Калхас
"Наш городок" Торнтона Уайдлера - выпускной спектакль курса Сергея Черкасского.
Пиеса 1938 года сама по себе "хороша",
как образ того пуританского "сонного царства",
в каком, как в консервной банке, в том же самом состоянии
убаюкана великая Америка маленьких людей.
За свою жизнь - везде побывал и даже "пожил",
там где хотел пожить и побывать.
Памятен остался "роман"
с Парижем, Барселоной, Каиром, Константинополем, Лиссабоном;
долго странствовал по деревенской Германии,
"увидел" намного больше, чем смог "пережить".
А вот "романа" с Америкой так и не получилось.
Почти все мои друзья, приятели, собеседники или "бежали" или "выехали".
И те из них, кто даже в маргинальном состоянии
до сих пор спит под мостами Сены,
ютится в ночлежках Вены,
угасая, пытается "буянить" в старческих домах Парижа или Мюнхена,
всё равно остаются "на слуху".
Те же, кто выехал в США, точно бесследно пропадают.
Ни следа не остаётся от ночных разговоров на кухне,
"извечного страничества" и "томления духа".
Питерские гопники почему-то именно в Америке
туго затягивают галстухи-удавки на шее, "берут кредиты"
и начинают вдруг "работать", к чему отродясь они никогда не были приучены.
Спустя годы кого-то долгими стараниями "находишь" -
ночной звонок из Бостона почему-то с первых слов - про деньги,
о чём в "голожопом" и "коммунальном" Питере
всегда было неприлично поминать,
затем совсем уже "не клеющийся" разговор про творчество,
которым "здесь" почему-то совсем некогда заниматься
и вообще живём, "точно в войлоке",
как будто в комнате "нарочито обитой ватой",
где уже "ничего" ни с кем произойти не может,
вроде как совсем "остановилось время"...
Теперь о "действии" Сергея Черкасского:
в душном зальчике ни одного "постороннего" - все только "свои".
Щемящее чувство изящного картонного домика
(как это бывает у режиссёров "без собственного театра"),
с титаническими стараниями сложенного "из ничего"
и который вот-вот должен рассыпаться,
зрители - разбрестись,
а сам курс отчасти быть "разобранным"
("свежую кровь" разбирает, в основном, Москва,
четверых берёт МХАТ Доронинной,
ещё кого забирают в Ленком,
и ещё - в театр покойного Львова Анохина) -
знали бы эти "дети", как смердит покойницкой от этих,
драпированных в паутину и патину, имён.
Другие, с дипломом, но без места, пополнят армию "скитальцев"
с естественной для молодости надеждой "пробиться",
хотя впереди - ничего, кроме ремесленной подёнщины
больше может их и не ждёт,
и так называемый "Калхас" их творчества был пропет ими
именно тогда, когда всё только начиналось
и они самозабвенно играли выживших из ума обывателей
никогда ими не виданного, совсем "с гулькин нос",
ватного американского городка,
куда, как в нирвану, "провалилось" безсчётное количество
моих "друзей и печальников".
Пиеса 1938 года сама по себе "хороша",
как образ того пуританского "сонного царства",
в каком, как в консервной банке, в том же самом состоянии
убаюкана великая Америка маленьких людей.
За свою жизнь - везде побывал и даже "пожил",
там где хотел пожить и побывать.
Памятен остался "роман"
с Парижем, Барселоной, Каиром, Константинополем, Лиссабоном;
долго странствовал по деревенской Германии,
"увидел" намного больше, чем смог "пережить".
А вот "романа" с Америкой так и не получилось.
Почти все мои друзья, приятели, собеседники или "бежали" или "выехали".
И те из них, кто даже в маргинальном состоянии
до сих пор спит под мостами Сены,
ютится в ночлежках Вены,
угасая, пытается "буянить" в старческих домах Парижа или Мюнхена,
всё равно остаются "на слуху".
Те же, кто выехал в США, точно бесследно пропадают.
Ни следа не остаётся от ночных разговоров на кухне,
"извечного страничества" и "томления духа".
Питерские гопники почему-то именно в Америке
туго затягивают галстухи-удавки на шее, "берут кредиты"
и начинают вдруг "работать", к чему отродясь они никогда не были приучены.
Спустя годы кого-то долгими стараниями "находишь" -
ночной звонок из Бостона почему-то с первых слов - про деньги,
о чём в "голожопом" и "коммунальном" Питере
всегда было неприлично поминать,
затем совсем уже "не клеющийся" разговор про творчество,
которым "здесь" почему-то совсем некогда заниматься
и вообще живём, "точно в войлоке",
как будто в комнате "нарочито обитой ватой",
где уже "ничего" ни с кем произойти не может,
вроде как совсем "остановилось время"...
Теперь о "действии" Сергея Черкасского:
в душном зальчике ни одного "постороннего" - все только "свои".
Щемящее чувство изящного картонного домика
(как это бывает у режиссёров "без собственного театра"),
с титаническими стараниями сложенного "из ничего"
и который вот-вот должен рассыпаться,
зрители - разбрестись,
а сам курс отчасти быть "разобранным"
("свежую кровь" разбирает, в основном, Москва,
четверых берёт МХАТ Доронинной,
ещё кого забирают в Ленком,
и ещё - в театр покойного Львова Анохина) -
знали бы эти "дети", как смердит покойницкой от этих,
драпированных в паутину и патину, имён.
Другие, с дипломом, но без места, пополнят армию "скитальцев"
с естественной для молодости надеждой "пробиться",
хотя впереди - ничего, кроме ремесленной подёнщины
больше может их и не ждёт,
и так называемый "Калхас" их творчества был пропет ими
именно тогда, когда всё только начиналось
и они самозабвенно играли выживших из ума обывателей
никогда ими не виданного, совсем "с гулькин нос",
ватного американского городка,
куда, как в нирвану, "провалилось" безсчётное количество
моих "друзей и печальников".