Ряженое охломонство...
Зашел "к Анне Андреевне на огонёк".
В Фонтанном Доме о ней говорят как о живой,
да я и сам наверняка уверен, что она и впрямь
"живее всех живых"
и только на какой-нибудь часик
взяла, да и отлучилась
вдругорядь со своей кушетки.
Дамой она была бесхозной
и даже чай себе
никогда заварить не пыталась,
а последние годы
даже и вставать
без особливой нужды
себе не позволяла.
Сам я уже никому не могу сказать:
"Подай, да принеси!" -
да и с детства был мальчиком "Я сам!"
и усидеть больше часа
до сих пор нигде не способен,
но мне такая барственность
иногда кажется приветливой,
поэтому и захожу приохотиться к ней,
понежиться в ея тёплых лучиках.
В самой экспозиции
меня всегда умиляет
неизбалованность и даже бытовушная
своего рода антиэстетика.
Иногда так и подмывает -
оголить свой закуток и
принести в подарочек
подмалёвок Бакста или
акварельку Сашеньки Бенуа,
но что-то, как всегда, останавливает,
поэтому из закромов
притаскиваю, по обычаю,
какое-нибудь "Вазисубани" 98 году.
Среди хранительской пыли
отхлёбываю первым,
пробуя и перебивая
антикварное закашливание.
Прежде, чем усесться в кресло Йоси Бродского,
примеряю на себя "оксфордскую мантию" -
а почему бы и нет -
Бродский примерял,
и я за ним следом тоже.
Ряженым охламоном
смотрюся в двухсаженное трюмо
и возникает ощущение подделки
(и своей тоже, и тем более аглицкой)
под малою мантией католицкого кардиналу...
Сидим впятером,
опосля вина
с моими дамами
дуем растворячку,
как и полагается в музеях,
часок-другой-третий
без умолку сплетничая.
На этот раз о Никите Струве:
вчера он выступал,
грезил себя небожителем
и переморозил своей сухотью
уже на первом часу
нестерпимой правильностью и занудством:
"Ведь уже давно не русский -
и по речи, и по интонации,
по душевной чёрствости,
а ведь никогда не признается,
даже и самому себе,
что он французик из Бордо!"
Я внимаю своим товаркам,
помышляя о том,
что бьют-то они
и впрямь в десяточку,
хоть и видели только его
второй раз в жизни,
и вслух им обещаю:
"Ну что ж, хотите Bordo -
будет Вам в следующий разок
Bordo так Bordo".
Оставляя их задыхаться и дальше
среди колющей пыли,
выхожу в Шереметьевский садик,
с грустью помышляя
о том, сколько пылких дамских сердец,
женского чутья и интуиции
невостребованно погребено за этой
запасниковой рухлядью и пылью...
В Фонтанном Доме о ней говорят как о живой,
да я и сам наверняка уверен, что она и впрямь
"живее всех живых"
и только на какой-нибудь часик
взяла, да и отлучилась
вдругорядь со своей кушетки.
Дамой она была бесхозной
и даже чай себе
никогда заварить не пыталась,
а последние годы
даже и вставать
без особливой нужды
себе не позволяла.
Сам я уже никому не могу сказать:
"Подай, да принеси!" -
да и с детства был мальчиком "Я сам!"
и усидеть больше часа
до сих пор нигде не способен,
но мне такая барственность
иногда кажется приветливой,
поэтому и захожу приохотиться к ней,
понежиться в ея тёплых лучиках.
В самой экспозиции
меня всегда умиляет
неизбалованность и даже бытовушная
своего рода антиэстетика.
Иногда так и подмывает -
оголить свой закуток и
принести в подарочек
подмалёвок Бакста или
акварельку Сашеньки Бенуа,
но что-то, как всегда, останавливает,
поэтому из закромов
притаскиваю, по обычаю,
какое-нибудь "Вазисубани" 98 году.
Среди хранительской пыли
отхлёбываю первым,
пробуя и перебивая
антикварное закашливание.
Прежде, чем усесться в кресло Йоси Бродского,
примеряю на себя "оксфордскую мантию" -
а почему бы и нет -
Бродский примерял,
и я за ним следом тоже.
Ряженым охламоном
смотрюся в двухсаженное трюмо
и возникает ощущение подделки
(и своей тоже, и тем более аглицкой)
под малою мантией католицкого кардиналу...
Сидим впятером,
опосля вина
с моими дамами
дуем растворячку,
как и полагается в музеях,
часок-другой-третий
без умолку сплетничая.
На этот раз о Никите Струве:
вчера он выступал,
грезил себя небожителем
и переморозил своей сухотью
уже на первом часу
нестерпимой правильностью и занудством:
"Ведь уже давно не русский -
и по речи, и по интонации,
по душевной чёрствости,
а ведь никогда не признается,
даже и самому себе,
что он французик из Бордо!"
Я внимаю своим товаркам,
помышляя о том,
что бьют-то они
и впрямь в десяточку,
хоть и видели только его
второй раз в жизни,
и вслух им обещаю:
"Ну что ж, хотите Bordo -
будет Вам в следующий разок
Bordo так Bordo".
Оставляя их задыхаться и дальше
среди колющей пыли,
выхожу в Шереметьевский садик,
с грустью помышляя
о том, сколько пылких дамских сердец,
женского чутья и интуиции
невостребованно погребено за этой
запасниковой рухлядью и пылью...