Лев Толстой "Исповедь" (основные идеи)
"По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда, никак нельзя
узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими
православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и
тогда явное признание и исповедание православия большею частью встречалось в
людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум
же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью
встречались в людях, признающих себя неверующими."
[тынц]
"Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя -- то, что, кроме
животных инстинктов, двигало моею жизнью, -- единственная истинная вера моя
в то время была вера в совершенствование. Но в чём было совершенствование и
какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя
умственно, -- я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я
старался совершенствовать свою волю -- составлял себе правила, которым
старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями
изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и
терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было,
разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось
совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою
или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро
это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее
других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других."
"Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том,
что жизнь вообще идёт развиваясь и что в этом развитии главное участие
принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы --
художники, поэты. Наше призвание -- учить людей. Для того же, чтобы не
представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне
учить, -- в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что
художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и
поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я --
художник, поэт -- писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги,
у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была
слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо."
Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним
из жрецов её. Быть жрецом её было очень выгодно и приятно. И я довольно
долго жил в этой вере, не сомневаясь в её истинности. Но на второй и в
особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости
этой веры и стал её исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я
стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни
говорили: мы -- самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а
другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы -- настоящие, а вы учите
неправильно. И они спорили ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг
против друга. Кроме того было много между нами людей и не заботящихся о том,
кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью
этой нашей деятельности. Всё это заставило меня усомниться в истинности
нашей веры.
Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал
внимательнее наблюдать жрецов её и убедился, что почти все жрецы этой веры,
писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные
по характерам -- много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней
разгульной и военной жизни -- но самоуверенные и довольные собой, как только
могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что
такое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что
вера эта -- обман.
Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрёкся от
неё, но от чина, данного мне этим людьми, -- от чина художника, поэта,
учителя, -- я не отрёкся. Я наивно воображал, что я -- поэт, художник, и
могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал."
"Из сближения с этими людьми я вынес новый порок -- до болезненности
развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить
людей, сам не зная чему.
Теперь, вспоминая об этом времени, о своём настроении тогда и
настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и
страшно, и смешно, -- возникает именно то самое чувство, которое испытываешь
в доме сумасшедших.
Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда
же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, --
называл всех сумасшедшими, кроме себя."
"Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у
большинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом
"прогресс". Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Я не
понимал ещё того, что, мучимый, как всякий живой человек вопросами, как мне
лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом"
"В сущности же я вертелся всё около одной и той же неразрешимой задачи,
состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной
деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому
что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают только
сами от себя своё незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, что
можно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они
хотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть
-- учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить
такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года,
проведённого в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы там
узнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учить
других."