Никогда это не должно повториться!
В нашей коммуналке семья занимала большой блок из двух комнат и коридорчика. Когда-то, до уплотнения, это была одна комната большой квартиры в первом железобетонном здании Харьков: доходный дом по улице Сумской cто восемь был первой ласточкой конструктивизма, еще не совсем вышедшего из-под крыла модерна. Он появился до революции, а Госпром и дом «Слово» - апофеоз нового авангардного стиля - построили позднее.
В тот день меня, как обычно, из школы забрал дед. В то время бабушка уже вышла на пенсию и посвятила себя заботам о единственном внуке. Родители работали. Меня уже ждал обед: вкусная рассыпчатая гречневая каша в алюминиевой кастрюльке, завернутой в полотенце, байковое одеяло и спрятанной под подушку на диване, чтобы не остыла. Бабушка умела и любила готовить… Когда в духовку ставился бисквит, на кухню заходить было запрещено даже соседям.
Жили мы вшестером в двух с половиной комнатах. Когда умерла прабабушка Соня, нас в квартире осталось пятеро: дедушка, бабушка, родители и совсем маленький я.
Всего, вместе с нами, в коммунальной квартире было человек пятнадцать. Со временем часть из них получала отдельные квартиры в новостройках где-то у черта на рогах, куда метро не провели до сих пор.
Первым делом после школы полагалось переодеться в домашнее, надеть тапочки и пойти на кухню вымыть руки. На кухне пахло простым мылом, снедью и мусором с черной лестницы, дверь на которую закрывалась изнутри старым засовом. Открывать дверь на черную лестницу было категорически воспрещено, но как же хотелось туда попасть! Меня все время гложило любопытство. В те редкие разы, когда дверь за какой-то надобностью открывалась, я был тут как тут и всматривался в узкий лестничный марш, убегавший вниз с нашего высокого шестого этажа.
В соседних комнатах жили, в основном, интеллигентные люди, но конфликты, неизбежные при таком тесном сосуществовании дюжины взрослых людей на относительно небольшом пространстве с одной уборной, ванной, кухней и одним телефоном! были неизбежны.
Дружбы с соседями не водили, и только я играл с девочкой-одногодкой в коридоре или в комнатушке, куда вела широкая низкая дверь из кухни (там, наверное, когда-то обитали кухарки).
Я брал мыло из мыльницы на нашем столе, покрытом вечной клеенкой. Столов на общей кухне было три или четыре - по одному на каждую семью. Взяв мыло, я подходил к раковина с висящей над ней газовой колонкой. В окошке белой колонки горел фитиль, а за ним чернела паутина переплетенных водопроводных и газовых труб. Колонка включалась, делая «пых». Она была не то что бы старой, но все время норовила закипеть и взорваться. Газовые плиты и котлы я не люблю до сих пор. Наш кухонный стол всегда был уставлен трех- и пятилитровыми банками с отстоянной водой - ее полагалось пить, если в доме заканчивалась минералка: бабушка пила «Харьковскую».
Она была невысокого роста, очень приветливая, хозяйственная и обладала такой лучезарная улыбкой, от которой сразу поднималось настроение. Жаль, что в последние годы жизни ей приходилось улыбаться не так часто: умер сначала брат Лёня, мои родители разошлись и разъехались, через несколько лет не стало деда. Бабушка осталась в двух с половиной комнатах наедине с глаукомой, высоким давлением и подтекавшей крышей. Я приходил к ней ежедневно после школы, бегал в аптеку покупать каплями, выносил мусор, а она, как и раньше, кормила меня обедом. Но это было потом.
После обеда я возился в большой комнате с высокими окнами, балконом, паркетным полом и оштукатуренными под трафарет стенами. Казалось, что комната была больше в высоту, чем в длину - огромная новогодняя елка в нее влезала, не касаясь потолка. Бабушка включила черно-белый телевизор, покрутила ручку переключения каналов, и нашла тот, который транслировал дневные передачи. Она сидела в нашем старом, но приличном кресле времен «советского минимализма».
Бабушка Ида и дедушка Йося поженились уже после войны. В архиве мне сказали, что мой дед, видимо, был женат и раньше. Почему он перестал быть женатым во время войны, я только догадываюсь, но точно так и не узнаю - беспечным юношей я их так и не расспросил, да и умалчивали многое, переговаривались на идише… А сейчас узнать уже не у кого.
Началась передача. На выпуклом экране, наполовину засвеченном оконными бликами, мелькали кадры хроники: показывали какой-то город времен немецкой оккупации. Что-то рассказывал диктор за кадром. Мне было скучновато, и я собрался попросить бабушку переключить на мультики. Я посмотрел на нее. Бабушка тихо плакала. Она вжалась в спинку кресла, по-девичьи поджала ноги, и утирала короткими движениями капли с лица. Я плохо понимал, что происходит, и почему бабушка, которая всегда мне улыбалась, теперь плачет, но побоялся открывать рот. Повернувшись к экрану, я так и просидел до конца программы, боясь оглянуться.
Ее молодость пришлась на годы войны, и тогда поводов улыбаться было еще меньше, чем в старости. Под Харьковом, в Дробицком Яру, гитлеровцы в 1941 году за один декабрь месяц расстреляли больше 20 тысяч харьковских евреев, согнанных за несколько дней в гетто. Там же расстреливали советских солдат и пациентов «Сабурки» - харьковской психиатрической лечебницы.
Я никак не могу представить, какое должно было произойти чудо, чтобы мои спаслись.
Теперь я понимаю все. Я знаю, почему она плакала. Я знаю потому, что когда вижу кадры хроники, читаю «Пассажирку» Зофьи Посмыш или смотрю один из многих фильмов про войну, я тоже тихо плачу.
Короткий эпизод из детства сохранился в памяти до сих пор и останется навсегда, по крайней мере пока я могу хоть как-то себя контролировать.
Благословенна память всех погибших и тогда, и раньше, и после.
Страшнее того, что произошло, может быть только одно - забыть об этом и предать память погибших.
Никогда это не должно повториться!