(no subject)
Первое, что мне бросилось в глазах, точнее в нос, по возвращении из Парижа, это просто-таки отвратительнейший московский климат. Несмотря на лёгкий мороз, в горле и носу постоянно оседает пыль, кожа лица моментально загрязняется. И это при том, что большую часть времени я провожу на работе, в помещении.
У тут я впервые осознал, что на весь панорамльный вид Париже с Эйфелевой башни я насчитал только одну дымящую трубу. А в Москве. Одно Лианозово чего стоит! Москва не умирает, Москва уже умерла!
Каждый день иду на завод. Идут рядом пожилые люди. Кривые, косые, горбатые, больше похожие на зомби, чем на людей. Одеты по большей части неопрятно, особенно мужчины. Со многими из них мне приходится общаться на работе. Абсолютно безграмотная речь, бардак в голове и очень, невероятно нервные. Эрик Ромеро был бы в восторге. Массовка для его римейка, причём без грима.
И о какой гнусной и лживой национальной идее можно говорить, когда человек к пятидесяти годам не может обеспечить себе приличную старость, то есть такую старость, когда его возраст был бы аналогом его достоинств, за которые его можно было бы уважать, а не сострадание в лучшем случае или даже сожаление. Как человек может верить в свою нацию, когда он не верит в свою старость, то есть в то время, когда он должен собирать плоды своей жизни.
У тут я впервые осознал, что на весь панорамльный вид Париже с Эйфелевой башни я насчитал только одну дымящую трубу. А в Москве. Одно Лианозово чего стоит! Москва не умирает, Москва уже умерла!
Каждый день иду на завод. Идут рядом пожилые люди. Кривые, косые, горбатые, больше похожие на зомби, чем на людей. Одеты по большей части неопрятно, особенно мужчины. Со многими из них мне приходится общаться на работе. Абсолютно безграмотная речь, бардак в голове и очень, невероятно нервные. Эрик Ромеро был бы в восторге. Массовка для его римейка, причём без грима.
И о какой гнусной и лживой национальной идее можно говорить, когда человек к пятидесяти годам не может обеспечить себе приличную старость, то есть такую старость, когда его возраст был бы аналогом его достоинств, за которые его можно было бы уважать, а не сострадание в лучшем случае или даже сожаление. Как человек может верить в свою нацию, когда он не верит в свою старость, то есть в то время, когда он должен собирать плоды своей жизни.