(no subject)
Настику уже 70-т,
она это,
естественно, скрывает
и даже, отправившись
за домашними тапочками,
не преминула протяжно всмотреться
в своё боттичеллевское отражение.
Вытаскиваю в прихожей
её любимое Bordeaux
и пятикилограммовый фолиант.
"Это что?" -
"А то, что Вы просили!" -
"Я это просила?!" -
"Да, конечно же,
для меня Ваше желание - закон!" -
"Ну я, наверняка, была не в себе!
Так меня подпоили,
что я ЭТО просила - невероятно!".
Давно уже привык к
переменчивости моих дам,
их непременно культивируемой "ветрености",
у них завсегда
и семь пятниц на неделе,
то понос, а то и золотуха,
поэтому покорно запихиваю
книжный кирпич обратно.
Она делает вид,
что за него тоже хватается:
"Ну, если уж принесли,
так уж и быть оставьте!
Не тащить же
по такой склизоте назад!" -
"Да, у меня Лизавета Сергеевна тоже просила!
Она хоть картинки полистает!" -
Настик вцепляется в фолиант
мертвой хваткой:
"Я только теперь вспомнила,
что ЭТО мне нужно для статьи -
я должна это непременно прочитать!"
Покорно сдаюсь на милость победителя.
Настик с торжеством уносит кирпич
в свою комнату
и потом за столом
всё говорит и говорит без передышки
про важность своей работы,
как трудно ей она даётся,
и как каторжно пишется её статья.
За 50 лет,
высиженных в Эрмитаже
за дубовым модерным столом
с видом на Петропавловку,
Настик написала семь статей,
скомпилировала два или три
выставочных каталога
и уже, как шестой годок пошёл,
неразгибонно трудится над
изданием папенькиных трудов.
Должен получиться увеситый том
в двести страниц,
из каких сто -
будут ея собственноручныя примечанья!
Я сочувственно охаю и ахаю
и, поскольку папенька был
не последним в Эрмитаже человеком,
и добрую десяточку
на реках Вавилонских
"тамо седохомъ и плакахомъ",
поддавочно вопрошаю:
войдут ли ея прекрасные
воспоминания об отце?
"Но это же личное,
а том - научный,
нет, конечно же!"
И вдруг мне становится
как-то не по себе,
начинаю драть ворот рубахи,
точно оказался среди
бесконечных полок в библиотеке
со всё судьбами жрецов,
прожитыми ради этого
самого высшего "служения",
и где сам учёный патерик -
задвинутая на задки
претоненькая брошюра,
с перечислением пресловутых статей
про фарфорову чашку
не 70-х осьмнадцатого, как полагали,
а 90-х, как победно выяснили опосля!
она это,
естественно, скрывает
и даже, отправившись
за домашними тапочками,
не преминула протяжно всмотреться
в своё боттичеллевское отражение.
Вытаскиваю в прихожей
её любимое Bordeaux
и пятикилограммовый фолиант.
"Это что?" -
"А то, что Вы просили!" -
"Я это просила?!" -
"Да, конечно же,
для меня Ваше желание - закон!" -
"Ну я, наверняка, была не в себе!
Так меня подпоили,
что я ЭТО просила - невероятно!".
Давно уже привык к
переменчивости моих дам,
их непременно культивируемой "ветрености",
у них завсегда
и семь пятниц на неделе,
то понос, а то и золотуха,
поэтому покорно запихиваю
книжный кирпич обратно.
Она делает вид,
что за него тоже хватается:
"Ну, если уж принесли,
так уж и быть оставьте!
Не тащить же
по такой склизоте назад!" -
"Да, у меня Лизавета Сергеевна тоже просила!
Она хоть картинки полистает!" -
Настик вцепляется в фолиант
мертвой хваткой:
"Я только теперь вспомнила,
что ЭТО мне нужно для статьи -
я должна это непременно прочитать!"
Покорно сдаюсь на милость победителя.
Настик с торжеством уносит кирпич
в свою комнату
и потом за столом
всё говорит и говорит без передышки
про важность своей работы,
как трудно ей она даётся,
и как каторжно пишется её статья.
За 50 лет,
высиженных в Эрмитаже
за дубовым модерным столом
с видом на Петропавловку,
Настик написала семь статей,
скомпилировала два или три
выставочных каталога
и уже, как шестой годок пошёл,
неразгибонно трудится над
изданием папенькиных трудов.
Должен получиться увеситый том
в двести страниц,
из каких сто -
будут ея собственноручныя примечанья!
Я сочувственно охаю и ахаю
и, поскольку папенька был
не последним в Эрмитаже человеком,
и добрую десяточку
на реках Вавилонских
"тамо седохомъ и плакахомъ",
поддавочно вопрошаю:
войдут ли ея прекрасные
воспоминания об отце?
"Но это же личное,
а том - научный,
нет, конечно же!"
И вдруг мне становится
как-то не по себе,
начинаю драть ворот рубахи,
точно оказался среди
бесконечных полок в библиотеке
со всё судьбами жрецов,
прожитыми ради этого
самого высшего "служения",
и где сам учёный патерик -
задвинутая на задки
претоненькая брошюра,
с перечислением пресловутых статей
про фарфорову чашку
не 70-х осьмнадцатого, как полагали,
а 90-х, как победно выяснили опосля!