей чувств, на побережье Толо полна самых что ни на есть светлых впечатлений, не в последнюю очередь обусловленных ярким крестом, словно парящим над морем.