И.М. Дьяконов. Книга воспоминаний
Надо сказать, что наш Северный флот и наша 14-я армия воевали по «моим» картам. В 1939 г. меня пригласили в Адмиралтейство и предъявили норвежские морские карты, которые я должен был перевести на русский язык - вернее, перетранскрибировать русскими буквами, согласно их норвежскому произношению, те географические названия, которые были подчеркнуты составителями наших соответствующих карт. Нужные названия были отобраны разумно, а я получал по 50 коп. за каждое, и в итоге вместе с гонораром за перевод стихотворного отрывка из «Эпоса о Гильгамеше» я заработал достаточно для того, чтобы сшить красивое осеннее пальто - «шкуру Гильгамеша», - которое я потом сдал при мобилизации и после войны очень жалел о нем.
Примерно год спустя, в 1940 г., я был вызван в секретный отдел Эрмитажа, и там мне было предложено проделать такой же перевод карты Северной Норвегии для армии. Платили мне по 10 коп., а после работы приказали подписать бумагу «о неразглашении тайны»; но, в отличие от моряков, армейские картографы выбирали названия для перевода совершенно безумным образом. Я сразу сказал пришедшему с картами военному, что, поскольку в Норвегии нет деревень, а только хутора, постольку на всех картах, кроме километровок, помечаются названия только церквей - центров «бюгдов» - округ или приходов, потому что отдельный хутор всегда может быть покинут или, проданный, получить новое название по новому владельцу. На моем же оригинале были подчеркнуты названия именно хуторов, причем произвольных. Например, в Киркенесском районе были вовсе не подчеркнуты пограничные населенные пункты - Гренсе-Якобсэльв, Ярфьурботн, Бурис-Глэб и другие. В Ярфьурботне была подчеркнута какая-то «башенка» - то ли колокольня, то ли каланча, при которой было написано «taarnet» «башенка, the tower». Но картограф сказал мне: «Выполняйте приказ». Я выполнил, написал «Торнет» и т.п., а потом наши офицеры тщетно искали на местности то, что было обозначено на карте. В наших военных сводках и в официальной истории Карельского фронта сообщается, что наши войска заняли город «Тарнёт» (так!). Вообще, по сводкам, мы заняли в норвежской провинции Финнмарк четыре города: город Тарнёт, город Киркенес, город Мункэльвен и город Нейден. «Тарнёт» вообще не существует, Киркенес мы обошли стороной, Мункэльвен - хутор, Нейден - маленький поселок. Совсем пропущен был взятый нами большой горняцкий поселок Бьёрневатн. Так пишется история.
Первым, после недели моего пребывания в Киркенссе, совершилось появление киношников. Они приехали снимать освобождение города. Немножко опоздали, но это же кино! Они просили меня это освобождение инсценировать.
Мы отправились в Бьерневатн, потому что в Киркенсс наши войска не заходили и никакого населения там в то время не было, а через Бьёрневатн наши части действительно прошли, и там было местное население, которое мы в самом деле освободили.
Когда мы приехали в Бьерневатн, то выяснилось, что норвежцы все еще живут в рудничных штреках; вышли наружу только те, которые и до прихода немцев жили в самом Бьернсватне.
Норвежцы, обитавшие в горе, хорошо поняли задачу, которую поставили им киношники, и очень были ею довольны. Даже те, кто успел давно выйти из подземелья, пришли туда обратно. Бахтеев еще находился на месте, поэтому и подразделение, освобождавшее Бьёрневатн, было тут же, и все можно было разыграть в точности, как оно происходило. Я встал на пригорке у дороги, в стороне, и оттуда дирижировал действиями в той мере, в какой нужен был мой норвежский язык:, я переводил команды режиссера и оператора.
Все шло очень хорошо: Бахтеев со своими солдатами приблизился, они рассыпались, осматривали дома - не скрываются ли там какие-нибудь немцы. И вот здесь я убедился, что никаких немцев в Бьерневатне к приходу Бахтсееа не было, в противоположность тому, что впоследствии показывали в фильмах, потому что если бы они там были, то бойцы это вспомнили бы и показали бы их разоружение и захват, как на самом деле.
Наконец, когда наши осмотрели поселок, киношники велели дать сигнал норвежцам, и они двинулись из пещеры, тоже соблюдая все точно так, как было. Они шли с норвежским флагом навстречу своим освободителям; те построились, отдавая честь флагу. И тут произошло неожиданное событие. Наши бойцы решили, что так будет суховато, нужно, чтобы были объятия: они кинулись навстречу норвежцам и стали их лобызать. У норвежцев поцелуи между мужчинами абсолютно невозможны, и освобождаемые стали отпихивать своих освободителей. Пришлось остановить съемку и объяснить нашим солдатам, что целоваться здесь не принято, и то, что норвежцы не обнимаются, еще не значит, что они недовольны или не благодарны своим русским освободителям.
...идея(немцев) взорвать шахту с людьми действительно была - это так. Месяца два спустя норвежцы, у которых тогда еще сохранились радиоприемники (мы их отобрали на 1 мая 1945 г.), слышали сообщение радио Осло, контролировавшегося немцами, о том. что русские, ворвавшись в Киркенес, будто бы взорвали рудники, где пряталось мирное население. Был назван ряд фамилий «погибших» из числа тех, кто действительно был в руднике. В той обстановке эта немецкая передача была прекрасной пропагандой в нашу пользу.
До ухода Бахтеева не было набегов на склад рома и не было никаких жалоб на наших солдат в этом районе.
Принимали нас норвежцы изумительно. Ни обьятии, ни поцелуев, конечно, не было - это у норвежцев не принято. Тем не менее отношение к нам было самое лучшее. Ребята из «Красного Креста», проезжая мимо комендатуры, даже пели наш авиационный марш: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...* и другие советские песни.
¹ Немцы не только сжигали все продовольственные склады, но и угнали у норвежцев скот. Далеко его гнaть было трудно, и где-то поодаль они его перестреляли Об этом я услышал только после войны.
Наши тоже отнеслись к норвежцам (или, как говорила вся армия «норвегам») хорошо. Мы в комендатуре ели подполковничьи сухари, но в частях были свои полевые кухни и печеный хлеб. У норвежцев же никакого снабжения не было, все продовольствие было уничтожено немцами, и наладить их жизнь было не в наших силах - в частности, не в наших силах было сотворить все те благодеяния местному населению, которые описаны в официальной истории Карельского фронта. В частях помогали с пищей подкармливали детишек, а чуть позже командование оказало населению и другую важную помощь, о чем я расскажу ниже.
Уничтожая при своем уходе все, чем можно было питаться, немцы забыли или не успели сжечь склад, в котором хранилось 70-80 тонн муки. Норвежцы его не трогали, рассуждая так, что раз склад был немецкий, то, значит, теперь это русский трофей. Они решили запросить свое правительство в Лондоне, нельзя ли купить эту муку у русских.
Каким образом запросили? Дело в том, что в немецком тылу в Сёр-Варангере были не только русские агенты, но и английский, норвежец по национальности и, конечно, с передатчиком. Норвежцам хватило разума нам об этом не говорить - мы бы этого агента взяли, и только бы его и видели.
Норвежское правительство правильно сообразило, что такую покупку можно совершить только через Москву, и дело непомерно затянется. Поэтому оно моим норвежцам в покупке отказало.
Что делать? На все такие вопросы был один ответ: «Пойдем-ка к Дьяконову». Они изложили мне свое дело, и я сказал им:
- Надо подумать. Приходите завтра. - Приходят назавтра. И я говорю им:
- Берите!
Замечу, что думать надо было, конечно, не одному мне, а вместе с Лукиным-Григэ. Я хоть ему был не подчинен, но дело такой важности не стал бы решать без его ведома. Но Павел Григорьевич был разумный и добрый человек, и к тому же всегда прислушивался к моим советам. Но слава - судьба несправедлива! - досталась только мне. Эту муку до сих пор помнят в Киркенесе; говорят, она спасла много жизней.
Были в нашем округе и богатые, антисоветски настроенные люди, но как назло наши солдаты их не трогали, а обижали простой люд. Например, был некто Миккола - крупный по тамошним масштабам предприниматель по рыболовецкой части, финн (или «квен», как говорили в Финнмарке: «финнами» здесь называли саамов, или лопарей). Микколу не грабили, потому что у него все было на запоре; грабили тех, кто радушно распахивал двери солдатам. А вообще у норвежцев, по обычаю, дома никогда не запирались.
Начались жалобы на кражи. Как только люди начали возвращаться на свои пепелища, обнаружились недостачи - прежде всего, велосипедов и машин, которых у местного населения, по нашим тогдашним советским понятиям, было довольно много. Каждое дело я старался расследовать, хотя это было нелегко, так как передвигаться мне приходилось способом пешего хождения - одному или с автоматчиком. И результатов было мало: как правило, машины были угнаны офицерами уже выведенных частей. В очень многих случаях машины и велосипеды мы находили - не поедешь же на велосипеде в строю части на марше, - но находили по большей части пришедшими в негодность.
Однажды, уже где-то чуть ли не в феврале, ко мне приходит в приемную комендатуры человек довольно поздно вечером, чуть ли не перед комендантским часом. Жалоба на кражу автомобиля. Беру временно случайно прибывшую из дивизии машину и еду с автоматчиком на место происшествия. Выясняется, что автомобиль стоит в 150 метрах от дома своего хозяина и от того места, где был взят. Как выясняется после расспросов, наши солдаты проникли в пещеру с ромом, напились и, увидев у обочины легковую машину, влезли в нее и поехали. Управлять они не умели, уехали недалеко и свалились в кювет. Казалось бы, после их ухода хозяин мог бы вытащить ее из кювета и ездить на ней. Но норвежцы - народ законопослушный: если русские взяли машину - значит, так надо; был, к тому же, опыт с немцами; поэтому хозяин дал ей пролежать в кювете несколько месяцев. Любой проезжавший водитель что-нибудь с нее снимал, как с брошенной, и теперь уже там лежал один кузов. Тут уже ничем нельзя было помочь.
Машины все исчезли. Осталась одна у районного врача, осталась машина «Красного Креста» и, может быть, еще две-три; откуда уж они брали бензин, не знаю.
Потом начались жалобы на кражу часов. Тут, по большей части, удавалось выследить виновника. Однажды пришел жалобщик, очень бедный человек, явно нехорошо было у него переть часы. Я пошел, разыскал виновного солдата. Говорю ему:
- Как тебе не стыдно, он был в оккупации, сам бедняк, русских хорошо встречал, радовался, а ты его ограбил. Солдат говорит:
- А что я его ограбил? Часы взял?
- Ну как это «что»? Часы - ценность для него!
- Ну да! Он же себе другие за сто крон купит, а я живу в Тулунском районе Якутской области, там часов и в помине нет!
Часы я все-таки у него отобрал и вернул хозяину.
Почти все конфликтные ситуации были связаны с различным национальным понятием о собственности. Вот какую историю рассказал мне полковник Лукин-Григэ:
- Еду сегодня и вижу картину: на горке стоит хуторок, затем лощина, и на другой стороне другой хуторок. А в лощине горит громадная угольная куча. Послал Грицаненко вызвать хозяина хутора, говорю ему кое-как по-немецки:
- Почему не тушишь кучу?
- Не мой уголь.
- А где тот хозяин?
- Немцы угнали.
- А у тебя есть уголь? Чем ты будешь топить зимой?
- Буду в холоде сидеть.
- Так потуши и возьми себе! - Как же я могу взять - это чужое!
- Так оно же сгорит!
- Ну и что же - это меня не касается - это чужое. С лодками тоже бывала беда. Однажды ко мне прибегает рыбак С' выпученными глазами и говорит:
- Я погиб! У меня солдаты увели лодку, а я этим живу, я с семьей умру с голоду!
Я беру фонарь, автоматчика и иду в соседнюю часть.
- Брали лодку?
- Брали.
- Зачем?
Оказывается, там, недалеко от берега был нашей авиацией утоплен немецкий транспорт, и на нем было много консервов, которые наши с него доставали. Пустили слух, что под консервами был большой запас водки. Наши устроили самодельный ЭПРОН; подплывали на лодках, ныряли в зимнюю воду и доставали из трюма, что там было.
Ныряльщики говорят мне:
- Что ему надо, мы же вернули лодку!
- А где она?
- Вон стоит!
Я говорю норвежцу: - Вот же ваша лодка, на что вы жалуетесь?
- Да, но ведь это не на моей земле, а на земле соседа: я не могу пройти по чужой земле, с меня потребуют за убытки, когда я потащу лодку по его территории.
Первое время главной нашей бедой был винный склад в Бьёрневатне. Бахтеев со своим взводом ушел, наших там никого не было, но норвежцы рассказывали разное. Так, один наш солдат вышел будто бы оттуда с двумя бутылками в карманах и двумя в руках. На глазах удивленной публики он отбил горлышко у одной бутылки - буль, буль, буль; у другой - буль, буль, буль; третью вынул из кармана - буль, буль, буль, до четвертой не дошло, свалился и остался там лежать. Надо отдать должное норвежцам, что они тоже добрались до этой пещеры и пользовались складом. Но мы были озабочены не норвежцами, а своими - от этого склада шла большая часть безобразий, вызывавший жалобы в комендатуру. Мы не знали, что с этим делать. Наконец, Лукин-Григэ связался с командиром дивизии, и для охраны склада был выделен взвод наиболее надежных коммунистов. Это было еще до вывода всех наших остальных войск из Финнмарка, "и результат был только тот, что вокруг склада собралось до батальона единичных пьяниц - не исключено, что среди них были и норвежцы, я сам не видел - и они с криком «ура» пошли в атаку на склад; охрана разбежалась, и через полчаса в пещере не было ни одной целой бутылки. Мы вздохнули с облегчением, и норвежцы тоже.
Были и такие случаи: я уже говорил, что наши подкармливали местное население буханками нашего черного хлеба. В одном норвежском доме жил наш солдат. Делился хлебом, помогал по хозяйству. Выяснилось, что его часть уходит. Хозяйка в тот момент доила корову. Солдат вошел в хлев, приставил к груди хозяйки автомат, снял часы и ушел. Одно другому совершенно не мешало. Опять был выезд для меня, и опять без толку.
Солдатский черный хлеб очень ценился, и ходила легенда, что в буханки запекают настоящее сливочное масло, поэтому он такой вкусный. Такого хлеба в Норвегии никогда не знали.
Проблема размещения людей - и наших, и норвежцев - была очень сложна. Муниципалитет сселял людей, сколько мог, в оставшиеся дома, но их было очень и очень мало. Многие люди жили в лесу в шалашах, прикрытых снегом. Бьёрнсватн и Нейден были целы, но в окрестных поселках и в Киркенесе почти ничего не сохранилось, а в сохранившихся зданиях размещались наши солдаты и офицеры. Наше командование - не знаю, кто именно, думаю, что генерал В.И.Щербаков - в начале ноября издало приказ всем нашим солдатам выйти из сохранившихся домов. Норвежцам была передана и большая часть оставшихся кое-где немецких бараков.
...начался отвод наших частей на другие фронты; но все же на территории Финнмарка оставалось более дивизии наших. Зимой, в ноябре, нашим солдатам было приказано очистить дома для норвежцев - и они жили в палатках; землянок пока не было.
Изо всех других сохранившихся домов наше командование приказало солдатам и офицерам выселиться.Они жили всю зиму на снегу вокруг костров - норвежцы постоянно слышали их песни и игру на гармошке; нередко приходили просить хлеба или медицинской помощи.
Норвежскому старшему морскому начальнику Лукин-Григэ отвел дом, ранее предоставленный под отряд охраны - сначала охраны рома, а потом нашей комендатуры; теперь комендант решил распустить отряд за явной ненужностью. Моряк пошел принимать дом - это был один из тех, где сохранилась кое-какая обстановка, - и очень скоро пришел ко мне и попросил, чтобы я для порядка зашел и проследил за передачей помещения.
Я выразил недоумение - что там может случиться, и даже сказал, что охрана состоит из отборных коммунистов.
- Может быть, они и коммунисты, - сказал мне моряк, - но командир охраны положил себе в карман вазочку со стола. Но вы не беспокойтесь - он думал, что она серебряная, а она из белого металла.
Я готов был провалиться сквозь землю.
- Да вы не волнуйтесь, - сказал он. - Все армии воруют. Это мне было плохим утешением. Вскоре ту же мысль стал развивать для меня журналист Юве. Он сказал:
- Все армии воруют, но воруют по-разному. Например, в оккупированной Норвегии немцы не грабили частных лиц. Но почему-то на прилавках магазинов стали редеть товары, а на почтах выстраивались очереди немецких военных с посылками в фатерланд. Англичане больше гоняются за сувенирами. А американский военный подгонит три студебеккера к универмагу, грузит на них все товары и отправляет к знакомому капитану в какой-нибудь порт, тот переправляет груз в США, а герой этого дела после войны открывает универмаг в Оклахоме.
К сожалению, норвежцы были привычны к исправным машинам и исправному обслуживанию их. Обслуживания не было, а сами машины, проездившие три года по горным дорогам и просто по бездорожью Кольского полуострова, в неопытных руках норвежцев очень быстро отказали. Все, как одна! Между тем, Далю непременно было нужно побывать в зоне, оставляемой немецкими войсками за Таной. Пришлось одалживаться грузовиком у командира нашей дивизии. Тот согласился, но при этом вызвал к себе водителя и сказал ему:
- Смотри, повезешь иностранцев, чтобы комар носу не подточил! Рядом с шофером сел Даль, а в кузов набились его люди. Об этой поездке мне рассказывал участвовавший в ней Юве:
- Доехали мы до Таны, машина остановилась, и мы уже стали заносить ноги за борт, чтобы спрыгнуть. Но шофер нам сигнализирует: не надо! Повел машину тихонечко и - плюх в реку. Какими-то одному ему ведомыми способами разыскивал мелкие места и переправил-таки нас на другую сторону. Поехали мы - все пусто, хутора сожжены дотла, провода сорваны, столбы взорваны, людей нигде нет, едем где по дороге, а где и по бездорожью; немцев, конечно, тоже нет. Наконец, к вечеру видим на пригорочке сохранившийся хуторок. Мы остановились, открыли свои продовольственные пакеты, зовем шофера покушать - он отрицательно качает головой. Мы пошли ночевать на хутор, а он развернул тряпочку и ест свою краюху черного хлеба. Поспали мы в хуторе, шофер - под баранкой; подходим к машине, - а он откинул капот и что-то возится в моторе. Ну, все союзные офицеры обучены автомобильному делу, столпились - хочется посмотреть: что это за машина такая, вездеход, и через реку может, и по горам? А у него все там замотано проволочками; что-то не заладилось - он снял сапог, оторвал полоску от портянки,замотал в моторе что надо - и поехали дальше. И так трое суток ездили - шофер спал за баранкой и ел свою краюху, а машина брала любые препятствия.
- Да, - сказал мне Юве, - теперь понятно, что вы побеждаете немцев.
Один из приказов Полякова заключался в следующем. Когда норвежская военная миссия и воинская часть следовала через Мурманск, у прибывших не проверяли паспорта, а принимали по списку и общим счетом: столько-то офицеров, столько-то солдат. Но месяца через полтора-два Поляков, просматривая списки и счет прибывших, обнаружил, что через порт было пропущено против списков на одного офицера больше и на одного солдата меньше. Ясно - среди норвежцев оказался шпион! Непонятно, конечно, почему именно шпиона нельзя было включить в штатный список, но что делать, если наш полковник - идиот. Я получил приказ: выявить и выставить.
Отправляюсь в лагерь норвежской воинской части около Сванвика. Командир части говорит мне, что одного солдата произвели в офицеры в пути, на корабле. Говорю ему - ничего не знаю, у меня приказ: одного офицера вывезти обратно в Англию (заметим, что норвежцы находились на своей суверенной территории).
Покуда суд да дело, я сидел с норвежскими солдатами и болтал. (Все это темной полярной ночью, конечно). Слышу, говор западной части города Осло - родной для меня диалект. Спрашиваю: есть ли здесь ребята, учившиеся в Риисской школе? Есть, говорят, - вот, Хейердал. А со мной в одном классе училась Осе Хейердал - оказывается, двоюродная сестра. Ну, мы разговорились об общих знакомых - Том Ветлесен пытался бежать в Англию на корабле, погиб; Шак Редер, Улав Раабе были летчиками и погибли; Кисе Хейердал-Ларсен - военный летчик, пока жив; кто-то в Сопротивлении; никого на службе у квислинговцев и немцев.
Наконец, выделили одного офицера, дали сопровождающего, и я с ним поехал в Хебуктен, проследил, чтобы он сел в самолет, и самолет улетел.
В 1970 г. мы были в Осло с женой, занимались шоппингом на улице Карл-Юхан, проголодались и, как обычно советские туристы, купили самое дешевое и сытное - бананы. Нина говорит мне - неприлично есть бананы на улице, зайдем в подъезд. Зашли, я жую банан и лениво рассматриваю список жильцов. Вдруг вижу - «4 этаж - д-р Зеликович». Я говорю: - Смотри, мой приятель, давай зайдем. - Нет, я не пойду: может быть, это однофамилец. - В Норвегии, - говорю я, - нет двух докторов Зеликовичей. - И поднимаюсь наверх. Приемная, вдоль стен человек пять ожидающих пациентов. Хорошенькая сестричка в накрахмаленном передничке и наколке.
- Вам что угодно? - Мне нужен доктор Селикувитс. - Доктор Селикувитс, как видите, занят, он не может вас принять. - Скажите ему, что его спрашивает Дьяконов.
Она уходит в кабинет доктора, и я вижу, как его пациенты, один за одним, встают и исчезают. Когда исчез последний, из кабинета, в белом халате и шапочке, выбегает Зеликович:
- Дьяконов! Откуда? Заходи, выпьем рюмочку.
- Меня внизу ждет жена.
- Зови ее.
Зову. Заходим в кабинет. На столике рюмки - не эрзац-ром - и сидит еще какой-то смутно знакомый человек.
- Не узнаете? Я Бьёрнсон. Майор Бьёрнсон. Начались воспоминания. Вдруг меня осенило:
- Слушайте, я читал где-то, что в вашем отряде в Киркенесе был знаменитый путешественник Тур Хейердал (мы с женою видели в пригородном парке его плот «Кон-Тики» рядом с «Фрамом» Нансена и кораблем викингов).
- Конечно, был, - говорит Бьёрнсон. - Да ты же его и выслал. Я, что называется, «сбледнул с лица».
- Но ты не беспокойся - самолет отлетел на 12 км и сбросил его к нам обратно на парашюте. Он потом с отличием сражался за остров Сёрёйа.
Теперь по ночам меня будил уже не телефон, а шифровальщик с очередной шифровкой. Я быстро переводил ее на норвежский прямо на машинку и, как настаивал Поляков, каждый раз ставил гриф «секретно».
Однажды Поляков сам позвонил мне и приказал: пойти в штаб Даля и изъять там все секретные письма, которые мы им посылали, и запретить снимать с них копии: ведь с их помощью они могут разгадать наш шифр!
Бесполезно было объяснять Полякову, что норвежцы получают не тот текст, который он зашифровал, а перевод с него: и порядок, и число, и длина слов совершенно отличны; да и к чему норвежцам поляковский шифр? - Делать нечего, надо было выполнять - я пришел к Далю поздно вечером и сообщил ему новый приказ, повергнув его в немалое изумление. Но формально он был подчинен армии Щербакова (хотя номера армии, которой он был подчинен, секретности ради ему не сообщали), и в этом смысле наши приказы для него все же были обязательны. Он вызвал своего начальника штаба и распорядился вырвать все русские письма из подшивок. Что он долго стоял и делал в моем присутствии.
Через некоторое время ночью меня будит уже не шифровальщик, а сам Лукин-Григэ в кальсонах:
- Игорь Михайлович, вставайте, срочное письмо от Полякова. Встаю, разворачиваю письмо:
«Срочное. Секретно.
Глубокоуважаемый полковник Даль!
В соответствии с существующим между союзниками обычаем предлагаю вам немедленно сообщить мне состав гражданской администрации области Финнмарк.
Подпись: Поляков.»
Перепечатываю и иду в штаб к Далю. Ночь. У двери штаба никого нет - к чему? Они же у себя дома, и дверь не заперта на ключ - это у норвежцев не принято. По пустому коридору вхожу в комнатку, где спит Даль; с трудом бужу его. Он открывает глаза и смотрит на часы.
- Дьяконов,'вы когда-нибудь спите?
- К вам срочное письмо.
Он лежа прочитывает его и говорит:
- Ну ладно, оставьте мне. Я говорю:
- Господин полковник, вы знаете, что мне запрещено оставлять у вас секретные письма.
- Хорошо, дайте мне со стола блокнот и карандаш.
Я отворачиваюсь, делая вид, что не вижу, как он списывает текст письма.
На другой день у меня не было особых дел, я сижу в своей комнатке и вижу, как во двор лихо въезжает норвежский солдат на мотоцикле. К нему выходит наш дневальный и берет от него огромный белый пакет размером с полтора листа с пятью сургучными печатями. Несет ко мне.
Я вскрываю пакет - в нем второй; во втором - еще конверт, как Кащеева смерть. Вскрываю третий, последний конверт:
«Срочное. Секретно.
Глубокоуважаемый полковник Поляков!
Настоящим извещаю вас, что в области Финнмарк губернатор - такой-то, главный судья - такой-то, начальник полиции - такой-то.
Поскольку вы обратили мое внимание на существование между союзниками обычая сообщать друг другу состав гражданской администрации, предлагаю вам немедленно сообщить мне состав гражданской администрации Мурманской области
Полковник Даль.»
Как нашему штабу пришло в голову писать такое послание? Я думаю, объяснение очевидно: Полякова из Москвы запросили о составе норвежской гражданской администрации и намылили ему голову, когда оказалось, что он его не знал. Вместо того, чтобы позвонить мне по телефону и спросить меня - а если бы я не знал, кто у них главный судья, я мог бы перейти улицу и спросить у Анденеса - Поляков предпочел секретную шифровку, причем со вручением не мне, а коменданту.
Другое дело Поляков решил тоже поручить самому Лукину-Григэ, а уж он вызвал меня и передал приказ.
- У нас есть сведения, что майор My (ведавший в норвежской миссии продовольственным снабжением населения) - английский шпион. Вам приказано пригласить его в гости и поить до тех пор, пока он не сознается.
Я говорю:
- Павел Григорьевич, ведь все норвежцы знают, что им не разрешен
вход в комендатуру дальше приемной. Если My - разведчик, то он конечно, заподозрит нас...
- Это приказ. Выполняйте. Мой адъютант выдаст вам бутылку водки.
Я не мог принимать майора My на своих нарах, и мне отвели комнату почему-то отсутствовавшего Ефимова, дали бутылку водки, краюху хлеба и два стакана. Кроме того, некоторое время тому назад мне Лукин-Григэ вручил для поощрения большую банку патоки. Я ее тоже притащил.
Вышел на улицу - небо было ясно, стоял морозец и падал легкий снег. Не успел я далеко отойти - смотрю, навстречу идет майор My. Я поздоровался с ним и говорю:
- Что же вы когда-нибудь не зайдете ко мне пропустить стаканчик? - Я с удовольствием. Когда?
- Да хоть сейчас.
Я провел его в комнату, где было заготовлено пиршество, разлил водку по стаканам. My потер руки с мороза и взял стакан.
- Скол!
- Скол! - Мы хлопнули.
- Хорошо с морозу, - говорит My. - А вы знаете, я ведь был английским шпионом.
Ошарашенный, я был уже готов убрать бутылку со стола за дальнейшей ее ненадобностью, но решил послушать подробности. My рассказал, что он был в 1940 г. заброшен в тыл немецкой армии в Финляндию и узнал точный срок нападения Германии на СССР: 22 июня 1941 года, о чем он немедленно и сообщил в свой центр; а вызванный вскоре обратно в Англию, лично убедился в том, что его сообщение было передано в Москву.
Хотя часть моей работы с меня сняла норвежская полиция, но и сейчас, в апреле и мае, то и дело приходил ко мне наш дневальный в лягушачьей форме и говорил:
- Товарищ капитан, там норвеги пришли.
Однажды пришла дама с молоденькой, чрезвычайно некрасивой дочкой и требует приема у коменданта. Я говорю:
- Комендант занят, он не может вас принять, изложите, пожалуйста, ваше дело мне.
- Нет, у меня дело очень важное, я могу говорить только с комендантом.
- Госпожа, - говорю я, - комендант не понимает по-норвежски, и вам придется с ним говорить только через меня же.
- Да? Ну хорошо... Дело в том, что моя дочка выходит замуж.
- Поздравляю, - сказал я. - А кто же жених?
- Русский офицер. Я хотела бы получить от коменданта его характеристику - могу ли я доверить ему свою дочь?
Хотя еще не было вскоре последовавшего официального запрета браков (и связей) наших военнослужащих с иностранками, все равно этот случай был ЧП.
- Русский офицер? Позвольте узнать его звание и фамилию. - Звания мы не знаем. Карин, как зовут твоего молодого человека?
- В-вася... - робко произносит дочка.
Вопрос был ясен. Всякий солдат был Васей, если он не хотел, чтобы его отождествили. А взгляд на «невесту» ясно дал мне понять, что дело было темной ночью.
- Вася? - сказал я. - Я его знаю, и ни в коем случае не рекомендую доверять ему вашу дочь.
- Вы уверены?
- Совершенно.
У бедной «невесты» на лице изобразилось горе, и с упавшим лицом она удалилась вместе с мамой.
Ничего другого сказать им было, конечно, нельзя.
Вызывает меня дневальный в приемную: - Товарищ капитан, Вас там наш офицер просит.
Выхожу. В чем дело?
Это был командир нашего строительного батальона, тоже капитан, очень хороший человек. Его часть сплошь состояла из ленинградских рабочих, и это была единственная часть, на которую не было ни одной жалобы.
Как помнит читатель, норвежская территория, освобожденная нашими войсками, делилась на две части широкой и бурной рекой Патсойоки. Взорванный немцами мост у Эльвснеса, через который я когда-то лез с донесением, был непригоден для движения,
и стройбату было приказано построить специально для норвежцев настоящий мост, который бы вел от Ярфьорда на киркенесскую сторону целиком по норвежской территории.
Приказ есть приказ. Стал наш инженер собирать строительные материалы - а лес-то рубить нельзя! Шарил, шарил и нашел на территории руин киркснесского завода большие запасы шпальника - это такой лесоматериал, из которого делаются шпалы: бревна по форме уже обтесаны, но только пополам не распилены, так что по длине как раз для полотна моста. Начал он с солдатами вывозить шпальник, а тут появляется главный инженер завода Сейнесс и протестует.
Капитан с горечью в голосе говорит мне: - Неблагодарные, мы для них же мост строим, мы' их освободили, а они... - и прочее, я такое уже не раз слыхал. Я и говорю:
- Подождите, товарищ капитан, давайте разберемся. Вы для кого мост строите? Для народа?
- Ну конечно, для народа! Мы их освободили, а они...
- А шпальник чей, народный?
- Шпальник заводской.
- А завод чей?
- Ну, наверное, частный.
- Вот то-то. А хозяевам до народа дела нет. И вообще не положено с местными властями и учреждениями самим сноситься, на то и существует комендатура. Идите себе в часть, мы это дело устроим, приходите завтра.
Иду к коменданту, докладываю это дело.
Полковник говорит:
- Что же мы будем делать, ведь у нас валюты нет покупать этот шпальник.
- Здесь всем известно, - говорю я, - что администрация завода с немцами рука об руку работала. Поговорите-ка с главным инженером, думаю, вы договоритесь.
Лукин-Григэ шлет за главным инженером. Тот является, как бобик. Полковник сделал лицо Торквсмады и говорит:
- Господин главный инженер, нам известно, что Вы работали с немцами. Придется принять меры.
- Да что Вы, господин полковник, я...
- Не отпирайтесь, нам все известно. Молчание.
- Но мы можем проявить снисходительность, если Вы со своей стороны окажете помощь нашим войскам.
- Ну конечно же, господин полковник, все, что угодно. Мы все отдадим.
- Нам так много не надо. А вот не могли бы Вы отпустить шпальник для постройки моста у Эльвенеса? Для норвежского народа.
Дело кончилось ко всеобщему удовольствию.
Надо отдать должное капитану: когда его часть уходила, норвежцы ее провожали с цветами. Мне было приятно, что капитан был ленинградец.
...заседание было закончено, Щербаков пригласил всех поужинать. За большим столом (покрытым широкой белой скатертью, но явно составленным из нескольких столов поменьше) уселись человек двадцать-двадцать пять и трое-четверо норвежских офицеров.Вспоминаю этот ужин как одну из самых трудных моих работ. Были тосты «за Победу», «за Сталина», «за СССР», «за Норвегию», «за Черчилля» (Рузвельт незадолго перед этим умер), «за короля Хокона», «за Даля», «за Щербакова» - это уже восемь тостов, и все лишь стоя и по русскому обычаю: «пей до дна» - для переводчика не делалось исключения. Затем, начался общий разговор за столом и дополнительные стаканы уже без тостов.
Разговоры были исключительно международные (свои со своими могли разговаривать и в другое время) - а следовательно, исключительно через меня. Я был в таком страшном напряжении, что... не пьянел.
Когда встали после ужина, выяснилось, что Даль стоять на ногах не может. По строго выработанному порядку этих совещаний, норвежцам разрешалось доезжать только до порога землянки Щербакова и полагалось уезжать по окончании совещания. Но сейчас это было явно невозможно. Даля и еще кого-то, кто был с ним (начальника штаба, наверное) устроили спать где-то тут же в бараке командующего. Но Липпе был как стеклышко и заявил, что спать не пойдет. А за стенами штабного барака начинался праздник Победы - довольно большое пространство командного пункта армии наполнилось гуляющими офицерами и солдатами; звучали нестройные песни, виднелись вспышки ракет, слышались пистолетные и автоматные салюты. Липпе заявил, что он тоже хочет выйти гулять. Тут меня подозвал Поляков и строго приказал следить, чтобы Липпе не выходил за пределы здания и, если нужно, сидеть здесь с ним всю ночь. (Надо сказать, что, поскольку Липпе был начальником норвежской контрразведки, то он был под особым подозрением наших начальствующих лиц - даже несмотря на то, что незадолго до того о нем была запрошена Москва, подтвердившая, что Юст фон дер Липпе - второй секретарь ЦК норвежской компартии).
Я был поставлен в нелегкое положение. Подошел к Липпе и говорю ему:
- Ну куда ты пойдешь? Что там для тебя интересного? Давай лучше посидим, поболтаем. Вот тут есть свободная комнатка, - и завел его туда.
- Ох, уж этот мне полковник внутренних войск Поляков, начальник разведотдела 14-й отдельной армии, - сказал Липпе, усаживаясь за стол.
Я знал, что номер армии, которой они подчинены, был засекречен от норвежских офицеров, но не стал темнить и спросил его:
- Откуда ты это знаешь?
- Он же держит у меня под носом блокнот с печатным заголовком и номером его армии, - сказал Липпе. - А что он полковник войск НКВД, эго видно по его зеленой фуражке.
Затем всю ночь он рассказывал мне о себе, переходя то на русский, то на норвежский язык; как он был представителем норвежской компартии в Коминтерне в 1930-с годы и работал несколько лет в Москве под руководством Д.З.Мануильского, и что может рассказать мне много больше того, что он мог бы узнать в толпе празднующих красноармейцев.
Источник http://www.srcc.msu.su/uni-persona/site/ind_cont.htm
Примерно год спустя, в 1940 г., я был вызван в секретный отдел Эрмитажа, и там мне было предложено проделать такой же перевод карты Северной Норвегии для армии. Платили мне по 10 коп., а после работы приказали подписать бумагу «о неразглашении тайны»; но, в отличие от моряков, армейские картографы выбирали названия для перевода совершенно безумным образом. Я сразу сказал пришедшему с картами военному, что, поскольку в Норвегии нет деревень, а только хутора, постольку на всех картах, кроме километровок, помечаются названия только церквей - центров «бюгдов» - округ или приходов, потому что отдельный хутор всегда может быть покинут или, проданный, получить новое название по новому владельцу. На моем же оригинале были подчеркнуты названия именно хуторов, причем произвольных. Например, в Киркенесском районе были вовсе не подчеркнуты пограничные населенные пункты - Гренсе-Якобсэльв, Ярфьурботн, Бурис-Глэб и другие. В Ярфьурботне была подчеркнута какая-то «башенка» - то ли колокольня, то ли каланча, при которой было написано «taarnet» «башенка, the tower». Но картограф сказал мне: «Выполняйте приказ». Я выполнил, написал «Торнет» и т.п., а потом наши офицеры тщетно искали на местности то, что было обозначено на карте. В наших военных сводках и в официальной истории Карельского фронта сообщается, что наши войска заняли город «Тарнёт» (так!). Вообще, по сводкам, мы заняли в норвежской провинции Финнмарк четыре города: город Тарнёт, город Киркенес, город Мункэльвен и город Нейден. «Тарнёт» вообще не существует, Киркенес мы обошли стороной, Мункэльвен - хутор, Нейден - маленький поселок. Совсем пропущен был взятый нами большой горняцкий поселок Бьёрневатн. Так пишется история.
Первым, после недели моего пребывания в Киркенссе, совершилось появление киношников. Они приехали снимать освобождение города. Немножко опоздали, но это же кино! Они просили меня это освобождение инсценировать.
Мы отправились в Бьерневатн, потому что в Киркенсс наши войска не заходили и никакого населения там в то время не было, а через Бьёрневатн наши части действительно прошли, и там было местное население, которое мы в самом деле освободили.
Когда мы приехали в Бьерневатн, то выяснилось, что норвежцы все еще живут в рудничных штреках; вышли наружу только те, которые и до прихода немцев жили в самом Бьернсватне.
Норвежцы, обитавшие в горе, хорошо поняли задачу, которую поставили им киношники, и очень были ею довольны. Даже те, кто успел давно выйти из подземелья, пришли туда обратно. Бахтеев еще находился на месте, поэтому и подразделение, освобождавшее Бьёрневатн, было тут же, и все можно было разыграть в точности, как оно происходило. Я встал на пригорке у дороги, в стороне, и оттуда дирижировал действиями в той мере, в какой нужен был мой норвежский язык:, я переводил команды режиссера и оператора.
Все шло очень хорошо: Бахтеев со своими солдатами приблизился, они рассыпались, осматривали дома - не скрываются ли там какие-нибудь немцы. И вот здесь я убедился, что никаких немцев в Бьерневатне к приходу Бахтсееа не было, в противоположность тому, что впоследствии показывали в фильмах, потому что если бы они там были, то бойцы это вспомнили бы и показали бы их разоружение и захват, как на самом деле.
Наконец, когда наши осмотрели поселок, киношники велели дать сигнал норвежцам, и они двинулись из пещеры, тоже соблюдая все точно так, как было. Они шли с норвежским флагом навстречу своим освободителям; те построились, отдавая честь флагу. И тут произошло неожиданное событие. Наши бойцы решили, что так будет суховато, нужно, чтобы были объятия: они кинулись навстречу норвежцам и стали их лобызать. У норвежцев поцелуи между мужчинами абсолютно невозможны, и освобождаемые стали отпихивать своих освободителей. Пришлось остановить съемку и объяснить нашим солдатам, что целоваться здесь не принято, и то, что норвежцы не обнимаются, еще не значит, что они недовольны или не благодарны своим русским освободителям.
...идея(немцев) взорвать шахту с людьми действительно была - это так. Месяца два спустя норвежцы, у которых тогда еще сохранились радиоприемники (мы их отобрали на 1 мая 1945 г.), слышали сообщение радио Осло, контролировавшегося немцами, о том. что русские, ворвавшись в Киркенес, будто бы взорвали рудники, где пряталось мирное население. Был назван ряд фамилий «погибших» из числа тех, кто действительно был в руднике. В той обстановке эта немецкая передача была прекрасной пропагандой в нашу пользу.
До ухода Бахтеева не было набегов на склад рома и не было никаких жалоб на наших солдат в этом районе.
Принимали нас норвежцы изумительно. Ни обьятии, ни поцелуев, конечно, не было - это у норвежцев не принято. Тем не менее отношение к нам было самое лучшее. Ребята из «Красного Креста», проезжая мимо комендатуры, даже пели наш авиационный марш: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...* и другие советские песни.
¹ Немцы не только сжигали все продовольственные склады, но и угнали у норвежцев скот. Далеко его гнaть было трудно, и где-то поодаль они его перестреляли Об этом я услышал только после войны.
Наши тоже отнеслись к норвежцам (или, как говорила вся армия «норвегам») хорошо. Мы в комендатуре ели подполковничьи сухари, но в частях были свои полевые кухни и печеный хлеб. У норвежцев же никакого снабжения не было, все продовольствие было уничтожено немцами, и наладить их жизнь было не в наших силах - в частности, не в наших силах было сотворить все те благодеяния местному населению, которые описаны в официальной истории Карельского фронта. В частях помогали с пищей подкармливали детишек, а чуть позже командование оказало населению и другую важную помощь, о чем я расскажу ниже.
Уничтожая при своем уходе все, чем можно было питаться, немцы забыли или не успели сжечь склад, в котором хранилось 70-80 тонн муки. Норвежцы его не трогали, рассуждая так, что раз склад был немецкий, то, значит, теперь это русский трофей. Они решили запросить свое правительство в Лондоне, нельзя ли купить эту муку у русских.
Каким образом запросили? Дело в том, что в немецком тылу в Сёр-Варангере были не только русские агенты, но и английский, норвежец по национальности и, конечно, с передатчиком. Норвежцам хватило разума нам об этом не говорить - мы бы этого агента взяли, и только бы его и видели.
Норвежское правительство правильно сообразило, что такую покупку можно совершить только через Москву, и дело непомерно затянется. Поэтому оно моим норвежцам в покупке отказало.
Что делать? На все такие вопросы был один ответ: «Пойдем-ка к Дьяконову». Они изложили мне свое дело, и я сказал им:
- Надо подумать. Приходите завтра. - Приходят назавтра. И я говорю им:
- Берите!
Замечу, что думать надо было, конечно, не одному мне, а вместе с Лукиным-Григэ. Я хоть ему был не подчинен, но дело такой важности не стал бы решать без его ведома. Но Павел Григорьевич был разумный и добрый человек, и к тому же всегда прислушивался к моим советам. Но слава - судьба несправедлива! - досталась только мне. Эту муку до сих пор помнят в Киркенесе; говорят, она спасла много жизней.
Были в нашем округе и богатые, антисоветски настроенные люди, но как назло наши солдаты их не трогали, а обижали простой люд. Например, был некто Миккола - крупный по тамошним масштабам предприниматель по рыболовецкой части, финн (или «квен», как говорили в Финнмарке: «финнами» здесь называли саамов, или лопарей). Микколу не грабили, потому что у него все было на запоре; грабили тех, кто радушно распахивал двери солдатам. А вообще у норвежцев, по обычаю, дома никогда не запирались.
Начались жалобы на кражи. Как только люди начали возвращаться на свои пепелища, обнаружились недостачи - прежде всего, велосипедов и машин, которых у местного населения, по нашим тогдашним советским понятиям, было довольно много. Каждое дело я старался расследовать, хотя это было нелегко, так как передвигаться мне приходилось способом пешего хождения - одному или с автоматчиком. И результатов было мало: как правило, машины были угнаны офицерами уже выведенных частей. В очень многих случаях машины и велосипеды мы находили - не поедешь же на велосипеде в строю части на марше, - но находили по большей части пришедшими в негодность.
Однажды, уже где-то чуть ли не в феврале, ко мне приходит в приемную комендатуры человек довольно поздно вечером, чуть ли не перед комендантским часом. Жалоба на кражу автомобиля. Беру временно случайно прибывшую из дивизии машину и еду с автоматчиком на место происшествия. Выясняется, что автомобиль стоит в 150 метрах от дома своего хозяина и от того места, где был взят. Как выясняется после расспросов, наши солдаты проникли в пещеру с ромом, напились и, увидев у обочины легковую машину, влезли в нее и поехали. Управлять они не умели, уехали недалеко и свалились в кювет. Казалось бы, после их ухода хозяин мог бы вытащить ее из кювета и ездить на ней. Но норвежцы - народ законопослушный: если русские взяли машину - значит, так надо; был, к тому же, опыт с немцами; поэтому хозяин дал ей пролежать в кювете несколько месяцев. Любой проезжавший водитель что-нибудь с нее снимал, как с брошенной, и теперь уже там лежал один кузов. Тут уже ничем нельзя было помочь.
Машины все исчезли. Осталась одна у районного врача, осталась машина «Красного Креста» и, может быть, еще две-три; откуда уж они брали бензин, не знаю.
Потом начались жалобы на кражу часов. Тут, по большей части, удавалось выследить виновника. Однажды пришел жалобщик, очень бедный человек, явно нехорошо было у него переть часы. Я пошел, разыскал виновного солдата. Говорю ему:
- Как тебе не стыдно, он был в оккупации, сам бедняк, русских хорошо встречал, радовался, а ты его ограбил. Солдат говорит:
- А что я его ограбил? Часы взял?
- Ну как это «что»? Часы - ценность для него!
- Ну да! Он же себе другие за сто крон купит, а я живу в Тулунском районе Якутской области, там часов и в помине нет!
Часы я все-таки у него отобрал и вернул хозяину.
Почти все конфликтные ситуации были связаны с различным национальным понятием о собственности. Вот какую историю рассказал мне полковник Лукин-Григэ:
- Еду сегодня и вижу картину: на горке стоит хуторок, затем лощина, и на другой стороне другой хуторок. А в лощине горит громадная угольная куча. Послал Грицаненко вызвать хозяина хутора, говорю ему кое-как по-немецки:
- Почему не тушишь кучу?
- Не мой уголь.
- А где тот хозяин?
- Немцы угнали.
- А у тебя есть уголь? Чем ты будешь топить зимой?
- Буду в холоде сидеть.
- Так потуши и возьми себе! - Как же я могу взять - это чужое!
- Так оно же сгорит!
- Ну и что же - это меня не касается - это чужое. С лодками тоже бывала беда. Однажды ко мне прибегает рыбак С' выпученными глазами и говорит:
- Я погиб! У меня солдаты увели лодку, а я этим живу, я с семьей умру с голоду!
Я беру фонарь, автоматчика и иду в соседнюю часть.
- Брали лодку?
- Брали.
- Зачем?
Оказывается, там, недалеко от берега был нашей авиацией утоплен немецкий транспорт, и на нем было много консервов, которые наши с него доставали. Пустили слух, что под консервами был большой запас водки. Наши устроили самодельный ЭПРОН; подплывали на лодках, ныряли в зимнюю воду и доставали из трюма, что там было.
Ныряльщики говорят мне:
- Что ему надо, мы же вернули лодку!
- А где она?
- Вон стоит!
Я говорю норвежцу: - Вот же ваша лодка, на что вы жалуетесь?
- Да, но ведь это не на моей земле, а на земле соседа: я не могу пройти по чужой земле, с меня потребуют за убытки, когда я потащу лодку по его территории.
Первое время главной нашей бедой был винный склад в Бьёрневатне. Бахтеев со своим взводом ушел, наших там никого не было, но норвежцы рассказывали разное. Так, один наш солдат вышел будто бы оттуда с двумя бутылками в карманах и двумя в руках. На глазах удивленной публики он отбил горлышко у одной бутылки - буль, буль, буль; у другой - буль, буль, буль; третью вынул из кармана - буль, буль, буль, до четвертой не дошло, свалился и остался там лежать. Надо отдать должное норвежцам, что они тоже добрались до этой пещеры и пользовались складом. Но мы были озабочены не норвежцами, а своими - от этого склада шла большая часть безобразий, вызывавший жалобы в комендатуру. Мы не знали, что с этим делать. Наконец, Лукин-Григэ связался с командиром дивизии, и для охраны склада был выделен взвод наиболее надежных коммунистов. Это было еще до вывода всех наших остальных войск из Финнмарка, "и результат был только тот, что вокруг склада собралось до батальона единичных пьяниц - не исключено, что среди них были и норвежцы, я сам не видел - и они с криком «ура» пошли в атаку на склад; охрана разбежалась, и через полчаса в пещере не было ни одной целой бутылки. Мы вздохнули с облегчением, и норвежцы тоже.
Были и такие случаи: я уже говорил, что наши подкармливали местное население буханками нашего черного хлеба. В одном норвежском доме жил наш солдат. Делился хлебом, помогал по хозяйству. Выяснилось, что его часть уходит. Хозяйка в тот момент доила корову. Солдат вошел в хлев, приставил к груди хозяйки автомат, снял часы и ушел. Одно другому совершенно не мешало. Опять был выезд для меня, и опять без толку.
Солдатский черный хлеб очень ценился, и ходила легенда, что в буханки запекают настоящее сливочное масло, поэтому он такой вкусный. Такого хлеба в Норвегии никогда не знали.
Проблема размещения людей - и наших, и норвежцев - была очень сложна. Муниципалитет сселял людей, сколько мог, в оставшиеся дома, но их было очень и очень мало. Многие люди жили в лесу в шалашах, прикрытых снегом. Бьёрнсватн и Нейден были целы, но в окрестных поселках и в Киркенесе почти ничего не сохранилось, а в сохранившихся зданиях размещались наши солдаты и офицеры. Наше командование - не знаю, кто именно, думаю, что генерал В.И.Щербаков - в начале ноября издало приказ всем нашим солдатам выйти из сохранившихся домов. Норвежцам была передана и большая часть оставшихся кое-где немецких бараков.
...начался отвод наших частей на другие фронты; но все же на территории Финнмарка оставалось более дивизии наших. Зимой, в ноябре, нашим солдатам было приказано очистить дома для норвежцев - и они жили в палатках; землянок пока не было.
Изо всех других сохранившихся домов наше командование приказало солдатам и офицерам выселиться.Они жили всю зиму на снегу вокруг костров - норвежцы постоянно слышали их песни и игру на гармошке; нередко приходили просить хлеба или медицинской помощи.
Норвежскому старшему морскому начальнику Лукин-Григэ отвел дом, ранее предоставленный под отряд охраны - сначала охраны рома, а потом нашей комендатуры; теперь комендант решил распустить отряд за явной ненужностью. Моряк пошел принимать дом - это был один из тех, где сохранилась кое-какая обстановка, - и очень скоро пришел ко мне и попросил, чтобы я для порядка зашел и проследил за передачей помещения.
Я выразил недоумение - что там может случиться, и даже сказал, что охрана состоит из отборных коммунистов.
- Может быть, они и коммунисты, - сказал мне моряк, - но командир охраны положил себе в карман вазочку со стола. Но вы не беспокойтесь - он думал, что она серебряная, а она из белого металла.
Я готов был провалиться сквозь землю.
- Да вы не волнуйтесь, - сказал он. - Все армии воруют. Это мне было плохим утешением. Вскоре ту же мысль стал развивать для меня журналист Юве. Он сказал:
- Все армии воруют, но воруют по-разному. Например, в оккупированной Норвегии немцы не грабили частных лиц. Но почему-то на прилавках магазинов стали редеть товары, а на почтах выстраивались очереди немецких военных с посылками в фатерланд. Англичане больше гоняются за сувенирами. А американский военный подгонит три студебеккера к универмагу, грузит на них все товары и отправляет к знакомому капитану в какой-нибудь порт, тот переправляет груз в США, а герой этого дела после войны открывает универмаг в Оклахоме.
К сожалению, норвежцы были привычны к исправным машинам и исправному обслуживанию их. Обслуживания не было, а сами машины, проездившие три года по горным дорогам и просто по бездорожью Кольского полуострова, в неопытных руках норвежцев очень быстро отказали. Все, как одна! Между тем, Далю непременно было нужно побывать в зоне, оставляемой немецкими войсками за Таной. Пришлось одалживаться грузовиком у командира нашей дивизии. Тот согласился, но при этом вызвал к себе водителя и сказал ему:
- Смотри, повезешь иностранцев, чтобы комар носу не подточил! Рядом с шофером сел Даль, а в кузов набились его люди. Об этой поездке мне рассказывал участвовавший в ней Юве:
- Доехали мы до Таны, машина остановилась, и мы уже стали заносить ноги за борт, чтобы спрыгнуть. Но шофер нам сигнализирует: не надо! Повел машину тихонечко и - плюх в реку. Какими-то одному ему ведомыми способами разыскивал мелкие места и переправил-таки нас на другую сторону. Поехали мы - все пусто, хутора сожжены дотла, провода сорваны, столбы взорваны, людей нигде нет, едем где по дороге, а где и по бездорожью; немцев, конечно, тоже нет. Наконец, к вечеру видим на пригорочке сохранившийся хуторок. Мы остановились, открыли свои продовольственные пакеты, зовем шофера покушать - он отрицательно качает головой. Мы пошли ночевать на хутор, а он развернул тряпочку и ест свою краюху черного хлеба. Поспали мы в хуторе, шофер - под баранкой; подходим к машине, - а он откинул капот и что-то возится в моторе. Ну, все союзные офицеры обучены автомобильному делу, столпились - хочется посмотреть: что это за машина такая, вездеход, и через реку может, и по горам? А у него все там замотано проволочками; что-то не заладилось - он снял сапог, оторвал полоску от портянки,замотал в моторе что надо - и поехали дальше. И так трое суток ездили - шофер спал за баранкой и ел свою краюху, а машина брала любые препятствия.
- Да, - сказал мне Юве, - теперь понятно, что вы побеждаете немцев.
Один из приказов Полякова заключался в следующем. Когда норвежская военная миссия и воинская часть следовала через Мурманск, у прибывших не проверяли паспорта, а принимали по списку и общим счетом: столько-то офицеров, столько-то солдат. Но месяца через полтора-два Поляков, просматривая списки и счет прибывших, обнаружил, что через порт было пропущено против списков на одного офицера больше и на одного солдата меньше. Ясно - среди норвежцев оказался шпион! Непонятно, конечно, почему именно шпиона нельзя было включить в штатный список, но что делать, если наш полковник - идиот. Я получил приказ: выявить и выставить.
Отправляюсь в лагерь норвежской воинской части около Сванвика. Командир части говорит мне, что одного солдата произвели в офицеры в пути, на корабле. Говорю ему - ничего не знаю, у меня приказ: одного офицера вывезти обратно в Англию (заметим, что норвежцы находились на своей суверенной территории).
Покуда суд да дело, я сидел с норвежскими солдатами и болтал. (Все это темной полярной ночью, конечно). Слышу, говор западной части города Осло - родной для меня диалект. Спрашиваю: есть ли здесь ребята, учившиеся в Риисской школе? Есть, говорят, - вот, Хейердал. А со мной в одном классе училась Осе Хейердал - оказывается, двоюродная сестра. Ну, мы разговорились об общих знакомых - Том Ветлесен пытался бежать в Англию на корабле, погиб; Шак Редер, Улав Раабе были летчиками и погибли; Кисе Хейердал-Ларсен - военный летчик, пока жив; кто-то в Сопротивлении; никого на службе у квислинговцев и немцев.
Наконец, выделили одного офицера, дали сопровождающего, и я с ним поехал в Хебуктен, проследил, чтобы он сел в самолет, и самолет улетел.
В 1970 г. мы были в Осло с женой, занимались шоппингом на улице Карл-Юхан, проголодались и, как обычно советские туристы, купили самое дешевое и сытное - бананы. Нина говорит мне - неприлично есть бананы на улице, зайдем в подъезд. Зашли, я жую банан и лениво рассматриваю список жильцов. Вдруг вижу - «4 этаж - д-р Зеликович». Я говорю: - Смотри, мой приятель, давай зайдем. - Нет, я не пойду: может быть, это однофамилец. - В Норвегии, - говорю я, - нет двух докторов Зеликовичей. - И поднимаюсь наверх. Приемная, вдоль стен человек пять ожидающих пациентов. Хорошенькая сестричка в накрахмаленном передничке и наколке.
- Вам что угодно? - Мне нужен доктор Селикувитс. - Доктор Селикувитс, как видите, занят, он не может вас принять. - Скажите ему, что его спрашивает Дьяконов.
Она уходит в кабинет доктора, и я вижу, как его пациенты, один за одним, встают и исчезают. Когда исчез последний, из кабинета, в белом халате и шапочке, выбегает Зеликович:
- Дьяконов! Откуда? Заходи, выпьем рюмочку.
- Меня внизу ждет жена.
- Зови ее.
Зову. Заходим в кабинет. На столике рюмки - не эрзац-ром - и сидит еще какой-то смутно знакомый человек.
- Не узнаете? Я Бьёрнсон. Майор Бьёрнсон. Начались воспоминания. Вдруг меня осенило:
- Слушайте, я читал где-то, что в вашем отряде в Киркенесе был знаменитый путешественник Тур Хейердал (мы с женою видели в пригородном парке его плот «Кон-Тики» рядом с «Фрамом» Нансена и кораблем викингов).
- Конечно, был, - говорит Бьёрнсон. - Да ты же его и выслал. Я, что называется, «сбледнул с лица».
- Но ты не беспокойся - самолет отлетел на 12 км и сбросил его к нам обратно на парашюте. Он потом с отличием сражался за остров Сёрёйа.
Теперь по ночам меня будил уже не телефон, а шифровальщик с очередной шифровкой. Я быстро переводил ее на норвежский прямо на машинку и, как настаивал Поляков, каждый раз ставил гриф «секретно».
Однажды Поляков сам позвонил мне и приказал: пойти в штаб Даля и изъять там все секретные письма, которые мы им посылали, и запретить снимать с них копии: ведь с их помощью они могут разгадать наш шифр!
Бесполезно было объяснять Полякову, что норвежцы получают не тот текст, который он зашифровал, а перевод с него: и порядок, и число, и длина слов совершенно отличны; да и к чему норвежцам поляковский шифр? - Делать нечего, надо было выполнять - я пришел к Далю поздно вечером и сообщил ему новый приказ, повергнув его в немалое изумление. Но формально он был подчинен армии Щербакова (хотя номера армии, которой он был подчинен, секретности ради ему не сообщали), и в этом смысле наши приказы для него все же были обязательны. Он вызвал своего начальника штаба и распорядился вырвать все русские письма из подшивок. Что он долго стоял и делал в моем присутствии.
Через некоторое время ночью меня будит уже не шифровальщик, а сам Лукин-Григэ в кальсонах:
- Игорь Михайлович, вставайте, срочное письмо от Полякова. Встаю, разворачиваю письмо:
«Срочное. Секретно.
Глубокоуважаемый полковник Даль!
В соответствии с существующим между союзниками обычаем предлагаю вам немедленно сообщить мне состав гражданской администрации области Финнмарк.
Подпись: Поляков.»
Перепечатываю и иду в штаб к Далю. Ночь. У двери штаба никого нет - к чему? Они же у себя дома, и дверь не заперта на ключ - это у норвежцев не принято. По пустому коридору вхожу в комнатку, где спит Даль; с трудом бужу его. Он открывает глаза и смотрит на часы.
- Дьяконов,'вы когда-нибудь спите?
- К вам срочное письмо.
Он лежа прочитывает его и говорит:
- Ну ладно, оставьте мне. Я говорю:
- Господин полковник, вы знаете, что мне запрещено оставлять у вас секретные письма.
- Хорошо, дайте мне со стола блокнот и карандаш.
Я отворачиваюсь, делая вид, что не вижу, как он списывает текст письма.
На другой день у меня не было особых дел, я сижу в своей комнатке и вижу, как во двор лихо въезжает норвежский солдат на мотоцикле. К нему выходит наш дневальный и берет от него огромный белый пакет размером с полтора листа с пятью сургучными печатями. Несет ко мне.
Я вскрываю пакет - в нем второй; во втором - еще конверт, как Кащеева смерть. Вскрываю третий, последний конверт:
«Срочное. Секретно.
Глубокоуважаемый полковник Поляков!
Настоящим извещаю вас, что в области Финнмарк губернатор - такой-то, главный судья - такой-то, начальник полиции - такой-то.
Поскольку вы обратили мое внимание на существование между союзниками обычая сообщать друг другу состав гражданской администрации, предлагаю вам немедленно сообщить мне состав гражданской администрации Мурманской области
Полковник Даль.»
Как нашему штабу пришло в голову писать такое послание? Я думаю, объяснение очевидно: Полякова из Москвы запросили о составе норвежской гражданской администрации и намылили ему голову, когда оказалось, что он его не знал. Вместо того, чтобы позвонить мне по телефону и спросить меня - а если бы я не знал, кто у них главный судья, я мог бы перейти улицу и спросить у Анденеса - Поляков предпочел секретную шифровку, причем со вручением не мне, а коменданту.
Другое дело Поляков решил тоже поручить самому Лукину-Григэ, а уж он вызвал меня и передал приказ.
- У нас есть сведения, что майор My (ведавший в норвежской миссии продовольственным снабжением населения) - английский шпион. Вам приказано пригласить его в гости и поить до тех пор, пока он не сознается.
Я говорю:
- Павел Григорьевич, ведь все норвежцы знают, что им не разрешен
вход в комендатуру дальше приемной. Если My - разведчик, то он конечно, заподозрит нас...
- Это приказ. Выполняйте. Мой адъютант выдаст вам бутылку водки.
Я не мог принимать майора My на своих нарах, и мне отвели комнату почему-то отсутствовавшего Ефимова, дали бутылку водки, краюху хлеба и два стакана. Кроме того, некоторое время тому назад мне Лукин-Григэ вручил для поощрения большую банку патоки. Я ее тоже притащил.
Вышел на улицу - небо было ясно, стоял морозец и падал легкий снег. Не успел я далеко отойти - смотрю, навстречу идет майор My. Я поздоровался с ним и говорю:
- Что же вы когда-нибудь не зайдете ко мне пропустить стаканчик? - Я с удовольствием. Когда?
- Да хоть сейчас.
Я провел его в комнату, где было заготовлено пиршество, разлил водку по стаканам. My потер руки с мороза и взял стакан.
- Скол!
- Скол! - Мы хлопнули.
- Хорошо с морозу, - говорит My. - А вы знаете, я ведь был английским шпионом.
Ошарашенный, я был уже готов убрать бутылку со стола за дальнейшей ее ненадобностью, но решил послушать подробности. My рассказал, что он был в 1940 г. заброшен в тыл немецкой армии в Финляндию и узнал точный срок нападения Германии на СССР: 22 июня 1941 года, о чем он немедленно и сообщил в свой центр; а вызванный вскоре обратно в Англию, лично убедился в том, что его сообщение было передано в Москву.
Хотя часть моей работы с меня сняла норвежская полиция, но и сейчас, в апреле и мае, то и дело приходил ко мне наш дневальный в лягушачьей форме и говорил:
- Товарищ капитан, там норвеги пришли.
Однажды пришла дама с молоденькой, чрезвычайно некрасивой дочкой и требует приема у коменданта. Я говорю:
- Комендант занят, он не может вас принять, изложите, пожалуйста, ваше дело мне.
- Нет, у меня дело очень важное, я могу говорить только с комендантом.
- Госпожа, - говорю я, - комендант не понимает по-норвежски, и вам придется с ним говорить только через меня же.
- Да? Ну хорошо... Дело в том, что моя дочка выходит замуж.
- Поздравляю, - сказал я. - А кто же жених?
- Русский офицер. Я хотела бы получить от коменданта его характеристику - могу ли я доверить ему свою дочь?
Хотя еще не было вскоре последовавшего официального запрета браков (и связей) наших военнослужащих с иностранками, все равно этот случай был ЧП.
- Русский офицер? Позвольте узнать его звание и фамилию. - Звания мы не знаем. Карин, как зовут твоего молодого человека?
- В-вася... - робко произносит дочка.
Вопрос был ясен. Всякий солдат был Васей, если он не хотел, чтобы его отождествили. А взгляд на «невесту» ясно дал мне понять, что дело было темной ночью.
- Вася? - сказал я. - Я его знаю, и ни в коем случае не рекомендую доверять ему вашу дочь.
- Вы уверены?
- Совершенно.
У бедной «невесты» на лице изобразилось горе, и с упавшим лицом она удалилась вместе с мамой.
Ничего другого сказать им было, конечно, нельзя.
Вызывает меня дневальный в приемную: - Товарищ капитан, Вас там наш офицер просит.
Выхожу. В чем дело?
Это был командир нашего строительного батальона, тоже капитан, очень хороший человек. Его часть сплошь состояла из ленинградских рабочих, и это была единственная часть, на которую не было ни одной жалобы.
Как помнит читатель, норвежская территория, освобожденная нашими войсками, делилась на две части широкой и бурной рекой Патсойоки. Взорванный немцами мост у Эльвснеса, через который я когда-то лез с донесением, был непригоден для движения,
и стройбату было приказано построить специально для норвежцев настоящий мост, который бы вел от Ярфьорда на киркенесскую сторону целиком по норвежской территории.
Приказ есть приказ. Стал наш инженер собирать строительные материалы - а лес-то рубить нельзя! Шарил, шарил и нашел на территории руин киркснесского завода большие запасы шпальника - это такой лесоматериал, из которого делаются шпалы: бревна по форме уже обтесаны, но только пополам не распилены, так что по длине как раз для полотна моста. Начал он с солдатами вывозить шпальник, а тут появляется главный инженер завода Сейнесс и протестует.
Капитан с горечью в голосе говорит мне: - Неблагодарные, мы для них же мост строим, мы' их освободили, а они... - и прочее, я такое уже не раз слыхал. Я и говорю:
- Подождите, товарищ капитан, давайте разберемся. Вы для кого мост строите? Для народа?
- Ну конечно, для народа! Мы их освободили, а они...
- А шпальник чей, народный?
- Шпальник заводской.
- А завод чей?
- Ну, наверное, частный.
- Вот то-то. А хозяевам до народа дела нет. И вообще не положено с местными властями и учреждениями самим сноситься, на то и существует комендатура. Идите себе в часть, мы это дело устроим, приходите завтра.
Иду к коменданту, докладываю это дело.
Полковник говорит:
- Что же мы будем делать, ведь у нас валюты нет покупать этот шпальник.
- Здесь всем известно, - говорю я, - что администрация завода с немцами рука об руку работала. Поговорите-ка с главным инженером, думаю, вы договоритесь.
Лукин-Григэ шлет за главным инженером. Тот является, как бобик. Полковник сделал лицо Торквсмады и говорит:
- Господин главный инженер, нам известно, что Вы работали с немцами. Придется принять меры.
- Да что Вы, господин полковник, я...
- Не отпирайтесь, нам все известно. Молчание.
- Но мы можем проявить снисходительность, если Вы со своей стороны окажете помощь нашим войскам.
- Ну конечно же, господин полковник, все, что угодно. Мы все отдадим.
- Нам так много не надо. А вот не могли бы Вы отпустить шпальник для постройки моста у Эльвенеса? Для норвежского народа.
Дело кончилось ко всеобщему удовольствию.
Надо отдать должное капитану: когда его часть уходила, норвежцы ее провожали с цветами. Мне было приятно, что капитан был ленинградец.
...заседание было закончено, Щербаков пригласил всех поужинать. За большим столом (покрытым широкой белой скатертью, но явно составленным из нескольких столов поменьше) уселись человек двадцать-двадцать пять и трое-четверо норвежских офицеров.Вспоминаю этот ужин как одну из самых трудных моих работ. Были тосты «за Победу», «за Сталина», «за СССР», «за Норвегию», «за Черчилля» (Рузвельт незадолго перед этим умер), «за короля Хокона», «за Даля», «за Щербакова» - это уже восемь тостов, и все лишь стоя и по русскому обычаю: «пей до дна» - для переводчика не делалось исключения. Затем, начался общий разговор за столом и дополнительные стаканы уже без тостов.
Разговоры были исключительно международные (свои со своими могли разговаривать и в другое время) - а следовательно, исключительно через меня. Я был в таком страшном напряжении, что... не пьянел.
Когда встали после ужина, выяснилось, что Даль стоять на ногах не может. По строго выработанному порядку этих совещаний, норвежцам разрешалось доезжать только до порога землянки Щербакова и полагалось уезжать по окончании совещания. Но сейчас это было явно невозможно. Даля и еще кого-то, кто был с ним (начальника штаба, наверное) устроили спать где-то тут же в бараке командующего. Но Липпе был как стеклышко и заявил, что спать не пойдет. А за стенами штабного барака начинался праздник Победы - довольно большое пространство командного пункта армии наполнилось гуляющими офицерами и солдатами; звучали нестройные песни, виднелись вспышки ракет, слышались пистолетные и автоматные салюты. Липпе заявил, что он тоже хочет выйти гулять. Тут меня подозвал Поляков и строго приказал следить, чтобы Липпе не выходил за пределы здания и, если нужно, сидеть здесь с ним всю ночь. (Надо сказать, что, поскольку Липпе был начальником норвежской контрразведки, то он был под особым подозрением наших начальствующих лиц - даже несмотря на то, что незадолго до того о нем была запрошена Москва, подтвердившая, что Юст фон дер Липпе - второй секретарь ЦК норвежской компартии).
Я был поставлен в нелегкое положение. Подошел к Липпе и говорю ему:
- Ну куда ты пойдешь? Что там для тебя интересного? Давай лучше посидим, поболтаем. Вот тут есть свободная комнатка, - и завел его туда.
- Ох, уж этот мне полковник внутренних войск Поляков, начальник разведотдела 14-й отдельной армии, - сказал Липпе, усаживаясь за стол.
Я знал, что номер армии, которой они подчинены, был засекречен от норвежских офицеров, но не стал темнить и спросил его:
- Откуда ты это знаешь?
- Он же держит у меня под носом блокнот с печатным заголовком и номером его армии, - сказал Липпе. - А что он полковник войск НКВД, эго видно по его зеленой фуражке.
Затем всю ночь он рассказывал мне о себе, переходя то на русский, то на норвежский язык; как он был представителем норвежской компартии в Коминтерне в 1930-с годы и работал несколько лет в Москве под руководством Д.З.Мануильского, и что может рассказать мне много больше того, что он мог бы узнать в толпе празднующих красноармейцев.
Источник http://www.srcc.msu.su/uni-persona/site/ind_cont.htm