Театральный заезд
Театральный сезон начинаю с запозданием,
хотя и с чувством, точно я ещё
(или уже)
в одиннадцатом классе:
и в школу неохота - "достали!",
а "ходить" - надо.
Впрочем, "театр" для меня
начинается уже за порогом моей парадной.
"Хлопнув дверью",
вижу шлюх, подпирающих подступы
к гостинице "Evropa",
какие в завсегда вымороченных прикидах
стояли и будут здесь всегда стоять на карауле,
точно жрицы финикийского божка,
ещё с тех самых "благодатных" времён,
когда чашка кофе в тамошнем ресторане стоила семнадцать копеек
и где, распластавшись в томном чмоканьи
нехилой дамской руки,
господин в кружевном "жабо"
и с иголочки шитом смокинге
проговаривал соседке
под вуалью и "шляпе со страусовыми перьями":
"Дорогая моя,
милая,
Елизабет Марковна,
не забудьте,
что в шесть - на четвёртом,
у нас партийно собранье!".
Дальше лицезрею
офицерика в полковничье-парадном мундире
и
столь же нарядно ряженых
курсантиков по бокам
с кинжалами на боку,
вытолканных из исторической "губы"
ловить отлынивающих
от плацной - к 8 ноября - муштры
таких же "мальчиков в форме".
Следом шествую мимо манежа,
откуда в "тот самый злополучный",
такой же слёзоморосящий день
выскочила карета с имперским гербом,
завернула "попить чайку" в Михайловский дворец,
затем по Инженерной
проскочила до Екатерининского,
где, разорвавшись на "далеко разлетевшиеся" куски,
выбросила,
распяв на решетке,
уже с оторванными ногами
самого хозяина...
Затем оседлый Петр,
вызволенный из подзаборного состоянья
и назло нелюбимой маменьке
так и никогда не жаловавшей это изваянье,
взгромождённый на пьедестал,
с медной
утопающего матроса
ножкой на барельефе,
начищенной до зеркального блеска
теми, кто ныне топнет
и чает Вышнего спасенья...
У Инженерного
всматриваюсь "в те самые окна",
где в кокаинной пляске
друг на друга наползавших ритмов
Андрею Белому
очевиделись "испугнны Павловы зырки".
В окнах по соседству,
несколько позже
на раденьях баронессы Крюднер,
в полной темноте
скакал, "аки мячик",
подбрасываемый "благодатью"
до самого потолка,
обер-прокурор Синода
и друг трёх императоров
сам светлейший князь Голицын.
А ещё чуть припозднясь,
прикрытый шинелишкой инженера
и только что выпоротый Федор Михалыч
выглядывал с ощущением,
что "жизнь уже насовсем кончилась"...
С предосторожностью обхожу толпу на Фонтанке,
с усердием метающую деньгу в Чижика.
На Марсовом - лавирую между
фоткающихся у вечного огня,
в подвенечном
умильно счастливых парочек.
В сумерках
на этом огне
будут прожаривать "варёнку" бомжи,
а под утро - в выпростанных тлеющих ботах,
греться "племя младое и незнакомое".
На Троицком - нахожусь во власти
точно рассечённого напополам города:
слева - Петропавлова игла,
Зимний,
новоявленный фонтан у Биржи
и за остовом разобранного Никольского моста -
причаливший силуэт семиэтажного парома;
справа - дом политкаторжан,
новодельный муляж "Авроры",
гостиница "Ленинград",
"Большой" дом и
"Кресты",
как будто две,
ни к коей веки не соединимые яви.
Уже на Петроградской долго стою
у бывшей алтарной абсиды
с мозаичной Петра Водкина
иконой Пречистой...
В Балтийском доме гостиница
та же годами знакомая фестивальная публика,
половина какой проснулась только накануне спектакля,
зевает и всё никак
не может размаяться,
другая - приползла к четырём на "работу",
надулась растворячки с сушками
и к семи притопала
уже в трудовом задоре
судачить и "цыпляться языками".
Слава Богу,
отмаялся Борис Смирнов
и помер в Елизаветинской -
этом жутком конвейере смерти,
поэтому не до колкостей и шпилек -
вопрос: где будем хоронить?
Андрюша Толубеев уже уверенно говорит про Волковское,
когда на самом третьем звонке выясняется,
что Борю - природного русака,
в пику театральным жидоморам
его благоверная 84-х годков супруга
решилась хоронить на Еврейском,
с равином
и синагогными обрядами.
И после этого,
кто-то мне всё пытается доказать,
что наша жизнь на театр совсем не похожа!
хотя и с чувством, точно я ещё
(или уже)
в одиннадцатом классе:
и в школу неохота - "достали!",
а "ходить" - надо.
Впрочем, "театр" для меня
начинается уже за порогом моей парадной.
"Хлопнув дверью",
вижу шлюх, подпирающих подступы
к гостинице "Evropa",
какие в завсегда вымороченных прикидах
стояли и будут здесь всегда стоять на карауле,
точно жрицы финикийского божка,
ещё с тех самых "благодатных" времён,
когда чашка кофе в тамошнем ресторане стоила семнадцать копеек
и где, распластавшись в томном чмоканьи
нехилой дамской руки,
господин в кружевном "жабо"
и с иголочки шитом смокинге
проговаривал соседке
под вуалью и "шляпе со страусовыми перьями":
"Дорогая моя,
милая,
Елизабет Марковна,
не забудьте,
что в шесть - на четвёртом,
у нас партийно собранье!".
Дальше лицезрею
офицерика в полковничье-парадном мундире
и
столь же нарядно ряженых
курсантиков по бокам
с кинжалами на боку,
вытолканных из исторической "губы"
ловить отлынивающих
от плацной - к 8 ноября - муштры
таких же "мальчиков в форме".
Следом шествую мимо манежа,
откуда в "тот самый злополучный",
такой же слёзоморосящий день
выскочила карета с имперским гербом,
завернула "попить чайку" в Михайловский дворец,
затем по Инженерной
проскочила до Екатерининского,
где, разорвавшись на "далеко разлетевшиеся" куски,
выбросила,
распяв на решетке,
уже с оторванными ногами
самого хозяина...
Затем оседлый Петр,
вызволенный из подзаборного состоянья
и назло нелюбимой маменьке
так и никогда не жаловавшей это изваянье,
взгромождённый на пьедестал,
с медной
утопающего матроса
ножкой на барельефе,
начищенной до зеркального блеска
теми, кто ныне топнет
и чает Вышнего спасенья...
У Инженерного
всматриваюсь "в те самые окна",
где в кокаинной пляске
друг на друга наползавших ритмов
Андрею Белому
очевиделись "испугнны Павловы зырки".
В окнах по соседству,
несколько позже
на раденьях баронессы Крюднер,
в полной темноте
скакал, "аки мячик",
подбрасываемый "благодатью"
до самого потолка,
обер-прокурор Синода
и друг трёх императоров
сам светлейший князь Голицын.
А ещё чуть припозднясь,
прикрытый шинелишкой инженера
и только что выпоротый Федор Михалыч
выглядывал с ощущением,
что "жизнь уже насовсем кончилась"...
С предосторожностью обхожу толпу на Фонтанке,
с усердием метающую деньгу в Чижика.
На Марсовом - лавирую между
фоткающихся у вечного огня,
в подвенечном
умильно счастливых парочек.
В сумерках
на этом огне
будут прожаривать "варёнку" бомжи,
а под утро - в выпростанных тлеющих ботах,
греться "племя младое и незнакомое".
На Троицком - нахожусь во власти
точно рассечённого напополам города:
слева - Петропавлова игла,
Зимний,
новоявленный фонтан у Биржи
и за остовом разобранного Никольского моста -
причаливший силуэт семиэтажного парома;
справа - дом политкаторжан,
новодельный муляж "Авроры",
гостиница "Ленинград",
"Большой" дом и
"Кресты",
как будто две,
ни к коей веки не соединимые яви.
Уже на Петроградской долго стою
у бывшей алтарной абсиды
с мозаичной Петра Водкина
иконой Пречистой...
В Балтийском доме гостиница
та же годами знакомая фестивальная публика,
половина какой проснулась только накануне спектакля,
зевает и всё никак
не может размаяться,
другая - приползла к четырём на "работу",
надулась растворячки с сушками
и к семи притопала
уже в трудовом задоре
судачить и "цыпляться языками".
Слава Богу,
отмаялся Борис Смирнов
и помер в Елизаветинской -
этом жутком конвейере смерти,
поэтому не до колкостей и шпилек -
вопрос: где будем хоронить?
Андрюша Толубеев уже уверенно говорит про Волковское,
когда на самом третьем звонке выясняется,
что Борю - природного русака,
в пику театральным жидоморам
его благоверная 84-х годков супруга
решилась хоронить на Еврейском,
с равином
и синагогными обрядами.
И после этого,
кто-то мне всё пытается доказать,
что наша жизнь на театр совсем не похожа!