Дополнительное "причастье"...
В Коломне селились
или «по бедности»,
как это было с постлицейским Пушкиным
(с еще редкими двухэтажными каменными особняками
среди деревянных домиков,
с садиками и изгородью по пояс -
правилом, введенным ещё Петром Великим)
или поближе к alma-mater: Консерватории и Мариинке,
как это было с Игорем Стравинским;
или, чтобы непременно спрятаться
от любопытных глаз,
как и случилось с ещё тогда великим князем Николаем,
купившим первый особняк для Кшесинской
в начале Английского,
уже в Коломне эклетичной,
"угробленной модерном" и "доходными" пятиэтажками.
Здесь построили и Синагогу
на переломе эпохи Александра Второго,
определив, тем самым, и черту осёдлости,
из-за чего евреи и старались здесь тоже селиться -
поближе к «Дому»...
Кто знал, что после известного «побиения младенцев»
православная жизнь тоже будет выброшена
за эту самую же «черту осёдлости»!
Я никогда не жаловал любовью «Николу Морского»:
ни верхний - «для господ офицеров» -
матрешно-вызолоченный святаго Богоявления
с абсолютно немолитвенным наёмным "партесом",
ни нижний - «для нижних чинов» -
Никольский с низкими, "давящими" потолками,
побитым паркетом и безобразным люминесцентным освящением.
Не жаловал ещё и как прообраз
того трагического разделения,
где вдруг выпавшая из этого придавленного "низу"
кронштадтская матросня
наводила "страх и трепет"
на весь господский Петроград...
«Заводской конвейер» - иначе и назовешь Никольский
и для прихожан, и для духовенства тоже:
служивший "раннюю" - исповедывал на "поздней",
затем - панихиды,
далее венчал,
а потом - и служил вечерню.
Тот же "батюшка", кто служил "позднюю",
прогонял народ через епитрахиль на "ранней"
(общей была не только "исповедь",
но и "разрешительная" - одна на всех - молитва),
после "поздней" боярил молебны
и следом ещё и "крестил"
иногда тридцать-сорок, а то и восемьдесят младенцев,
заводивших друг друга до истошного вопля,
и редких взрослых -
всё уже, естественно, только "обливанием",
причём хоть и за рекордные всё те же тридцать минут,
но всё равно ведь некогда было даже и «руки помыть».
Ещё более дурдомны были "престолы"
(праздниковые служения, свершавшиеся и внизу, и наверху -
две одновременно "обедни")
служившиеся двумя епископами и наверху и внизу -
уже совсем почти комического китча,
где самые благочестивые, причащаясь на первом у викарного,
спешили протолкаться наверх и на дополнительное "причастье"
уже к самому митрополиту.
Почти двухметрового роста протодиакон Павел мне всё жаловался:
"Ты знаешь, пока держал плат,
то на первой тысяче (причастников) ещё ничего,
но когда уже перевалило за полторы,
сначала в одном боку заболело,
потом - в другом,
стою и прошу: "Господи, дай только не упасть и не окочуриться!"...
Когда в 59-м отрекся от Бога протоиерей Александр Осипов,
а с ним и ещё двести клириков по всей Руси Великой,
для меня значимым и важным
было то, что именно сюда в феврале 42-го
(за день до своей смерти)
с Васильевского
по завьюженным буеракам,
мимо пригорков с трупами,
складывавшихся почему-то по 11-ть (?!) покойных,
приковылял Николай Федорович Платонов,
снявший в 38-м с себя сан и отрекшийся от Бога
Ленинградский обновленческий митрополит.
Этот дважды церковный «ренегат» -
обновленец и афеист -
неожиданно вмешался
в толпу стоявших на общей исповеди,
стал бить себя в грудь и громко каяться.
Потом подошел под разрешительную молитву
к уже совсем ветхому протоиерею Владимиру Румянцеву.
«Благодарю Господи, что ты меня простил!
Веровал, верую и буду веровать!» -
принародно исповедал он «возращение», причастившись.
В те "трудныя" хрущевские годы
сюда я приходил на "раннюю", к семи утра,
стоял за колонной,
прячась от бесстыдного и разнагишавшегося электросвета
("Слава Тобi, показавшему нам свiт!")
и при еще большей своей нелюбовии к акафистам
по вечерам вливаясь в соборный хор
старушечьих дискантов,
верещавших по рукописным текстам.
Лампада Православия тлела совсем неярко,
но именно тогда для меня была значимой,
как раз такая к ней причастность.
Почему-то в этом соборе,
а не в Лавре, или Князь-Владимирском ,
помню отца Игоря Ранне,
благочинного и талантливого проповедника,
его печальный и измученный вид
накануне страшного и таинственного самоубийства в 82-м.
Именно в алтаре Богоявленского помню,
кажется, 7 сентября 90-го,
это всеобщее ощущение «жути»:
отец Сергий Чевяга - внук митрополита Елевферия Воронцова,
принес телефонную весть:
топором зарубили отца Александра Меня.
Церковная жизнь всегда беспощадна и
никогда и в помине не была милосердной,
в ней присутствует и особо утонченный садизм,
и умение убивать наповал одной только интонацией:
одно только «Спа-а-а-си Господи»
с его сотней оттенков и изящных переливов.
Понятно, когда духовенство "мочили в сортире" и
топтали в застенках Большого Дома,
"приговаривали" для всеобщего устрашения,
но так, чтобы топором да ещё из-за угла?!
Мне тогда сразу,
где-то уже на Херувимской,
припомнилась НКВДшная казнь
рижского епископа Иоанна Поммера:
в октябре 34-го
он,
живший в лесу и охраняемый сворой обученных овчарок,
мог поздним вечером открыть дверь
только приятелю или другу.
В эту дверь, скорее всего, и постучался
знаменитый Леонид Витальевич Собинов,
а вслед за ним ворвались и завербовавшие его "товарищи".
Владыку привязали к этой самой двери
колючей проволокой,
долго пытали,
а потом ещё и подожгли.
Труп же умершего от "разрыва сердцу" великого тенора
отправили с почётом хоронить в СССР...
Уже днем мне позвонила из Парижа приятельница
и стала предлагать:
«Зловещее предзнаменование!
Дальше - в твоём совке уже совсем всё пойдёт на разнос!
Не пора ли окончательно сваливать из России?»
или «по бедности»,
как это было с постлицейским Пушкиным
(с еще редкими двухэтажными каменными особняками
среди деревянных домиков,
с садиками и изгородью по пояс -
правилом, введенным ещё Петром Великим)
или поближе к alma-mater: Консерватории и Мариинке,
как это было с Игорем Стравинским;
или, чтобы непременно спрятаться
от любопытных глаз,
как и случилось с ещё тогда великим князем Николаем,
купившим первый особняк для Кшесинской
в начале Английского,
уже в Коломне эклетичной,
"угробленной модерном" и "доходными" пятиэтажками.
Здесь построили и Синагогу
на переломе эпохи Александра Второго,
определив, тем самым, и черту осёдлости,
из-за чего евреи и старались здесь тоже селиться -
поближе к «Дому»...
Кто знал, что после известного «побиения младенцев»
православная жизнь тоже будет выброшена
за эту самую же «черту осёдлости»!
Я никогда не жаловал любовью «Николу Морского»:
ни верхний - «для господ офицеров» -
матрешно-вызолоченный святаго Богоявления
с абсолютно немолитвенным наёмным "партесом",
ни нижний - «для нижних чинов» -
Никольский с низкими, "давящими" потолками,
побитым паркетом и безобразным люминесцентным освящением.
Не жаловал ещё и как прообраз
того трагического разделения,
где вдруг выпавшая из этого придавленного "низу"
кронштадтская матросня
наводила "страх и трепет"
на весь господский Петроград...
«Заводской конвейер» - иначе и назовешь Никольский
и для прихожан, и для духовенства тоже:
служивший "раннюю" - исповедывал на "поздней",
затем - панихиды,
далее венчал,
а потом - и служил вечерню.
Тот же "батюшка", кто служил "позднюю",
прогонял народ через епитрахиль на "ранней"
(общей была не только "исповедь",
но и "разрешительная" - одна на всех - молитва),
после "поздней" боярил молебны
и следом ещё и "крестил"
иногда тридцать-сорок, а то и восемьдесят младенцев,
заводивших друг друга до истошного вопля,
и редких взрослых -
всё уже, естественно, только "обливанием",
причём хоть и за рекордные всё те же тридцать минут,
но всё равно ведь некогда было даже и «руки помыть».
Ещё более дурдомны были "престолы"
(праздниковые служения, свершавшиеся и внизу, и наверху -
две одновременно "обедни")
служившиеся двумя епископами и наверху и внизу -
уже совсем почти комического китча,
где самые благочестивые, причащаясь на первом у викарного,
спешили протолкаться наверх и на дополнительное "причастье"
уже к самому митрополиту.
Почти двухметрового роста протодиакон Павел мне всё жаловался:
"Ты знаешь, пока держал плат,
то на первой тысяче (причастников) ещё ничего,
но когда уже перевалило за полторы,
сначала в одном боку заболело,
потом - в другом,
стою и прошу: "Господи, дай только не упасть и не окочуриться!"...
Когда в 59-м отрекся от Бога протоиерей Александр Осипов,
а с ним и ещё двести клириков по всей Руси Великой,
для меня значимым и важным
было то, что именно сюда в феврале 42-го
(за день до своей смерти)
с Васильевского
по завьюженным буеракам,
мимо пригорков с трупами,
складывавшихся почему-то по 11-ть (?!) покойных,
приковылял Николай Федорович Платонов,
снявший в 38-м с себя сан и отрекшийся от Бога
Ленинградский обновленческий митрополит.
Этот дважды церковный «ренегат» -
обновленец и афеист -
неожиданно вмешался
в толпу стоявших на общей исповеди,
стал бить себя в грудь и громко каяться.
Потом подошел под разрешительную молитву
к уже совсем ветхому протоиерею Владимиру Румянцеву.
«Благодарю Господи, что ты меня простил!
Веровал, верую и буду веровать!» -
принародно исповедал он «возращение», причастившись.
В те "трудныя" хрущевские годы
сюда я приходил на "раннюю", к семи утра,
стоял за колонной,
прячась от бесстыдного и разнагишавшегося электросвета
("Слава Тобi, показавшему нам свiт!")
и при еще большей своей нелюбовии к акафистам
по вечерам вливаясь в соборный хор
старушечьих дискантов,
верещавших по рукописным текстам.
Лампада Православия тлела совсем неярко,
но именно тогда для меня была значимой,
как раз такая к ней причастность.
Почему-то в этом соборе,
а не в Лавре, или Князь-Владимирском ,
помню отца Игоря Ранне,
благочинного и талантливого проповедника,
его печальный и измученный вид
накануне страшного и таинственного самоубийства в 82-м.
Именно в алтаре Богоявленского помню,
кажется, 7 сентября 90-го,
это всеобщее ощущение «жути»:
отец Сергий Чевяга - внук митрополита Елевферия Воронцова,
принес телефонную весть:
топором зарубили отца Александра Меня.
Церковная жизнь всегда беспощадна и
никогда и в помине не была милосердной,
в ней присутствует и особо утонченный садизм,
и умение убивать наповал одной только интонацией:
одно только «Спа-а-а-си Господи»
с его сотней оттенков и изящных переливов.
Понятно, когда духовенство "мочили в сортире" и
топтали в застенках Большого Дома,
"приговаривали" для всеобщего устрашения,
но так, чтобы топором да ещё из-за угла?!
Мне тогда сразу,
где-то уже на Херувимской,
припомнилась НКВДшная казнь
рижского епископа Иоанна Поммера:
в октябре 34-го
он,
живший в лесу и охраняемый сворой обученных овчарок,
мог поздним вечером открыть дверь
только приятелю или другу.
В эту дверь, скорее всего, и постучался
знаменитый Леонид Витальевич Собинов,
а вслед за ним ворвались и завербовавшие его "товарищи".
Владыку привязали к этой самой двери
колючей проволокой,
долго пытали,
а потом ещё и подожгли.
Труп же умершего от "разрыва сердцу" великого тенора
отправили с почётом хоронить в СССР...
Уже днем мне позвонила из Парижа приятельница
и стала предлагать:
«Зловещее предзнаменование!
Дальше - в твоём совке уже совсем всё пойдёт на разнос!
Не пора ли окончательно сваливать из России?»