Таганрогский проект и "вокруг него"
Б. А. Грушин / (Опубликовано в книге: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах
Это действительно была эпопея - самый крупный проект в истории отечественной социологии и один из крупнейших в рамках мировой социологии в целом (хотя, сознаюсь, звучит это не очень-то скромно). Он включал в себя 76 (!) разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью. И чтобы хоть что-то рассказать о Таганроге, следует остановиться, как минимум, на шести разных сюжетах. Первый связан с разработкой теории и методологии этого исследования, второй - с кадрами, третий - с материально-техническим обеспечением, четвертый - с организацией работ, пятый - с общим социальным контекстом, в котором реализовывался проект, и шестой -так сказать, с итогами, последствиями реализации проекта.
О теории и методологии. Проект разрабатывался на основе серьезных заделов, которые уже имелись к тому времени.
... "Таганрог" включал в себя на первом этапе четыре разных проекта. При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается "своим" - Ядов трудом, Грушин сознанием - и никак это между собой не связывается). Затем пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках "Таганрога" был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В.Н. Кудрявцев.
Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу "несунов" - расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей (за год), чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения. Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает "идеологии" - связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда - социологическая лаборатория Академии общественных наук, возглавляемая И.Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас.
Работа началась в 1966 году, когда я предложил Оникову нашу "грандиозную" схему и когда он на нее "купился". Я доказал ему, что партийная идеологическая работа не должна пониматься узко, что она - часть общей информационной системы, существующей в обществе, и что поэтому в исследование надо включать все публичные формы информации. Наш проект так и назывался - "Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов".
Первый сделанный нами прорыв - не заниматься узкой пропагандой, а брать всю информацию, во всех ее видах, во всех формах контактов публики с властью и на всех уровнях реализации этих контактов -открывал весьма широкий взгляд на жизнь общества. Мы прибегли тогда к образу "волчка" с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня.
Это дало возможность выстроить общую схему исследования. Чисто институционально мы брали все типы общественных и государственных институтов, включая средства массовой коммуникации, средства массовой устной пропаганды (в том числе деятельность общества "Знание"); письма трудящихся, отправляемые в разные инстанции; собрания общественных организаций, коллективов предприятий, учреждений; контакты населения с депутатами Советов и работниками органов управления. При этом в исследовании рассматривались все типы органов управления: партия, государство, советы, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. снизу доверху. К примеру, партийные органы - от райкома партии или секретаря парткома завода до ЦК КПСС и т. д.
для понимания всех этих многочисленных и разнообразных форм информационного взаимодействия власти и населения мы должны были во многих случаях стать первопроходцами при разработке методов и техник таких полевых работ, как контент-анализ писем или документов собраний, массовое интервьюирование и тестирование и т. п. Т.М. Дридзе тогда впервые применила в полевых условиях семантический дифференциал Чарльза Осгуда (хотя американцы полагали, что это невозможно сделать "в поле"). В.Я. Нейгольдберг и Я.С. Капелюш разработали оригинальный дневник, который ежедневно должны были вести функционеры города с целью фиксирования своих контактов с населением. В целом в рамках проекта в 23 исследованиях был применен анкетный опрос, в 17 - интервью, в 18 - контент-анализ разных текстов и т. д. В ходе полевых работ были заполнены 8882 бланка самофотографии, проведены 471 акт наблюдения, 10762 интервью и т. д. Всего в проекте было 85 полевых документов общим объемом 58,7 п. л. -и это одних только документов!
О материально-техническом обеспечении. Это был воистину "эфиопский" труд. Некоторые люди, в том числе вялые, мало работавшие в проекте, хотели даже сбросить меня с руководителей, посеяв миф о "грушинской эксплуатации". В действительности же у нас просто не было условий для какого-либо облегчения труда.
Мы, как и вся социология того времени прошли некие символические этапы на уровне помещений: "подпольный", когда наука существовала, по сути, вне институций; "подвальный" - когда был создан ИКСИ, но без "жилья", и все сидели в подвале на Писцовой (а в проекте к тому времени было уже 15 человек) с одним-единственным столом на всех; затем у нас был "ясельный" период, когда проект размещался в яслях на Кожуховской улице; потом "детский сад" на 6-й Парковой в Измайлово; затем "школа" на Новочеремушкинской. А в промежутке был еще период, когда мы сидели в московской ВПШ на Ленинградском проспекте, напротив гостиницы "Советская". И все это при огромных архивах, которые нужно было возить с места на место, и главное при отсутствии техники и денег на накладные расходы. Конечно, мы получили большие деньги на исследования, но воспользоваться ими для облегчения собственной жизни никак не могли. К тому же мы все время экономили на всем, обижали наших интервьюеров в Таганроге, недоплачивали им, штрафовали за ошибки. Денег было много, но все они ушли на "поле". Две пишущие машинки, пять столов и полное безденежье - в этих условиях мы завершали проект в 1974-м.
Об организации работ. Мы испробовали многие формы организации, но остановились на чисто "китайской", соответствовавшей нашему безденежью, отсутствию техники и т. д. Первое таганрогское "поле" состоялось в декабре 1967 года. Вроде можно было бы просто поехать и провести это "поле". Но нет, мы с самого начала создаем таганрогскую лабораторию, понимая, что нам предстоит "провернуть" не одно, а 70 исследований. Единственным в то время "свободным художником" в команде был Вадим Сазонов, аспирант Института философии, и именно ему я предложил поехать организовывать эту лабораторию. За короткий срок Вадим создал уникальную (по тем временам невиданную!) систему документации, связанной с планированием, ходом полевых работ и контролем, с отчетностью, оплатой труда и т. д. Позже, в ноябре 1969 года, я попытался обобщить наш огромный организационный опыт. В течение девяти дней "под стенограмму" я прочитал 18 лекций (43 часа) на эту тему. Предполагалось издать книгу "Социологическая лаборатория". Но в 1972 году Руткевич выкинул ее из плана издательства "Наука"...
Об общем контексте реализации проекта. Мы начинали работу в весьма благоприятной ситуации. Формально у нас был очень сильный заказчик - ЦК КПСС. Однако уже с первого дня работы мы осознавали, что вся эта информация никому не нужна. В принципе проект был призван решить две задачи: выявить реальное положение вещей и найти оптимальные способы усиления эффективности информационной деятельности в обществе. Так вот, объективное положение вещей мы выявили, и многих оно совершенно не устраивало. При всей нашей идеологизированности мы тем не менее работали честно, отнюдь не на "потребу" и преподносили свою информацию без ссылок на ХХ или какой-либо еще съезд партии. В результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ не функциональны, вся ваша работа - система кампаний. И так по каждому поводу. Никогда не забуду, как прибежали люди от Демичева и сказали, что по нашим данным - народ неграмотный и не разбирается, "кто есть кто" и "что есть что". Отдел пропаганды был раздражен, когда выяснилось, что только треть населения понимает популярные пропагандистские термины. Это были сплошные нервы, нас все время тащили "на ковер", потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском.
Это вообще был огромный минус в нашей работе - изначальное и постоянное ощущение невостребованности, ненужности твоего дела. Социология, которую мы создавали тогда с Левадой, Ядовым, Шубкиным и другими, не устраивала власти принципиально, потому что не просто требовала каких-то активных движений, но разоблачала многие мифы о совершенстве данного общества. Именно это обстоятельство лежало в основе того погрома, который учинили в 69-ом по поводу лекций Левады. Социология была не просто не нужна -она была опасна. Это стало понятно многим после первых же серьезных исследований, проведенных в те годы.
У меня сохранился большой подбор откликов на Институт общественного мнения "Комсомольской правды" в западной прессе. Его материалы они противопоставляли самой доктрине о том, что советская молодежь -самая лучшая, что советское общество - самое лучшее, что все живут у нас в полном благолепии и т. п. То же случилось и с книгой "Человек и его работа". Казалось бы, ну что там было опасного? А то, что миф о коммунистическом отношении к труду был взорван. И отсюда - огромные трудности с публикациями результатов наших исследований. Только сугубо академический журнал "История СССР" опубликовал, к примеру, результаты опроса ИОМ "КП" по поводу движения бригад коммунистического труда. Сколько я ни старался, я так и не смог опубликовать свою книгу о разводах, написанную в 1964 году, где за цифрами опросов представала страшная женская доля. И так далее.
Да, социология с самого начала была опасна. Левада своими лекциями это живо обнаружил. И хотя критики цеплялись в основном к его отдельным "лихим" словам и фразам, все это было пустяками. Главное, что социология, о которой говорил Левада, перечеркивала другую социологию - ту, что называлась "историческим материализмом". Именно из-за этого разгорелся тогда весь сыр-бор. И этот погром очень многими, особенно самими социологами, был воспринят как призыв к откату. Именно с 1968-1969 годов мы и продолжаем откатываться до сих пор. Особенно в плане теоретической социологии. Ужесточение режима само по себе было не так страшно (ведь многие из нас могли работать и работали при любом режиме!) Хуже было другое - что в еще не сформированной армии исследователей был подорван интерес, утрачен вкус к серьезной работе. Часть была напугана, часть продалась - это было видно. И потому работать тогда становилось все труднее и труднее.
Я выполняю в институте таганрогский проект, но - поскольку объявлен антимарксистом и антиученым, просто человеком, стоящим вне науки, - меня заставляют выйти с объяснением на ученый совет института. Я пишу тезисы, Руткевич заявляет, что тезисы "еще хуже", почти год тянется эта история... Людей выгоняют одного за другим, я совершенно не собирался быть лидером оппозиции, хотя по характеру действительно оппозиционер, но так получилось. Выгнать меня Руткевич не мог, потому что я был как бы под крышей отдела пропаганды. Я дважды писал Смирнову - просил перевести меня куда угодно вместе со своей командой (нас осталось из 40 всего 7 человек), здесь не было гарантии, что мы завершим проект. У нас ведь еще оставались машинная обработка, анализ... О накале страстей в институте свидетельствовало партийное собрание в январе 1974 года и мое выступление на нем, которое Г.Г. Квасов назвал "эмоциональным хулиганством".
Об итогах. По результатам анализа полученной гигантской информации мы подготовили к печати два тома. Первый том вышел в Политиздате в 1980 году, спустя шесть лет после его написания (!) там речь шла о потоке информации от структур власти к населению. Второй том - о потоке информации от населения к власти - был зарублен. Вот отзыв на него академика Д.М. Гвишиани: "Работа вряд ли может быть рекомендована к изданию в виде монографии, т. к. не содержит научно-достоверных выводов, обобщений ни относительно методов изучения вопросов, ни относительно существенных механизмов, факторов, процессов, конституирующих данное явление. В рукописи содержится ряд утверждений, публикация которых может дать превратное представление о деятельности советских и партийных органов"7.
А вот строки из отзыва, утвержденного на заседании совета отдела прикладных социальных исследований ИСИ (руководил им В.Н.Иванов): "Рукопись автора развивает весьма спорные и подвергавшиеся критике положения теории массового сознания, содержит ссылки на работу, тираж которой был аннулирован...8. Все вышеизложенное заставляет сделать вывод: 1) открытая публикация работы в таком виде нецелесообразна; 2) публикация работы под грифом "ДСП" может быть рассмотрена после доработки рукописи и повторного обсуждения"9.
Таких рецензий было достаточно, чтобы книгу зарубили. И этот факт снова доказывает, что даже ЦК КПСС, его отдел пропаганды уже не был всесильным. Ситуация менялась кардинально.
Кроме того, мы написали 29 докладных записок в Секретариат ЦК КПСС, которые, похоже, вообще там не рассматривались. Среди последних из них -"Общая картина передачи информации населением в органы управления", "Гласность в работе местных органов управления", "Общественное мнение в процессе принятия решений местными органами управления", "Отражение проблем городской жизни в сознании населения и деятельность органов управления". Эти тексты явно никому не были нужны, но с их помощью мы смогли все же формально завершить проект, поставить в его истории в ИСИ последнюю точку.
Издательские неудачи были нашим самым большим поражением. С 1967 года мы вели методологические семинары - всего их было 47, проходили они по пятницам. Там обсуждались программы и полевые документы, как правило, по основным исследованиям или блокам исследований. Предполагалось, что по их материалам выйдет 47 выпусков -"47 пятниц" (было соответствующее решение дирекции), которые представят программы и полевые документы с инструкциями, чтобы "вооружить" нашу начинающуюся социологию (плюс лекции по теории и организации проекта). Произошло же следующее. Первый выпуск появился в 69-ом году, где была опубликована программа проекта в целом и материалы первого подпроекта. После него вышел пятый выпуск с сюжетами контент-анализа, подготовленный Вадимом Сазоновым. Потом были последовательно подготовлены II, III и IV выпуски, но тут уже начались проблемы с цензурой. Считалось, что это - абсолютно засекреченная информация, даже сами техники и процедуры исследований, не говоря уже о нашем взгляде на вещи. Пока готовим выпуск, все вроде идет нормально. Потом приходит "первый отдел" и говорит: "Вы что, с ума посходили - публиковать такое?". В результате четвертый выпуск (о деятельности Советов) был уничтожен на корню, а тираж второго арестован и запрещен к распространению. В сложившейся ситуации я предпринял другую попытку: вместо "47 пятниц" издать 50-70 выпусков с последовательным представлением количественных результатов исследований. Однако после первых пяти-семи опусов и с этими изданиями было покончено.
Вот вам и весь "Таганрог". Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь...
Л. А. Оников: "Я выполнял свой человеческий и партийный долг" (Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах
- Леон Аршакович, все социологи, участвовавшие в знаменитом таганрогском исследовании, непременно упоминают ваше имя, связывая его с успехом реализации проекта. Какова была связь между вами, работником ЦК КПСС, и представителями полупризнанной тогда науки?
- В социологии я ноль, но судьбе было угодно, чтобы и мне пришлось сыграть здесь какую-то роль. Как это было? После “хрущевской оттепели”, когда, в частности, прекратили глушить зарубежные передачи, общественная жизнь в стране оживилась. В том числе появился, разумеется, и интерес к социологии - у нормально мыслящих партийных работников, естественно,тоже. К ним я прежде всего отношу А.Н.Яковлева и Г.Л.Смирнова, моих непосредственных начальников в отделе пропаганды. А моя “заслуга” состояла лишь в том, что я “самовольничал”, не всегда согласовывал свои действия с руководством, да еще в столь “щекотливом” вопросе, как социология. Это считалось грубейшим нарушением аппаратной этики.
- А с какого года вы работали в аппарате ЦК?
- С 1960-го; после окончания МГИМО я был направлен в ЦК комсомола Эстонии, но меня вскоре перевели в аппарат ЦК компартии Эстонии, где я проработал с 1952 по 1954 годы. Так что те времена помню и знаю не понаслышке.
- Вы были лично знакомы с кем-то из социологов? Возможно, кто-то способствовал развитию вашего интереса к социологии?
- Первым был Левада. С Юрием Александровичем я работал после Эстонии во Всесоюзном обществе “Знание”, и от него немало узнал о социологии. От него я впервые услышал неотразимо убедительную фразу: “Тот, кто должен бы в первую очередь заниматься кибернетикой, социологией, тот-то их и запрещает” (имелась в виду КПСС). Очень большую активность проявлял тогда Геннадий Осипов -он очень тактично, методично и неуклонно гнул к тому, что нужны социологические исследования, и первым их начал. Осипов сам вышел на меня с конкретными предложениями, впрочем, у нас уже завязались просто товарищеские отношения; иногда ему нужна была элементарная поддержка ЦК, чтобы получить те или иные материалы или пройти в какую-то организацию. Бориса Грушина я узнал уже позже, он был, конечно, самым активным и деятельным, без него таганрогское исследование “повисло” бы.
- Почему вдруг в ЦК заинтересовались этим исследованием или вы и выступили его инициатором?
- Не скрою, если бы не мое аппаратное “ловкачество”, мы не пришли бы к необходимости провести социологическое исследование. О Таганроге тогда и речи не было. Просто обговаривали, что можно бы сделать силами отдела. Но как обычно происходит? Один раз заведешь об этом разговор, недели через две снова к нему возвращаешься: “Смотри, старик, там Ядов что-то в Ленинграде делает, почему бы и нашему отделу не начать?”. “Надо подумать”. Опять идет время. Все в итоге как-то созрело без подачи социологов. Они, конечно, пробивали к нам пути, но отдел решил, что должен взять в свои руки социологическое исследование. Если что я и делал, то целенаправленно добивался этого. И кое-что мы смогли сделать, особенно в Таганроге, что убедило многих в значении социологии. Причем никакой поддержки ЦК не было, фактически было только согласие Яковлева и Смирнова.
Поскольку я человек контактный и был энтузиастом этого дела, мне и выпало стать исполнителем в рамках отдела. И тогда только я понял, во что втянулся. Тут было два больших “но”. Дело в том, что всей организационной работой ведал орготдел ЦК - страна была поделена на соответствующие сектора, которые персонально курировали соответствующие работники отдела, они здесь чувствовали себя хозяевами, и без их согласия очень рискованно было начинать на местах какие-либо исследования. Яковлев ничего согласовывать с орготделом не стал (хотя такие просьбы, и не единожды, с моей стороны были). Это первое “но”. Вся наша “социологическая” работа шла, по сути, за спиной орготдела. Я был рискованно не прикрыт.
А главное “но” состояло в том, что ни Яковлев, ни Смирнов не позвонили в Ростовский обком партии, который возглавлял тогда Соломенцев, и я в наших переговорах об исследовании остался с ним один на один. Надо сказать, что у меня в те времена была репутация “демократа”, что считалось предосудительным и даже “опасным” в партийной верхушке. Вроде слово “демократия” пробилось, а что за этим следует конкретно - трудно было сказать. Меня, правда, называли так, скорее, иронически, после того, как я опубликовал в “Правде” большую статью (на два “подвала”) - “”. Это была, пожалуй, первая такая гласная статья.
- Тогда редактором “Правды” был Румянцев?
- Нет, Михаил Зимянин. Он был достаточно прогрессивен и на многое шел (хотя и открыто, но с оглядкой). И вот я приехал в Ростовский обком, не имея официального согласия на проведение социологического исследования, а Соломенцев прежде всего начал меня расспрашивать, как я понимаю демократию. В чем-то я его убеждал, что-то доказывал - и довольно безуспешно, пока мы не вышли на волюнтаристское решение Хрущева разделить партийные органы на городские и сельские. Он бранно осудил его. А я в ответ: “Вот если бы была демократия, такого нельзя было бы сделать”. Он помолчал, а потом неожиданно спросил: “А подвоха в Таганроге не будет?”. “Не будет”, - клятвенно заверил его я, став, к несчастью своему, заложником этой клятвы.
Уже в ходе социологических исследований я видел безобразия в Таганроге - и вынужден был молчать. А это были такие вещи, относительно которых работник ЦК не должен был молчать. Скажем, первый секретарь таганрогского горкома партии звонит судье и говорит: “Этому негодяю меньше трех лет давать нельзя”. Прямо из горкома диктует приговор, не стесняясь меня. Каюсь и признаюсь, что вынужден был смолчать, ибо рухнули бы все исследования. Только позже заметил: “Ну что ты так, брат”. А когда мы с Грушиным хронометрировали время партийных работников, я испугался, что об этом станет известно орготделу. Особенно, когда мы пытались выяснить, много ли знают члены пленума горкома относительно тех фактов, по которым сами же принимают те или иные решения, нередко касающиеся судеб людей. Оказалось - практически ничего. Все решения принимаются узким кругом лиц, исполнительными органами, бюро. Над бюро стоит вроде бы главный руководящий орган - пленум партийного комитета, и вот члены-то пленума ничего не знают (а ведь фактически это их решения), они только поднимают руки. Моя тяжкая судьба свелась к тому, что я скрывал эти результаты и от ЦК, ибо подобное положение царило по всей стране по воле ЦК и орготдела. Другого выхода для меня не было - исследования погибли бы. Пришлось утаивать полученные нами результаты. Громко, в печати, я сказал о них потом, в другие времена. У Грушина появилась возможность публиковать свои данные, тогда стала ясна вся их значимость. Кстати, очень много ценного еще не раскрыто. Частично я обобщил те результаты в своей недавно вышедшей книге “КПСС: анатомия краха. Взгляд изнутри аппарата”.
Вот в такой обстановке начинались таганрогские исследования. Когда было получено согласие Соломенцева, я стал приглашать социологов, принялись искать конкретный объект (здесь большую роль сыграла Н.М.Римашевская). Наиболее типичным по всем параметрам и наиболее представительным оказался Таганрог, на нем и остановились. Одновременно проводились четыре крупных обследования. Группа Грушина занималась общественным мнением и информацией в городе, группа Римашевской - благосостоянием, семейным бюджетом и связанными с этим вопросами, Гордон и Клопов - бытом и свободным временем городского населения, наконец, группа Института прокуратуры по руководством Берензона исследовала тему “Мелкие хищения”.
- Ну, а если бы все шло официальным путем, согласно постановлению ЦК?
- Тогда бы и у социологов, и у меня не было никаких проблем: все работники аппарата стояли бы по стойке “смирно”. Но такое постановление не прошло бы. Все, кто принимал решения, возражали. Какие конкретные социологические обследования? Вот “неотразимый” аргумент тогдашних аппаратчиков: “Каждый десятый взрослый человек - коммунист; разве партия не знает, что происходит в стране? К чему же еще ваша социология?”. А на самом деле руководство не хотело знать правды или боялось правды.
Нам тогда, в Таганроге, удалось преодолеть главное. В том же ЦК (а без него ничего не обходилось) социология воспринималась как проявление буржуазной идеологии, проникшей в наше сознание. С “теоретической социологией” на базе истмата еще как-то мирились. Хотите развивать истмат - развивайте. Дальше 4-й главы “Краткого курса” мысль не шла. Ну, а когда заходила речь о социологии “конкретной”, о том, что нужны опросы, анкетирование, да еще включенное наблюдение, да еще анализ документов - тут стояли горой. Главное, что сдерживало развитие социологии - это конкретные социологические обследования, без них все превращалось в некий “общий треп”.
И вот вдруг в Таганроге высаживается десант социологов - при бородках, в джинсах, свитерах. Бедное таганрогское начальство смотрит на них с ужасом, а на меня с удивлением: “Что за люди?”. Да еще приходят в горком и просят посидеть у секретарей, когда они принимают население, да еще копаются в каких-то документах и прочее. Много было по этому поводу всякого - ведь это был 1967 год, а не, скажем, 1993.. Я считаю, что “Таганрог” стал первым после 20-х годов возродившимся крупным социологическим исследованием. Хотя Осипов, Ядов и другие проводили свои исследования и раньше, но такого масштабного не было. Причем после 67-го года социологи побывали здесь через десять лет - в 77-м году и еще через десять - в 87-м. Был собран уникальный материал: по одним и тем же методикам один и тот же город “продиагностирован” трижды. Это, конечно, имеет огромную ценность.
Надо сказать, что проект “Общественное мнение”, выполненный под руководством Грушина, - это не одно, а свыше семидесяти самостоятельных исследований. Проект собрал очень сильную группу ученых: Виктор Нейгольдберг, Михаил Айвазян, Яков Капелюш, который самостоятельно проводил исследования в Институте общественного мнения “Комсомольской правды”, а позже создал опросную сеть в рамках РСФСР. Большую роль сыграл Артем Кулагин. Авторами и разработчиками десятков исследований были такие профессионалы, как Вадим Сазонов, Георгий Токаровский, Вера Войнова, Тамара Дридзе, Станислав Грачев, Владимир Комаровский, Дина Райкова, Эдуард Петров, Владимир Покидов, Евгений Григорянц, Нина Чернакова, Ефим Таршис, Александр Жаворонков, Михаил Мацковский, Ирина Фомичева, Ирина Ширяева, Лариса Федотова, Александра Гелюта, Тамара Каберова, Геннадий Слесарев, Вера Никитина, Владимир Полторак, Игорь Тхагушев, Андрей Возьмитель, Зинаида Голенкова. Вот эти люди - без преувеличения - имели дерзость выполнить одно из самых крупномасштабных систематических исследований. Для обработки огромного объема информации пришлось подключать группу профессора Панова из НИИ автоматической аппаратуры - в Академии наук не хватило вычислительных мощностей. Кстати, на эту же группу пришлась и основная тяжесть ударов - как противников социологии, так и просто завистников. Судьба была беспощадна ко многим. Некоторых уже нет в живых. Кому-то пришлось помогать в их усилиях выжить в жестоких обстоятельствах. Многие потом стали работать самостоятельно. Эти люди повторили свои методики в других регионах и во всесоюзных исследованиях, решив таким образом проблему региональной ограниченности таганрогских проектов. Но движение всему дал первый “Таганрог”.
А для меня таганрогское обследование, в общем, - эпизод, хотя, когда дело только разворачивалось, я приезжал туда систематически, был в городе не менее 12-15 раз. Если бы не ездил - социологов просто-напросто погнали бы. Потом удалось наладить хорошие контакты с секретарем горкома по идеологии Евдокимовым - очень ценный, интересный и прогрессивный был человек, без его поддержки многое сорвалось бы.
- Но вот кончился “Таганрог”. И что тогда?
- Тогда вышли книги - у Римашевской, Грушина, Гордона. Все отметили мое практическое участие - как соавтора. Мы действительно вместе работали над методиками, корректировали тексты и прочее. Но когда встал вопрос о представлении Наталии Михайловны Римашевской на Государственную премию, я официально обратился с просьбой снять мою фамилию - по этическим соображениям. Как только первое обследование закончилось, я стал заниматься другими делами. На втором и третьем этапе - через каждые десять лет - я уже не участвовал и никакой роли не играл. Изредка позванивал в Ростовский обком партии, где секретарем по идеологии был мой друг Михаил Тесля. Активно поддерживал социологов со стороны Ростовского университета и Юрий Жданов, амортизируя удары по таганрогскому обследованию.
- Вызвало ли оно впоследствии какой-то практический интерес в ЦК или просто провели - и все?
- Пожалуй, так. Возможно, какие-то конкретные данные были использованы при подготовке материалов XXIV съезда КПСС. Я, в частности, писал тогда записку в ЦК, обращая внимание на одно обстоятельство, связанное с материальной обеспеченностью населения и выявленное в ходе исследования. Яковлева в то время в Москве не было, проект решения съезда готовился без него, и я рискнул написать от себя - за что был отруган. Никаких решений ЦК по таганрогскому обследованию не было. Более того, надо мной посмеивались: “А где результаты?”. Привыкли к тому, что сегодня дело начал - завтра должен быть результат.
- Но вышло постановление ЦК партии об общественных науках, где речь шла и о социологии. Все эти вещи каким-то образом были связаны?
- Тут я, наверное, должен немного сказать, как появлялись постановления. Механизм был таков: проект готовился в соответствующем отделе, право визирования получал тот, кому было поручено готовить данное постановление. Он мог вычеркнуть любое слово и любое - вписать, после чего проект считался законченным и рассылался секретарям ЦК. Каждый из них имел право вносить свою правку, но тот, кто был хозяином положения, мог эту правку вычеркнуть. И проходила его точка зрения, которая навязывалась практически всем. В последний момент в проект постановления, о котором мы говорим, я вписал слова: “заниматься социологическими исследованиями”. Мой почерк общий отдел не знал, каким-то чудом эти слова сохранились в окончательном тексте. Видимо, кто-то из секретарей тоже вписал эти слова в своем экземпляре. И вот таким поразительным образом социологические исследования, необходимые в рамках идеологической работы, оказались в документе. Тут-то мы могли уже торжествовать, так как у нас было решение ЦК КПСС, несмотря на крайне негативное отношение к социологии.
- Вы потом как-то следили за развитием событий вокруг социологии, за судьбой Института социологии, его ведущих ученых, скажем, того же Левады, или отошли от этих дел?
- Да, отошел. Полностью отошел, сохранив к каждому из социологов, с кем был знаком или вместе работал, самые добрые чувства. Это жизнь. Социология оказалась эпизодом в моей партийной работе. Я просто выполнял свой человеческий и партийный долг. Добрые чувства к людям сохранились, но мы как-то не были связаны друг с другом, только перезванивались, да и то редко.
Это действительно была эпопея - самый крупный проект в истории отечественной социологии и один из крупнейших в рамках мировой социологии в целом (хотя, сознаюсь, звучит это не очень-то скромно). Он включал в себя 76 (!) разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью. И чтобы хоть что-то рассказать о Таганроге, следует остановиться, как минимум, на шести разных сюжетах. Первый связан с разработкой теории и методологии этого исследования, второй - с кадрами, третий - с материально-техническим обеспечением, четвертый - с организацией работ, пятый - с общим социальным контекстом, в котором реализовывался проект, и шестой -так сказать, с итогами, последствиями реализации проекта.
О теории и методологии. Проект разрабатывался на основе серьезных заделов, которые уже имелись к тому времени.
... "Таганрог" включал в себя на первом этапе четыре разных проекта. При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается "своим" - Ядов трудом, Грушин сознанием - и никак это между собой не связывается). Затем пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках "Таганрога" был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В.Н. Кудрявцев.
Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу "несунов" - расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей (за год), чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения. Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает "идеологии" - связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда - социологическая лаборатория Академии общественных наук, возглавляемая И.Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас.
Работа началась в 1966 году, когда я предложил Оникову нашу "грандиозную" схему и когда он на нее "купился". Я доказал ему, что партийная идеологическая работа не должна пониматься узко, что она - часть общей информационной системы, существующей в обществе, и что поэтому в исследование надо включать все публичные формы информации. Наш проект так и назывался - "Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов".
Первый сделанный нами прорыв - не заниматься узкой пропагандой, а брать всю информацию, во всех ее видах, во всех формах контактов публики с властью и на всех уровнях реализации этих контактов -открывал весьма широкий взгляд на жизнь общества. Мы прибегли тогда к образу "волчка" с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня.
Это дало возможность выстроить общую схему исследования. Чисто институционально мы брали все типы общественных и государственных институтов, включая средства массовой коммуникации, средства массовой устной пропаганды (в том числе деятельность общества "Знание"); письма трудящихся, отправляемые в разные инстанции; собрания общественных организаций, коллективов предприятий, учреждений; контакты населения с депутатами Советов и работниками органов управления. При этом в исследовании рассматривались все типы органов управления: партия, государство, советы, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. снизу доверху. К примеру, партийные органы - от райкома партии или секретаря парткома завода до ЦК КПСС и т. д.
для понимания всех этих многочисленных и разнообразных форм информационного взаимодействия власти и населения мы должны были во многих случаях стать первопроходцами при разработке методов и техник таких полевых работ, как контент-анализ писем или документов собраний, массовое интервьюирование и тестирование и т. п. Т.М. Дридзе тогда впервые применила в полевых условиях семантический дифференциал Чарльза Осгуда (хотя американцы полагали, что это невозможно сделать "в поле"). В.Я. Нейгольдберг и Я.С. Капелюш разработали оригинальный дневник, который ежедневно должны были вести функционеры города с целью фиксирования своих контактов с населением. В целом в рамках проекта в 23 исследованиях был применен анкетный опрос, в 17 - интервью, в 18 - контент-анализ разных текстов и т. д. В ходе полевых работ были заполнены 8882 бланка самофотографии, проведены 471 акт наблюдения, 10762 интервью и т. д. Всего в проекте было 85 полевых документов общим объемом 58,7 п. л. -и это одних только документов!
О материально-техническом обеспечении. Это был воистину "эфиопский" труд. Некоторые люди, в том числе вялые, мало работавшие в проекте, хотели даже сбросить меня с руководителей, посеяв миф о "грушинской эксплуатации". В действительности же у нас просто не было условий для какого-либо облегчения труда.
Мы, как и вся социология того времени прошли некие символические этапы на уровне помещений: "подпольный", когда наука существовала, по сути, вне институций; "подвальный" - когда был создан ИКСИ, но без "жилья", и все сидели в подвале на Писцовой (а в проекте к тому времени было уже 15 человек) с одним-единственным столом на всех; затем у нас был "ясельный" период, когда проект размещался в яслях на Кожуховской улице; потом "детский сад" на 6-й Парковой в Измайлово; затем "школа" на Новочеремушкинской. А в промежутке был еще период, когда мы сидели в московской ВПШ на Ленинградском проспекте, напротив гостиницы "Советская". И все это при огромных архивах, которые нужно было возить с места на место, и главное при отсутствии техники и денег на накладные расходы. Конечно, мы получили большие деньги на исследования, но воспользоваться ими для облегчения собственной жизни никак не могли. К тому же мы все время экономили на всем, обижали наших интервьюеров в Таганроге, недоплачивали им, штрафовали за ошибки. Денег было много, но все они ушли на "поле". Две пишущие машинки, пять столов и полное безденежье - в этих условиях мы завершали проект в 1974-м.
Об организации работ. Мы испробовали многие формы организации, но остановились на чисто "китайской", соответствовавшей нашему безденежью, отсутствию техники и т. д. Первое таганрогское "поле" состоялось в декабре 1967 года. Вроде можно было бы просто поехать и провести это "поле". Но нет, мы с самого начала создаем таганрогскую лабораторию, понимая, что нам предстоит "провернуть" не одно, а 70 исследований. Единственным в то время "свободным художником" в команде был Вадим Сазонов, аспирант Института философии, и именно ему я предложил поехать организовывать эту лабораторию. За короткий срок Вадим создал уникальную (по тем временам невиданную!) систему документации, связанной с планированием, ходом полевых работ и контролем, с отчетностью, оплатой труда и т. д. Позже, в ноябре 1969 года, я попытался обобщить наш огромный организационный опыт. В течение девяти дней "под стенограмму" я прочитал 18 лекций (43 часа) на эту тему. Предполагалось издать книгу "Социологическая лаборатория". Но в 1972 году Руткевич выкинул ее из плана издательства "Наука"...
Об общем контексте реализации проекта. Мы начинали работу в весьма благоприятной ситуации. Формально у нас был очень сильный заказчик - ЦК КПСС. Однако уже с первого дня работы мы осознавали, что вся эта информация никому не нужна. В принципе проект был призван решить две задачи: выявить реальное положение вещей и найти оптимальные способы усиления эффективности информационной деятельности в обществе. Так вот, объективное положение вещей мы выявили, и многих оно совершенно не устраивало. При всей нашей идеологизированности мы тем не менее работали честно, отнюдь не на "потребу" и преподносили свою информацию без ссылок на ХХ или какой-либо еще съезд партии. В результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ не функциональны, вся ваша работа - система кампаний. И так по каждому поводу. Никогда не забуду, как прибежали люди от Демичева и сказали, что по нашим данным - народ неграмотный и не разбирается, "кто есть кто" и "что есть что". Отдел пропаганды был раздражен, когда выяснилось, что только треть населения понимает популярные пропагандистские термины. Это были сплошные нервы, нас все время тащили "на ковер", потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском.
Это вообще был огромный минус в нашей работе - изначальное и постоянное ощущение невостребованности, ненужности твоего дела. Социология, которую мы создавали тогда с Левадой, Ядовым, Шубкиным и другими, не устраивала власти принципиально, потому что не просто требовала каких-то активных движений, но разоблачала многие мифы о совершенстве данного общества. Именно это обстоятельство лежало в основе того погрома, который учинили в 69-ом по поводу лекций Левады. Социология была не просто не нужна -она была опасна. Это стало понятно многим после первых же серьезных исследований, проведенных в те годы.
У меня сохранился большой подбор откликов на Институт общественного мнения "Комсомольской правды" в западной прессе. Его материалы они противопоставляли самой доктрине о том, что советская молодежь -самая лучшая, что советское общество - самое лучшее, что все живут у нас в полном благолепии и т. п. То же случилось и с книгой "Человек и его работа". Казалось бы, ну что там было опасного? А то, что миф о коммунистическом отношении к труду был взорван. И отсюда - огромные трудности с публикациями результатов наших исследований. Только сугубо академический журнал "История СССР" опубликовал, к примеру, результаты опроса ИОМ "КП" по поводу движения бригад коммунистического труда. Сколько я ни старался, я так и не смог опубликовать свою книгу о разводах, написанную в 1964 году, где за цифрами опросов представала страшная женская доля. И так далее.
Да, социология с самого начала была опасна. Левада своими лекциями это живо обнаружил. И хотя критики цеплялись в основном к его отдельным "лихим" словам и фразам, все это было пустяками. Главное, что социология, о которой говорил Левада, перечеркивала другую социологию - ту, что называлась "историческим материализмом". Именно из-за этого разгорелся тогда весь сыр-бор. И этот погром очень многими, особенно самими социологами, был воспринят как призыв к откату. Именно с 1968-1969 годов мы и продолжаем откатываться до сих пор. Особенно в плане теоретической социологии. Ужесточение режима само по себе было не так страшно (ведь многие из нас могли работать и работали при любом режиме!) Хуже было другое - что в еще не сформированной армии исследователей был подорван интерес, утрачен вкус к серьезной работе. Часть была напугана, часть продалась - это было видно. И потому работать тогда становилось все труднее и труднее.
Я выполняю в институте таганрогский проект, но - поскольку объявлен антимарксистом и антиученым, просто человеком, стоящим вне науки, - меня заставляют выйти с объяснением на ученый совет института. Я пишу тезисы, Руткевич заявляет, что тезисы "еще хуже", почти год тянется эта история... Людей выгоняют одного за другим, я совершенно не собирался быть лидером оппозиции, хотя по характеру действительно оппозиционер, но так получилось. Выгнать меня Руткевич не мог, потому что я был как бы под крышей отдела пропаганды. Я дважды писал Смирнову - просил перевести меня куда угодно вместе со своей командой (нас осталось из 40 всего 7 человек), здесь не было гарантии, что мы завершим проект. У нас ведь еще оставались машинная обработка, анализ... О накале страстей в институте свидетельствовало партийное собрание в январе 1974 года и мое выступление на нем, которое Г.Г. Квасов назвал "эмоциональным хулиганством".
Об итогах. По результатам анализа полученной гигантской информации мы подготовили к печати два тома. Первый том вышел в Политиздате в 1980 году, спустя шесть лет после его написания (!) там речь шла о потоке информации от структур власти к населению. Второй том - о потоке информации от населения к власти - был зарублен. Вот отзыв на него академика Д.М. Гвишиани: "Работа вряд ли может быть рекомендована к изданию в виде монографии, т. к. не содержит научно-достоверных выводов, обобщений ни относительно методов изучения вопросов, ни относительно существенных механизмов, факторов, процессов, конституирующих данное явление. В рукописи содержится ряд утверждений, публикация которых может дать превратное представление о деятельности советских и партийных органов"7.
А вот строки из отзыва, утвержденного на заседании совета отдела прикладных социальных исследований ИСИ (руководил им В.Н.Иванов): "Рукопись автора развивает весьма спорные и подвергавшиеся критике положения теории массового сознания, содержит ссылки на работу, тираж которой был аннулирован...8. Все вышеизложенное заставляет сделать вывод: 1) открытая публикация работы в таком виде нецелесообразна; 2) публикация работы под грифом "ДСП" может быть рассмотрена после доработки рукописи и повторного обсуждения"9.
Таких рецензий было достаточно, чтобы книгу зарубили. И этот факт снова доказывает, что даже ЦК КПСС, его отдел пропаганды уже не был всесильным. Ситуация менялась кардинально.
Кроме того, мы написали 29 докладных записок в Секретариат ЦК КПСС, которые, похоже, вообще там не рассматривались. Среди последних из них -"Общая картина передачи информации населением в органы управления", "Гласность в работе местных органов управления", "Общественное мнение в процессе принятия решений местными органами управления", "Отражение проблем городской жизни в сознании населения и деятельность органов управления". Эти тексты явно никому не были нужны, но с их помощью мы смогли все же формально завершить проект, поставить в его истории в ИСИ последнюю точку.
Издательские неудачи были нашим самым большим поражением. С 1967 года мы вели методологические семинары - всего их было 47, проходили они по пятницам. Там обсуждались программы и полевые документы, как правило, по основным исследованиям или блокам исследований. Предполагалось, что по их материалам выйдет 47 выпусков -"47 пятниц" (было соответствующее решение дирекции), которые представят программы и полевые документы с инструкциями, чтобы "вооружить" нашу начинающуюся социологию (плюс лекции по теории и организации проекта). Произошло же следующее. Первый выпуск появился в 69-ом году, где была опубликована программа проекта в целом и материалы первого подпроекта. После него вышел пятый выпуск с сюжетами контент-анализа, подготовленный Вадимом Сазоновым. Потом были последовательно подготовлены II, III и IV выпуски, но тут уже начались проблемы с цензурой. Считалось, что это - абсолютно засекреченная информация, даже сами техники и процедуры исследований, не говоря уже о нашем взгляде на вещи. Пока готовим выпуск, все вроде идет нормально. Потом приходит "первый отдел" и говорит: "Вы что, с ума посходили - публиковать такое?". В результате четвертый выпуск (о деятельности Советов) был уничтожен на корню, а тираж второго арестован и запрещен к распространению. В сложившейся ситуации я предпринял другую попытку: вместо "47 пятниц" издать 50-70 выпусков с последовательным представлением количественных результатов исследований. Однако после первых пяти-семи опусов и с этими изданиями было покончено.
Вот вам и весь "Таганрог". Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь...
Л. А. Оников: "Я выполнял свой человеческий и партийный долг" (Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах
- Леон Аршакович, все социологи, участвовавшие в знаменитом таганрогском исследовании, непременно упоминают ваше имя, связывая его с успехом реализации проекта. Какова была связь между вами, работником ЦК КПСС, и представителями полупризнанной тогда науки?
- В социологии я ноль, но судьбе было угодно, чтобы и мне пришлось сыграть здесь какую-то роль. Как это было? После “хрущевской оттепели”, когда, в частности, прекратили глушить зарубежные передачи, общественная жизнь в стране оживилась. В том числе появился, разумеется, и интерес к социологии - у нормально мыслящих партийных работников, естественно,тоже. К ним я прежде всего отношу А.Н.Яковлева и Г.Л.Смирнова, моих непосредственных начальников в отделе пропаганды. А моя “заслуга” состояла лишь в том, что я “самовольничал”, не всегда согласовывал свои действия с руководством, да еще в столь “щекотливом” вопросе, как социология. Это считалось грубейшим нарушением аппаратной этики.
- А с какого года вы работали в аппарате ЦК?
- С 1960-го; после окончания МГИМО я был направлен в ЦК комсомола Эстонии, но меня вскоре перевели в аппарат ЦК компартии Эстонии, где я проработал с 1952 по 1954 годы. Так что те времена помню и знаю не понаслышке.
- Вы были лично знакомы с кем-то из социологов? Возможно, кто-то способствовал развитию вашего интереса к социологии?
- Первым был Левада. С Юрием Александровичем я работал после Эстонии во Всесоюзном обществе “Знание”, и от него немало узнал о социологии. От него я впервые услышал неотразимо убедительную фразу: “Тот, кто должен бы в первую очередь заниматься кибернетикой, социологией, тот-то их и запрещает” (имелась в виду КПСС). Очень большую активность проявлял тогда Геннадий Осипов -он очень тактично, методично и неуклонно гнул к тому, что нужны социологические исследования, и первым их начал. Осипов сам вышел на меня с конкретными предложениями, впрочем, у нас уже завязались просто товарищеские отношения; иногда ему нужна была элементарная поддержка ЦК, чтобы получить те или иные материалы или пройти в какую-то организацию. Бориса Грушина я узнал уже позже, он был, конечно, самым активным и деятельным, без него таганрогское исследование “повисло” бы.
- Почему вдруг в ЦК заинтересовались этим исследованием или вы и выступили его инициатором?
- Не скрою, если бы не мое аппаратное “ловкачество”, мы не пришли бы к необходимости провести социологическое исследование. О Таганроге тогда и речи не было. Просто обговаривали, что можно бы сделать силами отдела. Но как обычно происходит? Один раз заведешь об этом разговор, недели через две снова к нему возвращаешься: “Смотри, старик, там Ядов что-то в Ленинграде делает, почему бы и нашему отделу не начать?”. “Надо подумать”. Опять идет время. Все в итоге как-то созрело без подачи социологов. Они, конечно, пробивали к нам пути, но отдел решил, что должен взять в свои руки социологическое исследование. Если что я и делал, то целенаправленно добивался этого. И кое-что мы смогли сделать, особенно в Таганроге, что убедило многих в значении социологии. Причем никакой поддержки ЦК не было, фактически было только согласие Яковлева и Смирнова.
Поскольку я человек контактный и был энтузиастом этого дела, мне и выпало стать исполнителем в рамках отдела. И тогда только я понял, во что втянулся. Тут было два больших “но”. Дело в том, что всей организационной работой ведал орготдел ЦК - страна была поделена на соответствующие сектора, которые персонально курировали соответствующие работники отдела, они здесь чувствовали себя хозяевами, и без их согласия очень рискованно было начинать на местах какие-либо исследования. Яковлев ничего согласовывать с орготделом не стал (хотя такие просьбы, и не единожды, с моей стороны были). Это первое “но”. Вся наша “социологическая” работа шла, по сути, за спиной орготдела. Я был рискованно не прикрыт.
А главное “но” состояло в том, что ни Яковлев, ни Смирнов не позвонили в Ростовский обком партии, который возглавлял тогда Соломенцев, и я в наших переговорах об исследовании остался с ним один на один. Надо сказать, что у меня в те времена была репутация “демократа”, что считалось предосудительным и даже “опасным” в партийной верхушке. Вроде слово “демократия” пробилось, а что за этим следует конкретно - трудно было сказать. Меня, правда, называли так, скорее, иронически, после того, как я опубликовал в “Правде” большую статью (на два “подвала”) - “”. Это была, пожалуй, первая такая гласная статья.
- Тогда редактором “Правды” был Румянцев?
- Нет, Михаил Зимянин. Он был достаточно прогрессивен и на многое шел (хотя и открыто, но с оглядкой). И вот я приехал в Ростовский обком, не имея официального согласия на проведение социологического исследования, а Соломенцев прежде всего начал меня расспрашивать, как я понимаю демократию. В чем-то я его убеждал, что-то доказывал - и довольно безуспешно, пока мы не вышли на волюнтаристское решение Хрущева разделить партийные органы на городские и сельские. Он бранно осудил его. А я в ответ: “Вот если бы была демократия, такого нельзя было бы сделать”. Он помолчал, а потом неожиданно спросил: “А подвоха в Таганроге не будет?”. “Не будет”, - клятвенно заверил его я, став, к несчастью своему, заложником этой клятвы.
Уже в ходе социологических исследований я видел безобразия в Таганроге - и вынужден был молчать. А это были такие вещи, относительно которых работник ЦК не должен был молчать. Скажем, первый секретарь таганрогского горкома партии звонит судье и говорит: “Этому негодяю меньше трех лет давать нельзя”. Прямо из горкома диктует приговор, не стесняясь меня. Каюсь и признаюсь, что вынужден был смолчать, ибо рухнули бы все исследования. Только позже заметил: “Ну что ты так, брат”. А когда мы с Грушиным хронометрировали время партийных работников, я испугался, что об этом станет известно орготделу. Особенно, когда мы пытались выяснить, много ли знают члены пленума горкома относительно тех фактов, по которым сами же принимают те или иные решения, нередко касающиеся судеб людей. Оказалось - практически ничего. Все решения принимаются узким кругом лиц, исполнительными органами, бюро. Над бюро стоит вроде бы главный руководящий орган - пленум партийного комитета, и вот члены-то пленума ничего не знают (а ведь фактически это их решения), они только поднимают руки. Моя тяжкая судьба свелась к тому, что я скрывал эти результаты и от ЦК, ибо подобное положение царило по всей стране по воле ЦК и орготдела. Другого выхода для меня не было - исследования погибли бы. Пришлось утаивать полученные нами результаты. Громко, в печати, я сказал о них потом, в другие времена. У Грушина появилась возможность публиковать свои данные, тогда стала ясна вся их значимость. Кстати, очень много ценного еще не раскрыто. Частично я обобщил те результаты в своей недавно вышедшей книге “КПСС: анатомия краха. Взгляд изнутри аппарата”.
Вот в такой обстановке начинались таганрогские исследования. Когда было получено согласие Соломенцева, я стал приглашать социологов, принялись искать конкретный объект (здесь большую роль сыграла Н.М.Римашевская). Наиболее типичным по всем параметрам и наиболее представительным оказался Таганрог, на нем и остановились. Одновременно проводились четыре крупных обследования. Группа Грушина занималась общественным мнением и информацией в городе, группа Римашевской - благосостоянием, семейным бюджетом и связанными с этим вопросами, Гордон и Клопов - бытом и свободным временем городского населения, наконец, группа Института прокуратуры по руководством Берензона исследовала тему “Мелкие хищения”.
- Ну, а если бы все шло официальным путем, согласно постановлению ЦК?
- Тогда бы и у социологов, и у меня не было никаких проблем: все работники аппарата стояли бы по стойке “смирно”. Но такое постановление не прошло бы. Все, кто принимал решения, возражали. Какие конкретные социологические обследования? Вот “неотразимый” аргумент тогдашних аппаратчиков: “Каждый десятый взрослый человек - коммунист; разве партия не знает, что происходит в стране? К чему же еще ваша социология?”. А на самом деле руководство не хотело знать правды или боялось правды.
Нам тогда, в Таганроге, удалось преодолеть главное. В том же ЦК (а без него ничего не обходилось) социология воспринималась как проявление буржуазной идеологии, проникшей в наше сознание. С “теоретической социологией” на базе истмата еще как-то мирились. Хотите развивать истмат - развивайте. Дальше 4-й главы “Краткого курса” мысль не шла. Ну, а когда заходила речь о социологии “конкретной”, о том, что нужны опросы, анкетирование, да еще включенное наблюдение, да еще анализ документов - тут стояли горой. Главное, что сдерживало развитие социологии - это конкретные социологические обследования, без них все превращалось в некий “общий треп”.
И вот вдруг в Таганроге высаживается десант социологов - при бородках, в джинсах, свитерах. Бедное таганрогское начальство смотрит на них с ужасом, а на меня с удивлением: “Что за люди?”. Да еще приходят в горком и просят посидеть у секретарей, когда они принимают население, да еще копаются в каких-то документах и прочее. Много было по этому поводу всякого - ведь это был 1967 год, а не, скажем, 1993.. Я считаю, что “Таганрог” стал первым после 20-х годов возродившимся крупным социологическим исследованием. Хотя Осипов, Ядов и другие проводили свои исследования и раньше, но такого масштабного не было. Причем после 67-го года социологи побывали здесь через десять лет - в 77-м году и еще через десять - в 87-м. Был собран уникальный материал: по одним и тем же методикам один и тот же город “продиагностирован” трижды. Это, конечно, имеет огромную ценность.
Надо сказать, что проект “Общественное мнение”, выполненный под руководством Грушина, - это не одно, а свыше семидесяти самостоятельных исследований. Проект собрал очень сильную группу ученых: Виктор Нейгольдберг, Михаил Айвазян, Яков Капелюш, который самостоятельно проводил исследования в Институте общественного мнения “Комсомольской правды”, а позже создал опросную сеть в рамках РСФСР. Большую роль сыграл Артем Кулагин. Авторами и разработчиками десятков исследований были такие профессионалы, как Вадим Сазонов, Георгий Токаровский, Вера Войнова, Тамара Дридзе, Станислав Грачев, Владимир Комаровский, Дина Райкова, Эдуард Петров, Владимир Покидов, Евгений Григорянц, Нина Чернакова, Ефим Таршис, Александр Жаворонков, Михаил Мацковский, Ирина Фомичева, Ирина Ширяева, Лариса Федотова, Александра Гелюта, Тамара Каберова, Геннадий Слесарев, Вера Никитина, Владимир Полторак, Игорь Тхагушев, Андрей Возьмитель, Зинаида Голенкова. Вот эти люди - без преувеличения - имели дерзость выполнить одно из самых крупномасштабных систематических исследований. Для обработки огромного объема информации пришлось подключать группу профессора Панова из НИИ автоматической аппаратуры - в Академии наук не хватило вычислительных мощностей. Кстати, на эту же группу пришлась и основная тяжесть ударов - как противников социологии, так и просто завистников. Судьба была беспощадна ко многим. Некоторых уже нет в живых. Кому-то пришлось помогать в их усилиях выжить в жестоких обстоятельствах. Многие потом стали работать самостоятельно. Эти люди повторили свои методики в других регионах и во всесоюзных исследованиях, решив таким образом проблему региональной ограниченности таганрогских проектов. Но движение всему дал первый “Таганрог”.
А для меня таганрогское обследование, в общем, - эпизод, хотя, когда дело только разворачивалось, я приезжал туда систематически, был в городе не менее 12-15 раз. Если бы не ездил - социологов просто-напросто погнали бы. Потом удалось наладить хорошие контакты с секретарем горкома по идеологии Евдокимовым - очень ценный, интересный и прогрессивный был человек, без его поддержки многое сорвалось бы.
- Но вот кончился “Таганрог”. И что тогда?
- Тогда вышли книги - у Римашевской, Грушина, Гордона. Все отметили мое практическое участие - как соавтора. Мы действительно вместе работали над методиками, корректировали тексты и прочее. Но когда встал вопрос о представлении Наталии Михайловны Римашевской на Государственную премию, я официально обратился с просьбой снять мою фамилию - по этическим соображениям. Как только первое обследование закончилось, я стал заниматься другими делами. На втором и третьем этапе - через каждые десять лет - я уже не участвовал и никакой роли не играл. Изредка позванивал в Ростовский обком партии, где секретарем по идеологии был мой друг Михаил Тесля. Активно поддерживал социологов со стороны Ростовского университета и Юрий Жданов, амортизируя удары по таганрогскому обследованию.
- Вызвало ли оно впоследствии какой-то практический интерес в ЦК или просто провели - и все?
- Пожалуй, так. Возможно, какие-то конкретные данные были использованы при подготовке материалов XXIV съезда КПСС. Я, в частности, писал тогда записку в ЦК, обращая внимание на одно обстоятельство, связанное с материальной обеспеченностью населения и выявленное в ходе исследования. Яковлева в то время в Москве не было, проект решения съезда готовился без него, и я рискнул написать от себя - за что был отруган. Никаких решений ЦК по таганрогскому обследованию не было. Более того, надо мной посмеивались: “А где результаты?”. Привыкли к тому, что сегодня дело начал - завтра должен быть результат.
- Но вышло постановление ЦК партии об общественных науках, где речь шла и о социологии. Все эти вещи каким-то образом были связаны?
- Тут я, наверное, должен немного сказать, как появлялись постановления. Механизм был таков: проект готовился в соответствующем отделе, право визирования получал тот, кому было поручено готовить данное постановление. Он мог вычеркнуть любое слово и любое - вписать, после чего проект считался законченным и рассылался секретарям ЦК. Каждый из них имел право вносить свою правку, но тот, кто был хозяином положения, мог эту правку вычеркнуть. И проходила его точка зрения, которая навязывалась практически всем. В последний момент в проект постановления, о котором мы говорим, я вписал слова: “заниматься социологическими исследованиями”. Мой почерк общий отдел не знал, каким-то чудом эти слова сохранились в окончательном тексте. Видимо, кто-то из секретарей тоже вписал эти слова в своем экземпляре. И вот таким поразительным образом социологические исследования, необходимые в рамках идеологической работы, оказались в документе. Тут-то мы могли уже торжествовать, так как у нас было решение ЦК КПСС, несмотря на крайне негативное отношение к социологии.
- Вы потом как-то следили за развитием событий вокруг социологии, за судьбой Института социологии, его ведущих ученых, скажем, того же Левады, или отошли от этих дел?
- Да, отошел. Полностью отошел, сохранив к каждому из социологов, с кем был знаком или вместе работал, самые добрые чувства. Это жизнь. Социология оказалась эпизодом в моей партийной работе. Я просто выполнял свой человеческий и партийный долг. Добрые чувства к людям сохранились, но мы как-то не были связаны друг с другом, только перезванивались, да и то редко.