Исторжение России. Как выглядит война в Украине с точки зрения украинских русскоязычных писателей
На Republic вышла статья-разбор двух дневников-воспоминаний украинских русскоязычных писателей - Анатолия Стреляного "Чужая сперма. Ахтырский дневник" и Андрея Краснящих "Бог есть +\-".
Открывки - как всегда ниже
Оба мемуариста - украинцы, чья интеллектуальная жизнь во многом проходила в русскоязычном поле: на момент начала полномасштабной агрессии Стреляному - 83 года, Краснящих - 44. Первый в большей степени сегодня известен как журналист, несколько десятилетий проработавший на «Радио Свободы»; второй - как ученый-филолог, преподававший в Харьковском национальном университете.
Краснящих ограничивается событиями 2022 года, сконцентрировавшись на Харькове и его беженцах. На страницах книги разворачивается рефлексия опыта городских жителей, потерявших свой дом и вынужденных учиться жить в новой реальности. Стреляный заканчивает осенью 2023-го, ведя заметки из деревни около города Ахтырка Сумской области. Через нее в феврале 2022-го проходили оккупанты, сама Ахтырка подвергалась обстрелам - так что не будет преувеличением сказать, что наблюдения велись по большей части если не из прифронтовой территории, то из относительно ближайшего тыла. На этих страницах раскрывается палитра сельской жизни востока Украины и того, как война меняет ее жителей - этнических украинцев и русских.
<...>
Ритуал против войны
Под конец третьего года войны эти дневниково-мемуарные книги прочитываются как исторические свидетельства, воскрешающие в памяти первые месяцы российского вторжения. Боевые действия сопровождаются таким плотным информационным потоком, что во время чтения создается двойственное, противоречивое ощущение: авторы пишут о событиях до боли знакомых, которые, казалось, происходили буквально вчера, но с тех пор прошла целая вечность. И действительно, в обеих книгах плотность описаний-наблюдений смещена именно к начальному периоду, постепенно перетекая в военную «рутину», что, впрочем, дает простор для первых обобщений. В этом нет ничего удивительного - возьмите тех же харьковчан Олега Ладыженского и Дмитрия Громова (более известны под псевдонимом Г. Л. Олди), чьи дневниковые заметки покрывают только первые месяцы, а позднейший опыт военного времени осмыслен в более привычном для них мистическо-фантастическом жанре.
Стреляный и Краснящих последовательно фиксирует, как война переворачивает жизни их и тех, кто рядом.
Они сохраняют для потомков наблюдения и переживания. «На пятый день научились различать наши зенитки. <…> Стук в дверь - соседи принесли хлеб. Просто так, я не просил… С первого дня войны мерзнут ноги. Никогда так не мерзли» (Краснящих, с. 5, 6). «Поразили продавщицы. Такой быстроты, расторопности и притом спокойствия и приветливости от них не ожидал» (Стреляный, 27.2.22, с. 10).
Коллекционируют обрывки фраз, подобранные у знакомых или случайных встречных. «А устно другой человек поделился своим впечатлением от русских солдат в машинах: "Сидят оцепенелые, по сторонам не смотрят. Как зомби. Понятно: ребята не знают, чего ждать из-за каждого забора"» (Стреляный, 24.2.22, с. 7). «"Теперь ты бандеровец?" Нет, не бандеровец, но русских нужно расстреливать. Не Путина одного - всех» (Краснящих, с. 22).
Для Краснящих в большей степени характерно острое переживание изменений повседневности, того, как привычные материальные вещи вдруг приобретают новую ценность и значимость - будь то нижнее белье, электричество, вода или еда. Однако какой бы ни была чудовищной война, она не может - и это хорошо видно из самого текста - уничтожить самую жизнь, придавая еще больше упругости связям, которые объединяют близких людей вместе.
Резким изменениям противостоят новые ритуалы. Так, в первые недели обстрелов харьковчане тщательно, раз за разом, убирают свои квартиры: «Сейчас, взаперти, все дни проходят в заботах: идеальная чистота, люстры блестят, все полочки перемыты. Ну как его, такого красивого, чистого, бросишь» (Краснящих, с. 18). Да, забота о доме: как если бы каждое движение тряпки очерчивало особые, приватные символические границы, лишний раз утверждая право на свой дом, которое так убедительно отрицают летящие в город ракеты. Довольно быстро война выработала особые ритуалы-автоматизмы, которые воспроизводятся и среди беженцев: поддерживать зарядку телефонов и зарядных устройств; все вытаскивать из розеток при отключении электричества; «держать полной ванну от помывки до помывки» (с. 144).
Чистота собственного тела и максимальная работоспособность девайсов, связывающих людей, - вот что приобретает особую значимость.
«Стать максимально человечнее»
Для обоих мемуаристов важно зафиксировать: ответом на российскую агрессию стала самоорганизация простых людей. Рост добровольческих, волонтерских и благотворительных проектов, готовность бескорыстно помогать другому, жертвовать последнее на фронт или уходить добровольцами - все это тщательно документируется. И не зря - под конец третьего года войны все эти в целом и в общем известные факты уже начинают забываться, затмеваясь другими событиями.
В условиях первых месяцев войны обоим авторов важно зафиксировать - словно в противовес российской пропаганде - что обороняется вовсе не «режим», а народ. Отсюда проистекают многие подмечаемые детали. Так, Стреляный рассказывает о бомжах, которые понесли стеклотару не в пункт приема, а для производства коктейлей Молотова; про сельских жителей, которые в первые недели ловили разбегавшихся солдат и сдавали властям «как выразилась моя собеседница, в пригодном для обмена виде» (с. 19).
Куда интереснее подмечаемая ими смена настроений: Стреляный свидетельствуют о том, что в толпе люди стали говорить менее шумно (с. 27), Краснящих - об исчезновении суеты: «Реакция на зверства войны - стать максимально человечнее… Я до войны не знал такой предупредительности, такой искренней теплоты к незнакомым в нашем обычном меркантильном Харькове, где все жили своими проблемами, своей жизнью» (Краснящих, с. 10, 15). Спустя год Стреляный подмечает и гендерные различия, а именно возглас «ненавижу», который постоянно любили произносить женщины, однако «за время войны я в Украине ни разу не услышал этого слова ни от одного мужчины - ни от военного, ни от гражданского, ни от молодого, ни от старого» (с. 66).
Живописание русских преступлений - вовсе не та тема, которую развивают оба автора. Однако это важный смысловой контекст: без него невозможно понять дальнейшее направление их рефлексии. «Что нам делать с гуманизмом? Он сдыхает во мне, когда я вижу на фото трупы харьковчан под завалами разрушенных домов или на улице, кто-то шел по воду, рядом баклажка, кто-то стоял в очереди у магазина», - замечает Краснящих (с. 13). Примерно в это же время Стреляный фиксирует: «Вчера (6.03.22) русская ракета (или что-то вроде) попала в школу №2. Это недалеко от меня. Задело и близлежащие дома. Когда-то это была русская школа - единственная в Ахтырке. Остальные десять были украинские. С 90-х годов стала украинской и эта. Вчерашний удар по ней выглядит как своеобразная русская ответка: так не доставайся ты никому!» (с. 14).
Собеседник Стреляного рассказывает о том, как в соседнем городе Тростянец, оккупировавшая его кантемировская дивизия, буквально загадила все вокруг: «Где жили, где ели, где спали, там и засрали. Где не жили, где не ели, где не спали, там тоже срали. Зайдут, обосрут все и пошли дальше… Не могу понять: на подоконник взберется и срет, чтобы, значит, на подоконнике его говно осталось. Нам на память, что ли» (с. 80, 81). В городском парке Ахтырки он цепляет разговор по телефону находящегося на излечении раненого солдата, который общался с женой погибшего боевого товарища: «Я его тебе честно искал - хотя бы ногу или руку. А попалась бы голова, так это было бы везение: Знал бы, что это точно твой Андрюха» (с. 90-91). Также и Краснящих, уже в Полтаве, фиксирует рассказы беженки из Херсона, которая рассказывала, как перед приходом противника «люди готовили »коктейли Молотова и противотанковые ежи», как выходили на протесты в первые дни оккупации, как новоявленные «освободители» разгоняли протесты и как солдаты «напивались и просто начинали стрелять не поймешь куда и в кого» (с. 33).
<...>
Прекращенное братство
Лейтмотив обоих свидетельств - это отношения с Россией и русской культурой как таковой. Именно он переживается русскоязычными писателями как наиболее болезненный. «Какими мы выйдем из войны? С запасом фонариков, батареек и пауэрбанков на всю жизнь. С аэрофобией, клаустрофобией и русофобией тоже на всю жизнь», - заключает Краснящих (с. 147). Ему словно вторит Стреляный, когда в начале мая 2022-го прогнозирует: «Украины в Украине после войны станет больше» (с. 46). Комментируя снос в Киеве пушкинского барельефа XIX века, он заключает: «В головах пока не укладывается, что в Украине вступает в свои права новая историческая эпоха. Приветствуй ее или осуждай, можешь даже отрицать ее или высмеивать - ей от этого ни холодно, ни жарко. Великие эпохи - они такие…» (с. 54). Название его книги «Чужая сперма» довольно жестко, но метко передает настроение эпохи - радикальный разрыв с Россией, русским, изменение оптики, где ее влияние (что культурное, что биологическое) становится чужим.
Однако разрыв с Россией и всем, что маркировано ею, - это далеко не самая простая задача, учитывая, что речь идет о тех, кто ранее не считался именно что Чужим. Еще в первые дни полномасштабной войны, в условиях оккупации, Стреляный подмечает эту двойственность: местные жители, женщины, вполне мирно общаются с оккупантами, а на другом мужчины-охотники убивают расчет полевой кухни: «Такие они, близкородственные связи. На одном краю села чужому, хоть и близкородственному, солдату вынесут воды, а на другом его убьют» (с. 9). Также и Краснящих фиксирует чьи-то слова в очереди в магазине: «Хорошо, що у нас тільки два брати: беларуси та ці. Було б більше, мы б не витримали» (с. 20).
Наверное, эта двойственность наиболее сильно проявляется у Стреляного в рассказе о раненых военнопленных. По свидетельству медперсонала одного госпиталя, свои, украинцы, молчат или стонут, в то время как россияне - то плачут, то громко кричат, ругаются, а некоторую требуют добить их: «В первой их партии особо отличался один башкир, выкрикивая это требование так яростно, что ему трудно было не поверить. Врач попыталась ему объяснить: "Вы меня оскорбляете таким требованием"» (с. 96). Если один врач постоянно спрашивал у раненных пленных, что же те забыли в Украине, то его пожилая коллега, наоборот, просила «не изводить их этими допросами: "Они все наши дети"» (с. 97). Только единичные медсестры, но не женщины-врачи, отказывались обслуживать военнопленных.
Нет, ни Стреляный, ни Краснящих не говорят об этой войне как о войне братских народов, они не идут по пути этого мотива российской пропаганды: это войне, наоборот, с первыми ракетами, убила былое братство.
Эту новую форму взаимоотношений наиболее емко формулирует Краснящих: «Отъебитесь от нас, пожалуйста» (с. 45)
<...>
Своя / чужая культура
Несомненно, оба автора поддерживают идею, что украинского в Украине должно быть больше, что это закономерный и правильный итог текущей войны. Стреляный признает, что путинскую агрессию подтолкнуло как раз то, что в самой Украине было немало людей, которым украинская идентичность была безразлична (с. 133), сильны были и пророссийские чувства, однако война все изменила.
Однако это не означает автоматического выхода из русскоязычного поля и тем более отождествление путинского государства с русской культурой. Так, Стреляный воспроизводит слова, брошенные неким молодым человеком своему отцу, который, признавая факт агрессии, все же заявлял, что не может не быть со своей страной в военное время. Последняя позиция обличается как лицемерие:
«- Ты не был ни одного дня в школе, хотя ходил в неё десять лет. Ты ни дня не был в университете, хотя закончил его на все пятёрки. Ты не прочитал ни одой строки Толстого, хотя знаешь их все» (с. 112).
Для Краснящего взаимодействие с русским наследием более проблематично, вероятно, в том числе и ввиду утраты особой русско-украинской культуры Харькова. По мере развития повествования степень отчуждения нарастает, а война заставляет призывать к пересмотру даже Чехова и Бунина, которые любили Украину: «В рюкзаке российского солдата, убитого в Украине, нашли золотой крестик, вырванные золотые зубы, детские, с божьей коровкой, серёжки. И книгу Булгакова» (с. 48).
Стреляный в большей степени погружен в разговор о России. Да, ее пропаганда - это «брехня, лукавство, дикие преувеличения», но содержание там вовсе не пустое, а содержит однозначное желание расправиться с украинством как таковым (с. 12). Да, Россия «опять слиняла в три дня - по крайней мере, в глазах людей свободного мира» (с. 48), но она по-прежнему «довольна своей несвободой, её прочностью и старосветской красотой» (с. 49), а ее жители еще с советских времен попутали гражданский долг с сознательностью - то есть умением следовать спускаемым сверху указаниям.
В широком культурном смысле Украине только предстоит забрать свой вклад в общеимперскую копилку, но сделать это будет непросто. Вот Гоголь писал русскими словами, но «по-украински». Или Тарас Шевченко, которым восхищалась просвещенная часть России, он ведь тоже вел дневник на русском и рассуждал о национальном - русском! - вопросе:
«Как управится с этой "цветущей сложностью" только пары своих классиков воюющее поколение украинцев? А подрастает же и следующее…» (Стреляный, с. 53)
Мы предположим, что эта сложность в отношении русской культуры во много определяется специфическим переживанием начала войны, а дурную роль сыграли те, кто в сетях пытался увещевать украинцев не отказываться от всего русского. Так, одна из главных эмоций первых месяцев вторжения - острое переживание непонимания со стороны других. Довольно мягкая реакция Запада - ведь мы, украинцы, как и русские, для них чужие. Дочка-балерина звонит маме из России и рассказывают, как якобы тут цветами встречают солдат. Бывшая односельчанка, живущая в Европе, узнает о войне спустя только неделю и звонит сестре рассказать о своих делах.
А потому в условиях переживаемой катастрофы наименее приятно слышать и слушать тех россиян, которые, словно, не замечая чужие трагедии, обеспокоены фактически формальностями - как в Украине стали относиться к из культуры. Иронии удостаиваются те российские литераторы, которые призывают «не трогать» Пушкина и Достоевского:
«Сидит русский культурный человек по уши в кровавом дерьме, мучительно тяготится этим, проклинает за это свою власть, а всё равно не может не высунуть голову из этого дерьма, чтобы что? Чтобы сделать замечание украинцу» (Стреляный, с. 42-44).
Однако, как мы писали выше, со временем острота переживаний уходит, а война рутинизируется. И на второй год войны, возвращаясь к этому сюжету, Стреляный признает, что за такими высказываниями могут скрываться два совершенно разных мотива. Если русские имперцы обожествляют большое государство, где один из народов (русский) занимает центральное место, то русские националисты, наоборот, не против независимой Украины - им просто обидно такое отношение других к своей культуре (с. 131).
<...>
Открывки - как всегда ниже
Оба мемуариста - украинцы, чья интеллектуальная жизнь во многом проходила в русскоязычном поле: на момент начала полномасштабной агрессии Стреляному - 83 года, Краснящих - 44. Первый в большей степени сегодня известен как журналист, несколько десятилетий проработавший на «Радио Свободы»; второй - как ученый-филолог, преподававший в Харьковском национальном университете.
Краснящих ограничивается событиями 2022 года, сконцентрировавшись на Харькове и его беженцах. На страницах книги разворачивается рефлексия опыта городских жителей, потерявших свой дом и вынужденных учиться жить в новой реальности. Стреляный заканчивает осенью 2023-го, ведя заметки из деревни около города Ахтырка Сумской области. Через нее в феврале 2022-го проходили оккупанты, сама Ахтырка подвергалась обстрелам - так что не будет преувеличением сказать, что наблюдения велись по большей части если не из прифронтовой территории, то из относительно ближайшего тыла. На этих страницах раскрывается палитра сельской жизни востока Украины и того, как война меняет ее жителей - этнических украинцев и русских.
<...>
Ритуал против войны
Под конец третьего года войны эти дневниково-мемуарные книги прочитываются как исторические свидетельства, воскрешающие в памяти первые месяцы российского вторжения. Боевые действия сопровождаются таким плотным информационным потоком, что во время чтения создается двойственное, противоречивое ощущение: авторы пишут о событиях до боли знакомых, которые, казалось, происходили буквально вчера, но с тех пор прошла целая вечность. И действительно, в обеих книгах плотность описаний-наблюдений смещена именно к начальному периоду, постепенно перетекая в военную «рутину», что, впрочем, дает простор для первых обобщений. В этом нет ничего удивительного - возьмите тех же харьковчан Олега Ладыженского и Дмитрия Громова (более известны под псевдонимом Г. Л. Олди), чьи дневниковые заметки покрывают только первые месяцы, а позднейший опыт военного времени осмыслен в более привычном для них мистическо-фантастическом жанре.
Стреляный и Краснящих последовательно фиксирует, как война переворачивает жизни их и тех, кто рядом.
Они сохраняют для потомков наблюдения и переживания. «На пятый день научились различать наши зенитки. <…> Стук в дверь - соседи принесли хлеб. Просто так, я не просил… С первого дня войны мерзнут ноги. Никогда так не мерзли» (Краснящих, с. 5, 6). «Поразили продавщицы. Такой быстроты, расторопности и притом спокойствия и приветливости от них не ожидал» (Стреляный, 27.2.22, с. 10).
Коллекционируют обрывки фраз, подобранные у знакомых или случайных встречных. «А устно другой человек поделился своим впечатлением от русских солдат в машинах: "Сидят оцепенелые, по сторонам не смотрят. Как зомби. Понятно: ребята не знают, чего ждать из-за каждого забора"» (Стреляный, 24.2.22, с. 7). «"Теперь ты бандеровец?" Нет, не бандеровец, но русских нужно расстреливать. Не Путина одного - всех» (Краснящих, с. 22).
Для Краснящих в большей степени характерно острое переживание изменений повседневности, того, как привычные материальные вещи вдруг приобретают новую ценность и значимость - будь то нижнее белье, электричество, вода или еда. Однако какой бы ни была чудовищной война, она не может - и это хорошо видно из самого текста - уничтожить самую жизнь, придавая еще больше упругости связям, которые объединяют близких людей вместе.
Резким изменениям противостоят новые ритуалы. Так, в первые недели обстрелов харьковчане тщательно, раз за разом, убирают свои квартиры: «Сейчас, взаперти, все дни проходят в заботах: идеальная чистота, люстры блестят, все полочки перемыты. Ну как его, такого красивого, чистого, бросишь» (Краснящих, с. 18). Да, забота о доме: как если бы каждое движение тряпки очерчивало особые, приватные символические границы, лишний раз утверждая право на свой дом, которое так убедительно отрицают летящие в город ракеты. Довольно быстро война выработала особые ритуалы-автоматизмы, которые воспроизводятся и среди беженцев: поддерживать зарядку телефонов и зарядных устройств; все вытаскивать из розеток при отключении электричества; «держать полной ванну от помывки до помывки» (с. 144).
Чистота собственного тела и максимальная работоспособность девайсов, связывающих людей, - вот что приобретает особую значимость.
«Стать максимально человечнее»
Для обоих мемуаристов важно зафиксировать: ответом на российскую агрессию стала самоорганизация простых людей. Рост добровольческих, волонтерских и благотворительных проектов, готовность бескорыстно помогать другому, жертвовать последнее на фронт или уходить добровольцами - все это тщательно документируется. И не зря - под конец третьего года войны все эти в целом и в общем известные факты уже начинают забываться, затмеваясь другими событиями.
В условиях первых месяцев войны обоим авторов важно зафиксировать - словно в противовес российской пропаганде - что обороняется вовсе не «режим», а народ. Отсюда проистекают многие подмечаемые детали. Так, Стреляный рассказывает о бомжах, которые понесли стеклотару не в пункт приема, а для производства коктейлей Молотова; про сельских жителей, которые в первые недели ловили разбегавшихся солдат и сдавали властям «как выразилась моя собеседница, в пригодном для обмена виде» (с. 19).
Куда интереснее подмечаемая ими смена настроений: Стреляный свидетельствуют о том, что в толпе люди стали говорить менее шумно (с. 27), Краснящих - об исчезновении суеты: «Реакция на зверства войны - стать максимально человечнее… Я до войны не знал такой предупредительности, такой искренней теплоты к незнакомым в нашем обычном меркантильном Харькове, где все жили своими проблемами, своей жизнью» (Краснящих, с. 10, 15). Спустя год Стреляный подмечает и гендерные различия, а именно возглас «ненавижу», который постоянно любили произносить женщины, однако «за время войны я в Украине ни разу не услышал этого слова ни от одного мужчины - ни от военного, ни от гражданского, ни от молодого, ни от старого» (с. 66).
Живописание русских преступлений - вовсе не та тема, которую развивают оба автора. Однако это важный смысловой контекст: без него невозможно понять дальнейшее направление их рефлексии. «Что нам делать с гуманизмом? Он сдыхает во мне, когда я вижу на фото трупы харьковчан под завалами разрушенных домов или на улице, кто-то шел по воду, рядом баклажка, кто-то стоял в очереди у магазина», - замечает Краснящих (с. 13). Примерно в это же время Стреляный фиксирует: «Вчера (6.03.22) русская ракета (или что-то вроде) попала в школу №2. Это недалеко от меня. Задело и близлежащие дома. Когда-то это была русская школа - единственная в Ахтырке. Остальные десять были украинские. С 90-х годов стала украинской и эта. Вчерашний удар по ней выглядит как своеобразная русская ответка: так не доставайся ты никому!» (с. 14).
Собеседник Стреляного рассказывает о том, как в соседнем городе Тростянец, оккупировавшая его кантемировская дивизия, буквально загадила все вокруг: «Где жили, где ели, где спали, там и засрали. Где не жили, где не ели, где не спали, там тоже срали. Зайдут, обосрут все и пошли дальше… Не могу понять: на подоконник взберется и срет, чтобы, значит, на подоконнике его говно осталось. Нам на память, что ли» (с. 80, 81). В городском парке Ахтырки он цепляет разговор по телефону находящегося на излечении раненого солдата, который общался с женой погибшего боевого товарища: «Я его тебе честно искал - хотя бы ногу или руку. А попалась бы голова, так это было бы везение: Знал бы, что это точно твой Андрюха» (с. 90-91). Также и Краснящих, уже в Полтаве, фиксирует рассказы беженки из Херсона, которая рассказывала, как перед приходом противника «люди готовили »коктейли Молотова и противотанковые ежи», как выходили на протесты в первые дни оккупации, как новоявленные «освободители» разгоняли протесты и как солдаты «напивались и просто начинали стрелять не поймешь куда и в кого» (с. 33).
<...>
Прекращенное братство
Лейтмотив обоих свидетельств - это отношения с Россией и русской культурой как таковой. Именно он переживается русскоязычными писателями как наиболее болезненный. «Какими мы выйдем из войны? С запасом фонариков, батареек и пауэрбанков на всю жизнь. С аэрофобией, клаустрофобией и русофобией тоже на всю жизнь», - заключает Краснящих (с. 147). Ему словно вторит Стреляный, когда в начале мая 2022-го прогнозирует: «Украины в Украине после войны станет больше» (с. 46). Комментируя снос в Киеве пушкинского барельефа XIX века, он заключает: «В головах пока не укладывается, что в Украине вступает в свои права новая историческая эпоха. Приветствуй ее или осуждай, можешь даже отрицать ее или высмеивать - ей от этого ни холодно, ни жарко. Великие эпохи - они такие…» (с. 54). Название его книги «Чужая сперма» довольно жестко, но метко передает настроение эпохи - радикальный разрыв с Россией, русским, изменение оптики, где ее влияние (что культурное, что биологическое) становится чужим.
Однако разрыв с Россией и всем, что маркировано ею, - это далеко не самая простая задача, учитывая, что речь идет о тех, кто ранее не считался именно что Чужим. Еще в первые дни полномасштабной войны, в условиях оккупации, Стреляный подмечает эту двойственность: местные жители, женщины, вполне мирно общаются с оккупантами, а на другом мужчины-охотники убивают расчет полевой кухни: «Такие они, близкородственные связи. На одном краю села чужому, хоть и близкородственному, солдату вынесут воды, а на другом его убьют» (с. 9). Также и Краснящих фиксирует чьи-то слова в очереди в магазине: «Хорошо, що у нас тільки два брати: беларуси та ці. Було б більше, мы б не витримали» (с. 20).
Наверное, эта двойственность наиболее сильно проявляется у Стреляного в рассказе о раненых военнопленных. По свидетельству медперсонала одного госпиталя, свои, украинцы, молчат или стонут, в то время как россияне - то плачут, то громко кричат, ругаются, а некоторую требуют добить их: «В первой их партии особо отличался один башкир, выкрикивая это требование так яростно, что ему трудно было не поверить. Врач попыталась ему объяснить: "Вы меня оскорбляете таким требованием"» (с. 96). Если один врач постоянно спрашивал у раненных пленных, что же те забыли в Украине, то его пожилая коллега, наоборот, просила «не изводить их этими допросами: "Они все наши дети"» (с. 97). Только единичные медсестры, но не женщины-врачи, отказывались обслуживать военнопленных.
Нет, ни Стреляный, ни Краснящих не говорят об этой войне как о войне братских народов, они не идут по пути этого мотива российской пропаганды: это войне, наоборот, с первыми ракетами, убила былое братство.
Эту новую форму взаимоотношений наиболее емко формулирует Краснящих: «Отъебитесь от нас, пожалуйста» (с. 45)
<...>
Своя / чужая культура
Несомненно, оба автора поддерживают идею, что украинского в Украине должно быть больше, что это закономерный и правильный итог текущей войны. Стреляный признает, что путинскую агрессию подтолкнуло как раз то, что в самой Украине было немало людей, которым украинская идентичность была безразлична (с. 133), сильны были и пророссийские чувства, однако война все изменила.
Однако это не означает автоматического выхода из русскоязычного поля и тем более отождествление путинского государства с русской культурой. Так, Стреляный воспроизводит слова, брошенные неким молодым человеком своему отцу, который, признавая факт агрессии, все же заявлял, что не может не быть со своей страной в военное время. Последняя позиция обличается как лицемерие:
«- Ты не был ни одного дня в школе, хотя ходил в неё десять лет. Ты ни дня не был в университете, хотя закончил его на все пятёрки. Ты не прочитал ни одой строки Толстого, хотя знаешь их все» (с. 112).
Для Краснящего взаимодействие с русским наследием более проблематично, вероятно, в том числе и ввиду утраты особой русско-украинской культуры Харькова. По мере развития повествования степень отчуждения нарастает, а война заставляет призывать к пересмотру даже Чехова и Бунина, которые любили Украину: «В рюкзаке российского солдата, убитого в Украине, нашли золотой крестик, вырванные золотые зубы, детские, с божьей коровкой, серёжки. И книгу Булгакова» (с. 48).
Стреляный в большей степени погружен в разговор о России. Да, ее пропаганда - это «брехня, лукавство, дикие преувеличения», но содержание там вовсе не пустое, а содержит однозначное желание расправиться с украинством как таковым (с. 12). Да, Россия «опять слиняла в три дня - по крайней мере, в глазах людей свободного мира» (с. 48), но она по-прежнему «довольна своей несвободой, её прочностью и старосветской красотой» (с. 49), а ее жители еще с советских времен попутали гражданский долг с сознательностью - то есть умением следовать спускаемым сверху указаниям.
В широком культурном смысле Украине только предстоит забрать свой вклад в общеимперскую копилку, но сделать это будет непросто. Вот Гоголь писал русскими словами, но «по-украински». Или Тарас Шевченко, которым восхищалась просвещенная часть России, он ведь тоже вел дневник на русском и рассуждал о национальном - русском! - вопросе:
«Как управится с этой "цветущей сложностью" только пары своих классиков воюющее поколение украинцев? А подрастает же и следующее…» (Стреляный, с. 53)
Мы предположим, что эта сложность в отношении русской культуры во много определяется специфическим переживанием начала войны, а дурную роль сыграли те, кто в сетях пытался увещевать украинцев не отказываться от всего русского. Так, одна из главных эмоций первых месяцев вторжения - острое переживание непонимания со стороны других. Довольно мягкая реакция Запада - ведь мы, украинцы, как и русские, для них чужие. Дочка-балерина звонит маме из России и рассказывают, как якобы тут цветами встречают солдат. Бывшая односельчанка, живущая в Европе, узнает о войне спустя только неделю и звонит сестре рассказать о своих делах.
А потому в условиях переживаемой катастрофы наименее приятно слышать и слушать тех россиян, которые, словно, не замечая чужие трагедии, обеспокоены фактически формальностями - как в Украине стали относиться к из культуры. Иронии удостаиваются те российские литераторы, которые призывают «не трогать» Пушкина и Достоевского:
«Сидит русский культурный человек по уши в кровавом дерьме, мучительно тяготится этим, проклинает за это свою власть, а всё равно не может не высунуть голову из этого дерьма, чтобы что? Чтобы сделать замечание украинцу» (Стреляный, с. 42-44).
Однако, как мы писали выше, со временем острота переживаний уходит, а война рутинизируется. И на второй год войны, возвращаясь к этому сюжету, Стреляный признает, что за такими высказываниями могут скрываться два совершенно разных мотива. Если русские имперцы обожествляют большое государство, где один из народов (русский) занимает центральное место, то русские националисты, наоборот, не против независимой Украины - им просто обидно такое отношение других к своей культуре (с. 131).
<...>