На "братском могильнике"...
После очередной бессонницы
с редкими провалами в бесконечную бездну,
откуда, именно уже в сновидении,
поднимаешься в распахнутом
на все четыре стороны лифте,
где на каждом этаже
пред картонными задниками
твоей же рукой намалёванных декораций
дают представления
известные только тебе статисты
когда-то задуманных,
но так и никогда невоплощённых
мелизматических "игрищ".
Подобное бывает,
когда, уже выходя из дрёмного забытья,
явственно слышишь
обрывки сочинённой
там же во сне
симфонии,
где в едва различимом "andante"
очевидны
даже смычковые скрипы
и струнные шорохи,
а сидящий
на круглой сцене
фрачный оркестр
проигрывает
твою же собственную
скоротечную жизнь.
Когда уже просыпаешься совсем
и в сумеречном дне
за окном различаешь
багряный клён
на фоне
жёлтым
осыпающихся берёз
и всё ещё явственно чуешь
музыкальный лейтмотив,
похожий на состояние,
словно ты - тот самый будильник,
разобранный шкодливой мальчишеской рукой,
затем -
к приходу родителей собранный вновь,
но уже с изрядным количеством
оказавшихся лишними
колёсиков...
И только дорога,
пускай, даже и разбитая местами,
в рытвинах и ухабах,
хоть на время
позволяет забыться
и хоть как-то утишить
ноющую душевную истому.
Этой дорогой и отправляюсь
в своё очередное скитальчество
в направлении на Vaskelovo,
в простонародье именуемой "бетонкой".
В хвойном коридоре нехоженых лесов,
где на тридцать вёрст не встретишь ни одного селенья,
эта дорога все тридцать пять послевоенных лет
была "военной".
По ней курсировали
в краску ржавого леса
облачённые тягачи,
таскавшие с предосторожностью
десятиметровые сигары,
ласково прозванные "Сатана".
Загнанные в хвойную чащобу
и поставленные на "попа",
они нажатием только одной общей кнопки
готовы были все, как один,
точно одним телом,
разъятым на четыреста пятнадцать утроб,
с визжащим перепоннолопным рёвом,
оставляя под собою и сожжённый лес,
и всё в нём живое,
рвануться в качестве рождественского подарка
на Вену,
на Париж,
на Лондон...
Слава Богу,
среди наших "печенегов с ядерным чемоданчиком"
таких Санта Клаусов не оказалось,
и уже лет двадцать,
как я не слышу за собой
мерно настигающий
тысячесильный моторный рык,
церемонно протягивающий
мимо меня,
застывшего на обочине,
тело безупречно вычерченного
и по-дьявольски прекрасного
существа.
От военных остались "части",
впопыхах брошенные,
точно бежали от супостата,
как реальный образ
той самой горбачёвской "доброй воли":
"Были виноградники -
и в одну ночь их не стало";
"Были воинские части -
и как в „Тысяча и одной ночи“,
по магическому волшебному слову -
их не стало"...
Потом ещё целый год
садоводческий народ,
подъезжая к стоявшим в лесу
пятиэтажным кирпичным казармам
на своих "копейках" и Запорожцах,
с ломным лязгом
промышлял
в качестве семейных "добытчиков":
всё - в дом, а из дома - ни пёрышка!
На таком же разломе
удалось мне застать
уже в ватник экипированного,
и тоже с ломом,
офицера "запаса"
этой самой части,
какой он и отдал двадцать пять лет жизни.
Солдатики круглосуточно сидели в кабинах
бессменно заведённых боевых машин,
точно пожарные на аэродроме,
чтобы по тому же кремлёвскому слову,
едва различимо сказанному в телефонную трубку,
в выверенном и сотни раз отрепетированном порядке
кавалерийским галопом
проехать тридцать километров
до нашей Маркизовой лужи,
где выпустить разом
резвых огненных лошадушек
прямо в чрево
коварно подобравшемуся к Кронштадту
вражеского авианосца...
На семнадцатом километре,
где и проходила ещё с четырнадцатого столетия
граница между шведским королевством
и великим княжеством новгородским,
добираюсь до памятного камня
с финским четырёхстишием,
какое можно перевести
примерно так:
"Много нас в лесу погибло,
Здесь судьба нас поджидала,
Шёл к Творцу, в поход последний,
Пограничников отряд!"
И только здесь
на этом "братском могильнике"
среди хилых берёзок -
это ощущение многолетней усталости,
с которым я всё пытался
безуспешно уснуть
и какое мне снилось
явственным музыкальным лейтмотивом,
вдруг пропадает,
точно мою надломившуюся
уже когда-то давно
в истоме душу
коснулось "ангела крыло"...
с редкими провалами в бесконечную бездну,
откуда, именно уже в сновидении,
поднимаешься в распахнутом
на все четыре стороны лифте,
где на каждом этаже
пред картонными задниками
твоей же рукой намалёванных декораций
дают представления
известные только тебе статисты
когда-то задуманных,
но так и никогда невоплощённых
мелизматических "игрищ".
Подобное бывает,
когда, уже выходя из дрёмного забытья,
явственно слышишь
обрывки сочинённой
там же во сне
симфонии,
где в едва различимом "andante"
очевидны
даже смычковые скрипы
и струнные шорохи,
а сидящий
на круглой сцене
фрачный оркестр
проигрывает
твою же собственную
скоротечную жизнь.
Когда уже просыпаешься совсем
и в сумеречном дне
за окном различаешь
багряный клён
на фоне
жёлтым
осыпающихся берёз
и всё ещё явственно чуешь
музыкальный лейтмотив,
похожий на состояние,
словно ты - тот самый будильник,
разобранный шкодливой мальчишеской рукой,
затем -
к приходу родителей собранный вновь,
но уже с изрядным количеством
оказавшихся лишними
колёсиков...
И только дорога,
пускай, даже и разбитая местами,
в рытвинах и ухабах,
хоть на время
позволяет забыться
и хоть как-то утишить
ноющую душевную истому.
Этой дорогой и отправляюсь
в своё очередное скитальчество
в направлении на Vaskelovo,
в простонародье именуемой "бетонкой".
В хвойном коридоре нехоженых лесов,
где на тридцать вёрст не встретишь ни одного селенья,
эта дорога все тридцать пять послевоенных лет
была "военной".
По ней курсировали
в краску ржавого леса
облачённые тягачи,
таскавшие с предосторожностью
десятиметровые сигары,
ласково прозванные "Сатана".
Загнанные в хвойную чащобу
и поставленные на "попа",
они нажатием только одной общей кнопки
готовы были все, как один,
точно одним телом,
разъятым на четыреста пятнадцать утроб,
с визжащим перепоннолопным рёвом,
оставляя под собою и сожжённый лес,
и всё в нём живое,
рвануться в качестве рождественского подарка
на Вену,
на Париж,
на Лондон...
Слава Богу,
среди наших "печенегов с ядерным чемоданчиком"
таких Санта Клаусов не оказалось,
и уже лет двадцать,
как я не слышу за собой
мерно настигающий
тысячесильный моторный рык,
церемонно протягивающий
мимо меня,
застывшего на обочине,
тело безупречно вычерченного
и по-дьявольски прекрасного
существа.
От военных остались "части",
впопыхах брошенные,
точно бежали от супостата,
как реальный образ
той самой горбачёвской "доброй воли":
"Были виноградники -
и в одну ночь их не стало";
"Были воинские части -
и как в „Тысяча и одной ночи“,
по магическому волшебному слову -
их не стало"...
Потом ещё целый год
садоводческий народ,
подъезжая к стоявшим в лесу
пятиэтажным кирпичным казармам
на своих "копейках" и Запорожцах,
с ломным лязгом
промышлял
в качестве семейных "добытчиков":
всё - в дом, а из дома - ни пёрышка!
На таком же разломе
удалось мне застать
уже в ватник экипированного,
и тоже с ломом,
офицера "запаса"
этой самой части,
какой он и отдал двадцать пять лет жизни.
Солдатики круглосуточно сидели в кабинах
бессменно заведённых боевых машин,
точно пожарные на аэродроме,
чтобы по тому же кремлёвскому слову,
едва различимо сказанному в телефонную трубку,
в выверенном и сотни раз отрепетированном порядке
кавалерийским галопом
проехать тридцать километров
до нашей Маркизовой лужи,
где выпустить разом
резвых огненных лошадушек
прямо в чрево
коварно подобравшемуся к Кронштадту
вражеского авианосца...
На семнадцатом километре,
где и проходила ещё с четырнадцатого столетия
граница между шведским королевством
и великим княжеством новгородским,
добираюсь до памятного камня
с финским четырёхстишием,
какое можно перевести
примерно так:
"Много нас в лесу погибло,
Здесь судьба нас поджидала,
Шёл к Творцу, в поход последний,
Пограничников отряд!"
И только здесь
на этом "братском могильнике"
среди хилых берёзок -
это ощущение многолетней усталости,
с которым я всё пытался
безуспешно уснуть
и какое мне снилось
явственным музыкальным лейтмотивом,
вдруг пропадает,
точно мою надломившуюся
уже когда-то давно
в истоме душу
коснулось "ангела крыло"...