как родине будь вымыслу верна
На этой планете очень сложно выжить - будь ты человек или лиса, прокладывающая маршруты по неизвестной местности. И когда мы сочувствуем другим людям и другим существам, это происходит от того, что мы знаем по собственному опыту, как им сложно в борьбе за жизнь. Эмпатия - противоположность утопии. В раю эмпатии нет, я гарантирую вам это, даже не побывав там. Ее там нет, потому что там нет понятия смертности и нет страдания <…> Эмпатия базируется на осознании смертности и борьбе за возможность для себя и ближнего выжить и процветать. Она держится на нашем несовершенстве, страхах и взаимопомощи… (Джереми Рифкин)
В ходе каждомесячной ревизии всех словарных слов (когда-то велел нам делать это наш друг и друг парадоксов Льюис Кэрролл, чтобы редкие и эдакие какие-нибудь слова не хирели, не загнивали, не предавались апатии и зудящим бесполезным мыслям о своем назначении, а также чтобы и в их случае реализовывалась эта всеобщая потребность "быть принятым") выясняется разное. В этот раз выяснилось, например, что все слова равны, но некоторые слова равнее других. И это слова на «э». Не знаю даже, что может быть лучше них, какая-то там есть магия - и как я раньше не замечала. Эго, эротика, энергия, эпос, эпиграф, эпизод, эйфория, энтропия, эмпатия. Эмпатия! Теперь я хочу их в каждое предложение, в каждый текстовый такт, в каждый осмысленный фрагмент речевого потока. Но их так вопиюще мало, что я беру и нарушаю правила. Я говорю - поехали в Эмерику, любимая, где никогда не разлучимся. Или в Энглию. Я говорю - эстронавты наконец прилетели и требуют их встретить в ээропорту. Бери вазелин - бежим целоваться.
У переиначенных слов острый привкус запретного сумасшедшего сочетания - будто мороженое с васаби. Вроде бы мороженое это мороженое, а васаби это васаби (зелененькое такое) - мы все давно знаем про них, и пока знаем, мы в пищевой безопасности. Но расширение опыта неизбежно. Даже для самых осторожных.
Я люблю, когда люди идут по улице и улыбаются своим мыслям. Люблю,когда коричневые или серые люди внутри на самом деле оранжевые. Люблю, когда люди говорят что-то вроде - "мне нравятся эти отсветы фар на мокром асфальте, Москве они очень идут". Люблю, когда люди носят значки с надписью Ask me - I’m local, чтобы помогать гостящим тут иностранцам "выплыть". Москва - море энтропии с редкими буйками эмпатии. И только тот, кто доплывал до середины Днепра или до середины моря по-настоящему знает и ценит буйки. И выучил их шероховатую поверхность своей уставшей щекой, или животом. Позавчера двери метро чуть не перерезали пополам мне уставшую щеку и живот, но мои соседи по энтропии взяли и спасли меня. А вчера другой мой сосед по энтропии и вовсе принял превентивные меры - просто держал дверь, пока все не засунулись в вагон, и никого в этот день так и не перерезало. Эмпатия в Москве - не данность, не должное, не фон. Это прыжок на 700 метров вверх, это взрыв, это долбаный пресловутый катарсис. Никакая сочная Италия не даст вам этого, никакая улыбчивая Португалия, никакая знойная Азия. А не люблю я... да ну не будем об этом.
Что было бы плыви мы наоборот в море эмпатии с редкими островками энтропии в прозрачных бирюзовых волнах. Это праздное допущение. Все равно, что воображать, что было бы, если бы я забеременела в 16 лет, ходила все детство, отрочество и юность в балетную школу, родилась в Исландии. Я могу забеременеть прям сию секунду, позвонить в эту же секунду учителю по балету какому-нибудь гуттаперчевому, хотя сейчас ночь, забронировать себе хостел в Рейкьявике, но это ничего не сделает с линейностью нашего опыта, с невоплощенностями, с несуществующими параллелями, с тем, что ничего этого не было и уже не будет, и с соотношением энтропии и эмпатии в столице Российской Федерации. И в моей голове. Einmal ist keinmal. Однажды - все равно, что никогда. Нет, мне не грустно. Мне очень весело. Очень.
Больше чем эмпатию я люблю теперь только одну вещь - избыточность. Наверное, за то, что так долго отказывала себе в ней, пока не подумала - чой то? Теперь наслаждаюсь. Например, прихожу домой и начинаю есть все одновременно - я ем яблоки, кабачковую икру, зеленую гречку, ягоды годжи, бездрожжевой хлеб, кунжут ложками ем, запиваю все гранатовым соком, зеленым чаем, водой, посматриваю на шампанское. По утрам я надеваю одновременно все, что может меня немного украсить - юбку с енотами, шарф с розами, зеленый пиджак с золотыми пуговицами, браслеты, каменья, кулон с влюбленным кроликом, длинные серьги, оранжевые перчатки.
Я скачала себе фильм с самым избыточным на свете названием "Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой", в оригинале лишь чуть экономнее - Oh Dad, Poor Dad, Mamma's Hung You in the Closet and I'm Feelin' So Sad. Блаженный 67-й, слов тогда не считали. Я читаю еще множество рассказов одновременно - рассказ Вуди Аллена про человека, который закончил свои дни в учебнике испанского языка, рассказ про прощание с любимой женщиной, который мне прислал мой новый друг. И еще про слабого Пушкина и хитрого Гоголя. Похоже на Хармса, но написал его писатель с невыразительной фамилией Степанов. Называется "Гоголь у Пушкина". Однажды Гоголь пришел к Пушкину и стал просить его подарить какой-нибудь сюжет. Пушкин сразу же догадался, что Гоголю от него что-то нужно.
- Вы, кажется, Гоголь? - спросил Пушкин.
Гоголь понял, что Пушкин хитрит, и стал сморкаться, чтобы выиграть время.
- Если вы Гоголь, то я знаю, что вы за птица! - засмеялся Пушкин.
- Ну что тебе, жалко, что ли, брат Пушкин? - опять начал Гоголь.
- А мне что с того будет? - меркантильно улыбнулся Пушкин.
У Гоголя в кармане был леденец, и он знал, что Пушкин обожает сладкое. Гоголь нащупал липкий леденец с присохшими к нему крошками от мятного пряника и загадочно прищурился.
Пушкин побледнел и понял, что проиграл.
Глубинная суть этого произведения - очень проста и лучше всего выражается словами величайшего духовного учителя современности Ивана Дорна - "не надо стесняться". Подарите мне, пожалуйста, какой-нибудь сюжет для книжки, а я вам липкий леденец, ничего, что угодно, но не дороже двух тысяч рублей.