Театр - потрясение
Если когда-нибудь придётся вкусить горечь "хлеба чужбины"
и когда я вдруг окажусь без крова и крыши над головой,
и, постучавшись в до боли знакомую дверь
рыжего от ветхости дермантина,
бесхозно приоторванного от подошвы,
вдруг услышу:
"Больше никогда не приходи. Ты нас всех погубишь!" -
я знаю, что есть ещё тот уголок,
куда меня впустят,
уложат на скамейку и
прикроют затрапезной дерюгой!
Прихожу в театр к Владимиру Малыщицкого,
как к себе домой,
и, когда очередной раз опознав,
что мой дом окончательно выстужен и безприютен,
я наверняка знаю, что именно там мне всё-таки станет "тепло"!
Это уже пятый театр у Владимира Малыщицкого:
за спиной, в далёком прошлом - триумф и успех,
молодость и обожание женщин,
а далее - сгоревшие мосты, руины и полная маргинальность.
Растоптанный, опозоренный и униженный,
он всё равно воскресал из небытия
и в злачном подвале снова возжигал огни рампы,
собирая с помоек таких же оборванных и нищих,
как и он сам, актёров.
Почти пятнадцать лет
он уже почти совсем слеп и глух,
но до сих пор сам ставит и сам играет.
"Проси, что хочешь, - говорил ему Кирилл Лавров, -
после того, как увидел тебя в "Заповеднике" -
я тебе всё отдам!"
Володя так и никогда не опустился до водевиля,
до коммерческой безделушки,
до кассовой какой-нибудь "французкой штучки".
Его актёры играют за жалкие гроши,
причём играют так,
словно они готовы умереть в этом самом подвальчике.
В этом подвале он, собственно, и живёт,
отдав всего себя не дому и семье,
а этому подвальному театру!
"Служение - вечности!" - вот тот потолок,
к какому он зовёт в своём подземелье.
"Театр - потрясение!" - так он называет своё детище,
Помню, как ещё в Молодёжном,
в самой первой своей роли
(уже тогда толстая и неуклюжая)
Нина Усатова
безмолвно,
на протяжении двух часов, стирала бельё -
это и вправду потрясало.
Помню, как сам Малыщицкий, играя Веничку Ерофеева,
вдруг застывал, точно распятый
("И они воткнули мне шило в горло!
Боже мой, Боже мой, как больно!"),
поднимая, в общем-то,
пьяненький трёп
до уровня настоящей трагедии.
Только в его театрике понимаешь,
что актёр никогда не должен быть сытым и благополучным.
Сытый театр - уже мёртвый!
Гога (Товстоногов) считал,
что театр умирает вместе с режиссёром.
Малыщицкий повторяет слова Станиславского,
что театр может быть настоящим лет пять, не более,
до тех пор пока актёры не распробуют вкус славы и халтуры.
В девятнадцатом - театр стал и храмом и кафедрой,
"Церковь безмолствовала", по слову Фёдора Михайловича,
находилась "в параличе",
если она и пытается ныне говорить
устами владыки Кирилла Гундяева,
то кажется, что намного лучше бы было,
если бы она и далее продолжала молчать!
Для меня каждое посещение именитого,
тем более академического театра,
та же мука и испытание,
ибо я не верю этим, как стёршиеся пятаки, словам.
У Малыщицкого - много неудач, провалов,
он неровный режиссёр,
но всегда есть тоска, ностальгия по настоящему
и потому, в конечном счёте, прорыв,
по какому и тоскует моя уже давно изболевшаяся душа!
Я, в силу своей заглавной профессии,
всегда жил среди мира женщин,
служил им и
приятельствовал только с ними.
Я этот мир чувствую и понимаю
уже каким-то потаённым седьмым чувством.
И в моей жизни никогда не было и "мужской дружбы":
современный мужчина слишком женственное существо,
чтобы в отношениях с ним ты бы мог быть равным,
а только это и есть настоящая "дружба".
И только, пожалуй, с Владимиром Афанасьевичем -
этим слепым, глухим и нищим стариком,
я начинаю догадываться, что же это такое!
и когда я вдруг окажусь без крова и крыши над головой,
и, постучавшись в до боли знакомую дверь
рыжего от ветхости дермантина,
бесхозно приоторванного от подошвы,
вдруг услышу:
"Больше никогда не приходи. Ты нас всех погубишь!" -
я знаю, что есть ещё тот уголок,
куда меня впустят,
уложат на скамейку и
прикроют затрапезной дерюгой!
Прихожу в театр к Владимиру Малыщицкого,
как к себе домой,
и, когда очередной раз опознав,
что мой дом окончательно выстужен и безприютен,
я наверняка знаю, что именно там мне всё-таки станет "тепло"!
Это уже пятый театр у Владимира Малыщицкого:
за спиной, в далёком прошлом - триумф и успех,
молодость и обожание женщин,
а далее - сгоревшие мосты, руины и полная маргинальность.
Растоптанный, опозоренный и униженный,
он всё равно воскресал из небытия
и в злачном подвале снова возжигал огни рампы,
собирая с помоек таких же оборванных и нищих,
как и он сам, актёров.
Почти пятнадцать лет
он уже почти совсем слеп и глух,
но до сих пор сам ставит и сам играет.
"Проси, что хочешь, - говорил ему Кирилл Лавров, -
после того, как увидел тебя в "Заповеднике" -
я тебе всё отдам!"
Володя так и никогда не опустился до водевиля,
до коммерческой безделушки,
до кассовой какой-нибудь "французкой штучки".
Его актёры играют за жалкие гроши,
причём играют так,
словно они готовы умереть в этом самом подвальчике.
В этом подвале он, собственно, и живёт,
отдав всего себя не дому и семье,
а этому подвальному театру!
"Служение - вечности!" - вот тот потолок,
к какому он зовёт в своём подземелье.
"Театр - потрясение!" - так он называет своё детище,
Помню, как ещё в Молодёжном,
в самой первой своей роли
(уже тогда толстая и неуклюжая)
Нина Усатова
безмолвно,
на протяжении двух часов, стирала бельё -
это и вправду потрясало.
Помню, как сам Малыщицкий, играя Веничку Ерофеева,
вдруг застывал, точно распятый
("И они воткнули мне шило в горло!
Боже мой, Боже мой, как больно!"),
поднимая, в общем-то,
пьяненький трёп
до уровня настоящей трагедии.
Только в его театрике понимаешь,
что актёр никогда не должен быть сытым и благополучным.
Сытый театр - уже мёртвый!
Гога (Товстоногов) считал,
что театр умирает вместе с режиссёром.
Малыщицкий повторяет слова Станиславского,
что театр может быть настоящим лет пять, не более,
до тех пор пока актёры не распробуют вкус славы и халтуры.
В девятнадцатом - театр стал и храмом и кафедрой,
"Церковь безмолствовала", по слову Фёдора Михайловича,
находилась "в параличе",
если она и пытается ныне говорить
устами владыки Кирилла Гундяева,
то кажется, что намного лучше бы было,
если бы она и далее продолжала молчать!
Для меня каждое посещение именитого,
тем более академического театра,
та же мука и испытание,
ибо я не верю этим, как стёршиеся пятаки, словам.
У Малыщицкого - много неудач, провалов,
он неровный режиссёр,
но всегда есть тоска, ностальгия по настоящему
и потому, в конечном счёте, прорыв,
по какому и тоскует моя уже давно изболевшаяся душа!
Я, в силу своей заглавной профессии,
всегда жил среди мира женщин,
служил им и
приятельствовал только с ними.
Я этот мир чувствую и понимаю
уже каким-то потаённым седьмым чувством.
И в моей жизни никогда не было и "мужской дружбы":
современный мужчина слишком женственное существо,
чтобы в отношениях с ним ты бы мог быть равным,
а только это и есть настоящая "дружба".
И только, пожалуй, с Владимиром Афанасьевичем -
этим слепым, глухим и нищим стариком,
я начинаю догадываться, что же это такое!